| Элеонора
Никишина
СОЛОУХИН ЧИТАЕТ
ЛЕНИНА
Вот Ленин указывает на фактическое наличие достаточного количества хлеба в стране, и Солоухин его цитирует: «Недалеко от Москвы, в губерниях, лежащих рядом: в Курской, Орловской, Тамбовской, мы имеем по расчетам осторожных специалистов еще теперь до 10 млн. пудов избытка хлеба». Но ни на волос не понимая конкретной ситуации, да еще и рассуждая примитивным способом: «либо-либо», Солоухин наслаждается своей кажущейся правотой: «Нет уж, Владимир Ильич, либо голод, либо избыток хлеба, что-нибудь одно». Ну можно ли быть еще более скудоумным и поверхностным? К тому же у Ленина
везде и всюду речь идет об избытке хлеба у крестьян, то есть о том хлебе,
который они могли бы и хотели продать, — на необходимый им для прокормления
и посева Ленин и не мыслит покушаться. — А кто это решает, сколько крестьянину
надо? — куражится Солоухин и продолжает настаивать, что Ленин замыслил
обязательно отобрать ВЕСЬ хлеб.
Солоухин: «Большевики в это время очень боялись, как бы хлеб стихийно не проник или даже не хлынул в голодные столицы и не сорвал им задуманное мероприятие. ...Заставив рабочих и прочее население этих двух городов изрядно наголодаться, Ленин объявил поход за хлебом, который фактически был нужен не для того, чтобы накормить два города, а чтобы осуществить хлебную монополию». И цитата из Ленина: «Необходим военный поход против деревенской буржуазии, удерживающей излишки хлеба и срывающей монополию». Солоухин после слова «военный» вклеивает восклицательный знак (смотрите, смотрите, уличил завоевателя и насильника!) и добавляет:
И если не надеяться на чудо. Ну а проведение хлебной монополии в жизнь в целом и не могло, наверное, проходить иначе, чем оно проходило. Разумеется, Р жестокой классовой борьбе, имеющей своим источником не «натравливание», хотя без «натравливания», причем с обеих сторон, дело, конечно, не обходилось, а противоположность объективных экономических интересов рабочего класса и буржуазии, в том числе теперь уже и мелкой, то есть и крестьянства в той мере, в какой оно представляет собой класс частных собственников. У крестьян хлеб есть, причем есть с избытком, а рабочие голодают, хотя не без помощи рабочих крестьяне стали собственниками земли. Вообще говоря, как производители основных материальных благ в обществе, как люди в массе живущие своим трудом рабочие и крестьяне, конечно же, едины, но это единство, опосредствованное рынком, остается поэтому за их спиной. А тут еще и самым тяжелейшим образом подорвано экономическим кризисом. И нет сомнения, что у рабочих появляется озлобление против прижимистых мужичков, дорвавшихся до землицы и в соответствии со своим положением не желающих отдавать хлеб бесплатно. Не последний при этом кусок [2] (до отобрания последнего дело доходило именно из-за нежелания без борьбы отдать не абсолютно необходимое), а определенную часть хлеба, которую рабочие — осуществись эта хлебная монополия по замыслу Ленина — завтра вернули бы им промышленными товарами. А Солоухин продолжает свое: «Захватившие власть опирались на явное меньшинство» (вот это по-нашему, демократически. Меньшинство голодных — не в счет!), «на одураченных рабочих, которых называли сознательными. Но ведь и эта небольшая часть рабочих могла одуматься через месяц-другой». Здесь Солоухин дает примечание, квалифицируя факты забастовок и голодных бунтов как свидетельства начавшегося «одумывания» и не отдавая себе отчета в том, что голод — не лучшая почва для благоразумия. «Действительно, вдруг одумаются да соединятся с крестьянами» (каким это, интересно, чудом?), «как они соединены в фиктивной формуле о рабоче-кресть-янской власти?» О, формулы для всей нашей пишущей братии — великая связую-щая сила! «Совсем нелишне было бы озлобить их друг против друга, столкнуть и разоб-щить. Инспирированный голод и крестовый поход за хлебом могли бы решить и эту проблему». (Так ведь и выдумывают у нас «проблемы», ставя действи-тельность с ног на голову!) И тут же фраза из Ленина: «Нужен крестовый поход рабочих (выделено Солоухиным — Э. Н.) против дезорганизаторов и против укрывателей хлеба». Употребленное Лениным выражение «крестовый поход» да еще рабочих настолько красноречиво (ах, как кстати оно пришлось!), что читатель может уже и не заметить, что речь идет не о походе против крестьян как таковых, а ПРОТИВ ДЕЗОРГАНИЗАТОРОВ И УКРЫВАТЕЛЕЙ ХЛЕБА в голодающей стране. Надо ли демонстрировать и дальше приемы Солоухина? Противно же наконец. Обыватель всем приписывает свой образ мыслей и образ действий. Другого отношения к жизни он и вообразить себе не в состоянии. Ну а содержательные, логические доказательства Солоухина в целом сводятся к тому, что, выходит, новая власть не имела никакого морального права принимать жесткие меры к сосредоточению у себя хлеба и товаров ради принуждения населения к труду, к восстановлению хозяйства, а спекулянты хлебом, барахлом ли имели полное право принуждать рабочий класс благоразумно умирать с голоду. И как смеют злые большевики отбирать у них средства такого принуждения? О, священная, неприкосновенная частная собственность! Известно, какой выбор предпочло бы «демократическое» правительство, если бы оно каким-то чудом все еще сохраняло бы власть. Особенно негодует Солоухин, что государство покушается на частное богатство в его всеобщей, денежной форме, то есть отказывает ему в праве принимать меры к нормализации сферы обращения, меры борьбы с инфляцией. «Не дают покоя деньжонки в чужих карманах», — клеймит Солоухин, то есть сводит политику к грубой обывательской зависти Ленина к чужим деньгам, причем даже не к деньгам торговцев и буржуазии, а к деньгам мелких собственников, всегда, дескать, исключительно трудовым и праведным. И, конечно, обманывает читателей в том отношении, что у многомиллионной массы крестьян и кустарей Ленин ни в коем случае не собирался отбирать денег силой, а если и говорил, что они скрывают деньги от государства, то исключительно с целью учета и регулирования экономической жизни. Ленин: «Деньги — это свидетельство на получение общественного богатства, и многомиллионный слой мелких собственников крепко держит это свидетельство, прячет его от государства, ни в какой социализм и коммунизм не веря». «Вот ведь какие подлецы, какая темнота и несознательность! — взрывается иронией Солоухин. — Вместо того, чтобы просто отдать денежки государству, прячут и норовят израсходовать на себя. Не выйдет, господа мелкие собственники! Отберем. Где силой, а где лишив товаров и посадив на сухой хлеб. Через торгсины, не мытьем, так катаньем, но отберем!» Ну подумал бы: каким образом в данной экономической ситуации ВЕСЬ КЛАСС мелких собственников может реализовать эти пустые деньги «для себя»? Если уж он такой радетель за кустарей и крестьянство? Да в том-то и дело, что крестьянин-труженик ему глубоко безразличен, а потому и объективный экономический интерес КРЕСТЬЯНСТВА (а не отдельных, богатеньких, прикопивших денежки крестьян, дожидающихся падения новой власти) сознанию Солоухина недоступен. Его волнуют только и исключительно господа мелкие собственники, которые, не мешай им большевики, уж конечно же исхитрились бы извернуться со своими тысчонками. При дефиците товаров — так и в особенности. А что до «лишения товаров», действительно больно бьющего как по рабочим, так и по крестьянству, то отчего, в самом деле, Ленин не достал их с небес! Подобно Иисусу Христу, в известной ситуации накормившему огромную массу людей тремя хлебами. Да тут еще и та подтасовка, что Ленин, дескать, пристает к крестьянству с моральным осуждением его поведения, укоряя за темноту и несознательность. Неправда. Это современные идеологи и интеллигентные попы привыкли приставать к людям со всякими моральными проповедями, вплоть до воскресных по телевидению, и этот образ действий прочно засел в сознании Солоухина. Сколько их теперь, духовников, носителей «общечеловеческих» ценностей, не мыслящих человека иначе как собственника! В этом направлении они и формируют сознание, набрасываясь на подлинно человеческую идейную позицию как на порождение ада. И сколько тупого сарказма насчет того, что сознание людей, в том числе и их сознание, определяется бытием, а конкретнее — положением того класса, интересами которого они живут! Не так-то просто над этим положением возвыситься до позиции, действительно общечеловеческой. А Ленин — материалист. И потому прекрасно знает, что в данных общественных условиях другого сознания у крестьянской массы нет и быть не может. И нет ни малейшей их личной вины, греха и т. п. в том, что сознание крестьян ОТВЕЧАЕТ ИХ ОБЪЕКТИВНОМУ ЭКОНОМИЧЕСКОМУ И ОБЩЕСТВЕННОМУ ПОЛОЖЕНИЮ, хотя для общества в целом, особенно в такой острейшей ситуации, отсталость крестьянства — подлинная трагедия [3]. Только вместе со всем укладом жизни может естественно и без насилия измениться и сознание массы, и бессмысленно требовать от нее, чтобы она без всякого развития вдруг стала думать по-иному. Принуждение массы к тому или иному сознанию — это милое изобретение и показатель совсем других времен, с которыми Солоухин, браня и проклиная их, увы, связан самыми тесными узами. И потому не в состоянии понять поистине интеллигентного и духовно свободного человека, готового неутомимо р а з ъ я с н я т ь, но никогда и ни в какой форме не покушавшегося на внутреннюю свободу, на разум и душу кого бы то ни было — даже и темного и забитого крестьянина. Вот так, ничуть не погрешив против объективности и человеколюбия, приводит Солоухин соответствующие тексты из Ленина, сопровождая их чрезвычайно меткими восклицаниями: «Откуда взять крестьянину сознание, которого сотни лет отупляли, которого грабили (но так еще никогда! — В. С.), заколачивали до тупоумия помещики и капиталисты, не давая ему никогда наесться досыта (а вот теперь решили накормить! — В. С.), — откуда ему взять сознание того, что такое хлебная монополия; откуда может взяться у десятков миллионов людей (не в кулаках, значит, дело! — В. С.), которых до сих пор питало государство только угнетением, только насилием, только чиновничьим разбоем и грабежом (да все же не бросало против них регулярных продовольственных армий! — В. С.), откуда взять понятие того, что такое рабоче-крестьянская власть (Да уж! — В. С.), что хлеб, который является избыточным (и который во всем мире продается — В. С.) и не перешедшим в руки государства, если он остается в руках владельца, так тот, кто его удерживает, — разбойник, эксплуататор, виновник мучительного голода рабочих Питера и Москвы? Откуда ему знать, когда его до сих пор держали в невежестве, когда в деревне его дело было только продавать хлеб, откуда ему взять это сознание?! ...Если вы будете называть трудовым крестьянином того, кто сотни пудов хлеб собрал своим трудом и даже без всякого наемного труда, а теперь видит, что может быть, что если он будет держать эти сотни пудов, то он сможет продать их не по шесть рублей, а дороже, такой крестьянин превращается в эксплуататора, хуже разбойника». То, что Ленин осуждает исключительно тех крестьян, которые стремятся нажиться на голоде рабочих, по возможности придерживая хлеб и вздувая цены (кстати и определение «эксплуататор» экономически здесь совершенно правильно), — начисто пролетает мимо Солоухина: «Вот теперь все по-ленински ясно. Все крестьяне, которые трудом вырастили хлеб и хотели бы его продавать, а не отдавать бесплатно, — все они разбойники. Не те разбойники, оказывается, кто с оружием в руках пришел в деревню отнимать хлеб, а те разбойники, кто не хочет его бесплатно отдать». Ну не разбойник ли после этого и сам Солоухин! Ведь это и есть форменный идеологический разбой, когда вся действитель-ность, хотя бы и из лучших побуждений, так вот наизнанку вы-вернута и поставлена на голову. То, что крестьянин, упершись носом в свой частный интерес, не видит и не может видеть своего собственного общественного интереса, совпадающего с интересом голодающих рабочих, следовательно, производства необходимых и ему самому и всему крестьянству товаров (необходимых для обмена на его же спрятанный в ямах хлеб!); что он не дорос до превращения из мелкого собственника в ЧЕЛОВЕКА и не нуждается в таком превращении; что он не видит, наконец, общего интереса истерзанной войной и кризисом страны, — это ему простительно. (И Ленин, объясняя по-ложение крестьянина, фактически оправдывает его этой неизбежной заскорузлой темнотой). Что крестьянин при случае норовит нажиться, пользуясь ее (страны, России) тяжелым положением, — это тоже понятно: откуда же ему взять другую, более высокую точку зрения? Но то, что интеллигентный и высокодуховный писатель Солоухин, якобы места себе не находящий в страданиях за Россию и русский НАРОД, в своей общественной позиции не поднимается над уровнем обособленного частного собственника, вопреки всему преследующего свою выгоду, — это настоящий конфуз. Извиняет его лишь то, что такова нынче общая позиция всех наших образованных мещан. Что же касается того тяжелого периода нашей истории, то Ленин сам множество раз возвращается к его урокам и оценке, признавая полнейшую вынужденность продразверстки в условиях голода и войны и критикуя неподготовленность, невызревшую «коммунистичность» иных шагов и, главным образом, господствовавшее в партии представление, что «капиталистическую торговлю» (о «социалистической» у Ленина и речи не могло быть) в условиях России можно одолеть «штурмом». С этими начинаниями большевики вполне закономерно провалились (Ленин не стесняется таких определенных выражений) и вынуждены были начать отступление. «Восстановим крупную промышленность
и наладим непосредственный продуктообмен ее с мелким крестьянским земледелием,
помогая его обобществлению. Для восстановления крупной промышленности возьмем
с крестьян в долг известное количество продовольствия и сырья посредством
разверстки... Это был революционный подход к задаче в смысле прямой и полной
ломки старого для замены его новым общественно-экономическим укладом.
Ошибаются, если не передергивают, те, кто настаивает — целый хор толкователей!—что Ленин поначалу-де был в плену военно-коммунистических представлений о социализме, а потом от них отказался в пользу социализма «рыночного». Эти люди приписывают Ленину собственные шарахания. Считая разверстку и «комбедовские способы» изъятия хлеба мерой чрезвычайной и временной, Ленин, однако же, определенно предпочел бы рынку «правильный и планомерный продуктообмен между производительными и потребительскими коммунами единого хозяйственного целого, каким должна стать Советская республика» [5]. В непосредственном установлении продуктообмена и по оценке 1922 года «никакой ошибки нет», да нечем было обмениваться с крестьянством. Отнюдь не смена общих ориентиров, не «новая концепция социализма», а нищета, раздробленность хозяйственной жизни, упадок промышленности заставили сделать шаг назад. И вот теперь, после отступления к торговле, Ленин искал в кооперации и других естественных способах самоорганизации населения живые ростки, подходы к новой экономической взаимосвязи, до которой еще предстояло идти и идти... «Настоящие революционеры на этом больше всего ломали себе шею, когда начинали писать «революцию» с большой буквы, возводить «революцию» в нечто почти божественное, терять голову, терять способность самым хладнокровным и, трезвым образом соображать, взвешивать, проверять, в какой момент, при каких обстоятельствах, в какой области действия надо уметь действовать по-революционному и в какой момент, при каких обстоятельствах и в какой об-ласти действия надо уметь перейти к действию реформистскому. Настоящие революционеры погибнут (в смысле не внешнего поражения, а внутреннего провала их дела) лишь в том случае, но погибнут наверняка в том случае, — если потеряют трезвость...» (т. 44, с. 223). ...Кто действительно хочет разобраться в истории Октябрьской революции и ее последующей гибели, должен по меньшей мере помнить, что негоже применять к высокой и мучительной народной драме мерки нашего нынешнего ущербного исторического кругозора. * * * Но вернемся к Солоухину.
Проштудировав Маркса и не расходясь с ним ни в чем — об этом свидетельствуют все собственные экономические исследования В. И. Ленина, — он, конечно, не может не знать, что накопление капитала — это вообще-то не грабеж в обычном житейском смысле и капиталистическая собственность — не «кража». Это частное присвоение возникает совершенно незаметно и естественно, без сознательного намерения к грабежу и без всякого понятия о коренящейся тут классовой противоположности и классовой борьбе[6], а просто в силу положения лиц в определенной системе общественного производства. Это присвоение осуществляется при самом что ни на есть эквивалентном товарно-денежном обмене, вырабатывающемся по мере того, как на базе рынка формируется крупное общественное производство. И чем эквивалентнее, правильнее, развитее товарно-денежный обмен, тем все более стабильным, надежным, честным, а не «грабительским» становится капиталистическое присвоение, делающееся присвоением не отдельных уже лиц, а всего класса буржуазии [7]. Вместе с тем оно бурно растет по массе, ибо вследствие научно-технических переворотов и приумножения всеобщей производительной силы все больший объем общественного богатства создается все меньшим числом живых работников, так что по видимости на накопление капитала работает теперь уже сама природа, ставшая машинами, оборудованием, системами связи компьютерной техникой, роботизированными производствами и т. д. То, что по самой сути дела создано и принадлежит поистине человечеству, обращается против него, делая его излишним. Наиболее надежным, законным и честным буржуазное присвоение становится тогда, когда осуществляется посредством государства, то есть при национализированной промышленности и регулируемом капитализме, где бесчеловечная, грабительская суть данной системы производства и распределения становится окончательно скрытой как раз благодаря своей всеобщности, повседневности, привычности. Так что если отдельные лица или целые слои населения оказываются ограбленными, неразвитыми, больными, ненужными и выброшенными из жизни (в бедных странах, разумеется, чаще и больше, чем в богатых), то исключительно, конечно, по собственной вине — не зря же и комплекс всеобщей вины и покаяния, религиозного самоочищения и т. п. господствует в умах идеологов исторически «провинившихся» народов. И вот, ради сохранения стабильности, демократическое государство, культурное, цивилизованное, остро чувствующее страдания обездоленных господствующее «общество» по возможности создает системы социальной защиты, занимается благотворительностью, открывает столовые для бедных, бросает им пенсионные подачки, подсовывает телевизионных утешителей в рясах и без, и т. д., и т. д. Все это сопровождается, конечно, парламентскими дебатами, дискуссиями «специалистов» и моральными проповедями. Богатые страны могут весьма достаточно обеспечивать комфортом, хлебом и зрелищами растущую массу невольных бездельников, предоставляя им «самодеятельность» и «самостоятельность» в самых изысканных или, напротив, тупых, жестоких, бесплодных и сумасбродных занятиях вне сферы общественного производства. Развращенный сытостью обыватель имеет возможность платить за какие угодно телесные и духовные непотребства, и наслаждается «свободой», и весьма удовлетворен «демократией». Словом, когда один человек и далее банда, клан, мафия грабит и насилует других, — это, конечно, грабеж. Ну а когда один класс грабит другой и все остальное общество, а ныне даже отдаленные страны и народы — их природу, жизнь, здоровье, — это законное и справедливое распределение по труду [8], каким оно только и может быть в условиях рынка. Впрочем, это обширная тема. Однако Солоухин забывает, что лозунг «грабь награбленное» родился не где-нибудь, а в России определенного периода. В России, где честной, цивилизованной, регулируемой законом и государством торговли в общем еще и не было и где в годы войны на бедствиях народа и на военных поставках всеми правдами и неправдами наживали свои скоропалительные богатства самые низкопробные толстосумы. Так что сознание масс не без основания воспринимало это богатство как в прямом и бесстыдном смысле награбленное, таким оно по сути и было: какой уж тут эквивалентный обмен! Народ бедствует и гибнет, платит за чужие денежки своей кровью, а дельцы и спекулянты как ни в чем не бывало набивают карман! Право же, писатель Солоухин мог бы лучше чувствовать язык и стиль эпохи, если бы его симпатии не принадлежали столь явно той, другой стороне. Может быть, тогда он дал бы себе труд прочитать и несколько следующих страниц: «...тут есть та каша в головах, то политическое настроение, которое выявляется именно мелкобуржуазной стихией, которая протестовала не против лозунга «грабь награбленное», а против лозунга: считай и распределяй правильно... И мы направим все наши силы на организацию подсчета, контроля и правильного распределения... Я вам назвал в пример те рабочие организации, которые это делают, и государственный капитализм других предприятий, других отраслей промышленности; у табачников, кожевников больше государственного капитализма, чем у других, и больше порядка, и у них более обеспечен путь к социализму... Нельзя пускать также такие нелепые фразы, как это делает Ге, насчет того, что винтовкой он заставит каждого. Ведь это полная нелепость и непонимание того, к чему винтовка служит. ...И когда здесь говорят, что социализм можно взять без выучки у буржуазии, так я знаю, что это психология обитателя Центральной Африки. Мы не представляем себе другого социализма, как основанного на основах всех уроков, добытых крупной капиталистической культурой. Социализм без почты, телеграфа, машин — пустейшая фраза. Но сразу нельзя вымести буржуазную обстановку и буржуазные привычки, им нужна та организация, на которой стоит вся современная наука и техника. Для этого дела поминать винтовки есть величайшая глупость. ...Беднота крестьянская, которая ничего не выигрывает от грабежей награбленного, она на нашей стороне. Там наши лозунги пройдут. ...Пролетариат, масса крестьянства, разоренного и безнадежного в смысле хозяйства индивидуального, будет на нашей стороне, потому что прекрасно понимает, что простым грабежом Россию удержать нельзя» (Полн. собр. соч., т. 36, с. 270—274). Непредвзятое прочтение этих страниц должно бы, кажется, убедить всякого, что Ленин здесь только и делает, что объясняет различие между мелкобуржуазным и пролетарским пониманием лозунга «грабь награбленное», скорее всего стихийно родившегося в народной среде. В том-то и состояло ленинское отношение к массе — прислушаться к ее настроениям и стараться возвысить ее до себя. Поэтому в противоположность мелкобуржуазному грабежу, когда каждый просто тащит к себе все, что можно в этой неразберихе урвать или отнять силой, «нашими лозунгами» он называет введение стихии экспроприации в границы порядка: учет, контроль, обобществление, развитие производства на началах государственного капитализма (речь там идет также о привлечении и повышенной оплате технически грамотных организаторов производства и специалистов), наконец, правильное распределение продуктов и товаров тем, кто в них действительно нуждается. Вот и все. Но характерно, как это мелкий буржуа всюду видит только собственную тень! Устрашающих слов и фраз о терроре, требований расстрела, суда, тюрьмы, принуждения Солоухин понавыписывал достаточно, так что, сведенные воедино, они производят внушительное впечатление патологической кровожадности Ленина. Но... только на сонного и мечтательного интеллигентного обывателя, которому удобно думать, что в этих условиях другая, не большевистская власть могла бы позволить себе действовать одними уговорами. Вообще, что касается метода Солоухина, то он в корне порочен тем, что за исходный пункт с наивной непосредственностью принимается известный трюизм: В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО. С них-то, со слов, дескать, все и началось. И потому, собрав в кучу все наиболее показательные слова, где Ленин, дескать, «проговаривается», приоткрывая свои коварные замыслы, Солоухин легко находит в них то содержание, которое хочет и которое ему удобно найти. Идя от слов и не имея нужды подумать, к какой реальности они относятся, нельзя и знать, что же действительно имел в виду их автор, зато таким образом превосходно обнаруживается ограниченность и тенденциозность собственных представлений и ума. Так ребенок, разглядывая в полутемной комнате на стене причудливый узор из пятен, трещинок и линий и наполняя его своим воображением, вдруг видит неведомо откуда взявшееся здесь чудовище, и трепещет, и кричит от страха. Все фантомы человеческого сознания создаются подобным образом. Наивные люди не знают, что в этом и состоит обычное производство идеологии. По своему вкусу, под давлением сверху, снизу, а в сущности по социальному заказу каких-то определенных классовых сил за основу берется отнюдь не материальная действи-тельность, а некая общая конструкция «идеал» — из слов, неве-домо откуда взявшихся высших «принципов», «общечеловеческих» норм, выхваченных без смысла и связи цитат, и все это размазы-вается и наполняется мешаниной «собственных» убогих представ-лений о жизни. Это называется даже «общественной наукой» [9]. То же самое действие можно произвести и в отрицательном смысле: приписать кому-нибудь (Марксу, Энгельсу, Ленину, никогда их толком не читавши) какую-нибудь «модель», «схему», а потом обрушиваться на нее, доказывая ее ущербность и злонамеренность. Вот и Солоухин приготовил раздраженному обывателю подобное острое идеологическое блюдо, и оно пришлось как нельзя кстати, когда толпа с упоением низвергает своих богов и обращает их в идолища поганые. Есть только один способ, позволяющий свободно и сознательно противостоять глупой мешанине плюрализма и общепринятой идеалистической стряпне: «все теоретические воззрения, появляющиеся в истории, могут быть поняты только тогда, когда поняты материальные условия жизни каждой соответствующей эпохи и когда из этих материальных условий выводится все остальное. «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». Это положение настолько просто, что оно должно бы казаться само собою разумеющимся для всякого, кто не завяз в идеалистическом обмане...» (Маркс К., Энгельс Ф. — Соч., т. 13, с. 491). Но для такого понимания как истории, так и выражающей ее идеологии надо иметь при себе не «массовое», не управляемое сознание — зависимое, колеблющееся, подстраивающееся и перестраивающееся вслед за насаждаемым справа, слева и с высоких идеологических небес «новым мышлением», — а поистине собственную и более или менее развитую голову на плечах. И еще последний штрих о Солоухине.
Велик соблазн отнести это милое определение в адрес самого Солоухина. Но я, надеюсь и Вы, читатель, — мы с вами с отвращением отвергаем выраженное здесь зоологическое представление о людях, пришедшее в современность из феодальных еще времен, когда не осознавалась не только всеобщая общественная связь людей (до этого и теперь далеко), а даже и просто природное единство рода человеческого и когда обществу, разделенному на сословия по крови, по рождению, естественно было думать, что гений родится от гения, как лошадь от лошади, в противоположность, скажем, свинье от свиньи. (Нашим «аристократам духа» и доселе хочется приписать себе таинство рождения от особо талантливых, избранных предков). На самом деле здесь в очередной раз срабатывает столь типичный для нашего героя замкнутый идеологический круг. Желая подняться выше «человеконенавистника» Ленина, Солоухин на самом деле летит в пропасть самого настоящего расизма и неволь-но воспроизводит те именно взгляды, от которых хотел бы уйти, — те, что всегда и служат оправданию всякого геноцида и фашизма, усматривающего в людях высокосортный или, напротив, негодный биологический материал для последующих поколений. Да, нет ничего ужаснее планомерного и поставленного на поток физического
истребления
Чума и прежде, случалось, уносила целые страны и народы, но разум и таланты человеческие неизменно возрождались везде и всюду, где обнаруживалось хоть какое-нибудь пространство для проявлений духовной свободы и находились общественные условия для индивидуального развития. И ныне рождаются «Толстые, Мусоргские, Пушкины... Крыловы, Тютчевы, Феты... Гумилевы, Цветаевы, Рахманиновы, Неждановы... Вернадские... Тимирязевы, Докучаевы, Поленовы, Лобачевские, Станиславские и десятки и сотни им подобных». Но вот беда: все возрастающее давление буржуазных отношений, вырвавшейся из-под контроля, отчужденной, бесчеловечной «хозяйственной машины», поточной индустрии образования и культуры — не дает им р а з в и т ь с я в гигантов. Они день за днем как заведенные движутся при станках и конвейерах или угасают конторскими служащими и подчиненными производственному Молоху «специалистами». И не отдельные только таланты рождаются, но гибнут. Всякий нормальный здоровый ребенок в качестве ч е л о в е к а гениален, да вот беда: изнасилованная рынком, продаваемая и предаваемая п р и р о д а производит на свет все больше и больше изначально ограбленных, от рождения больных детей. Природа не обделила и Солоухина многими талантами. Однако мы видим его всего лишь... духовным карликом, упрямо защищающим именно те убогие и меркантильные отношения, которые не дали ему подняться в полный рост. В этом типичнейшем идеалистическом тупике мы и оставим теперь его. Господства над людьми каких-то неведомых «злых сил» у нас ныне не ощущает ну разве уж только самый сухой и черствый делец, либо до конца опустившийся и деморализованный наемный раб, для которого предел мечтаний — иметь работу и сытный корм. Либо — обеспеченные и развращенные люмпены, бездумно прожигающие жизнь. Все остальные бьются и мечутся в поисках выхода. Но ищут его все в тех же «естественных» рыночных отношениях, которые снова и снова манят их мнимой «свободой» и «самостоятельностью». Они не знают, что их и л л ю з и и на этот счет — такой же закономерный продукт мирового рынка, как и все то, что они наблюдают по обе стороны государственных границ: бесконечное столкновение государственных, региональных, национальных, ведомственных, коллективных, корпоративных, групповых — словом, ч а с т н ы х экономических интересов; всеобщий раздор и озлобление, террор и бандитизм, наркомафию и наркоманию, проституцию, упадок культуры, зависимость, придавленность, неразвитость массы, гибель природы и т. д. Но они привыкли искать виновных в «злых силах» вне себя, или в собственной моральной и физической порочности, или в пороках других. Тут всегда сохраняется почва для создания «образа врага». Главный же враг — частная собственность — опять манит их своей привлекательностью и вселяет несбыточные надежды. И вот они рядят этого настоящего врага в новые идеологические одежды, переименовывают его, поют ему дифирамбы, строят «новые концепции социализма» и... надеются на чудо. «Что такое филистер? — Пустая кишка, полная страха и надежды, что бог сжалится». Эти слова Гете — их иногда повторял и Ленин — злободневны ныне, как никогда. Для победы пролетарской революции — победы истинно человеческого начала над циничным и безжалостным рынком, ныне властно подчиняющим все и вся; для установления общественной собственности и продвижения к обществу без классов, для победы разума над корыстью и идеологической слепотой Ленин сделал все, что было в силах человеческих. Но человеческих, а не демонических и не божеских, — не сверхъестественных. И если человечество не погубит себя, если оно когда-нибудь преодолеет «долгие муки родов» нового общественного строя, если его неукротимо растущему вещному и техническому могуществу — ныне свирепому в своей «ничейности», разрушительному в своих неподконтрольных обществу глобальных конвульсиях — будет наконец сопутствовать объединение людей как людей, следовательно, настоящий ОБЩЕСТВЕННЫЙ И ДУХОВНЫЙ прогресс, то как одну из ступеней тяжкого пути к общечеловеческой свободе оно с уважением будет помнить Октябрьскую революцию, а с нею одну из самых крупных и трагических фигур в истории — В. И. Ленина. 6—7 ноября 1989 г.
[2] О том, что в дореволюционной пореформенной России крестьяне должны были лишаться последнего и пухнуть с голоду, п р о д а в а я хлеб ради уплаты выкупа за землицу, Солоухин при желании мог бы прочитать у Слепцова или Успенского. Зато экономическая форма рыночной «самостоятельности» там была соблюдена. [3] Трагедия вполне развернулась в следующую эпоху. Это крестьянство в период индустриализации было в огромном количестве выжито из деревни и привлечено на стройки и в города, составив таким образом основу «гегемона» сталинских времен. О судьбе остальных тоже достаточно известно. [4]Ленин В. И. О значении золота теперь и после полной победы социализма. — Полн. собр. соч., т. 44, с. 222. [5}Ленин В. И. Проект программы РКП (б). — Полн. собр. соч., т. 38, с. 89. [6] Наличие классовой борьбы в обществе, доходящей в периоды тяжелых кризисов до самых диких и зверских форм, разумеется, ни одного нормального человека не может радовать. Но слепец отделывается от этой объективной реальности тем, что объявляет ее несуществующей, а когда она становится явной, кричит, что это злобная и заразительная выдумка. Тот же, кто способен понимать жизнь такой, КАКОВА ОНА ЕСТЬ, знает, что классовая борьба — прямое следствие того, что человечество, говоря словами Энгельса, не вышло из звериных условий существования — из отношений частной собственности, за которые цивилизованные Солоухины ну просто зубами держатся. На какие бы нравственные ценности они ни опирались, какие бы иллюзии себе ни строили, люди, народы либо вырвутся к свободе из бесчеловечных условий существования, либо будут погублены этими условиями, так и не став по-настоящему л ю д ь м и. [7]«Что такое в действительности коллективное богатство,
общественное благосостояние? Это — богатство буржуазии, а не богатство
каждого отдельного буржуа». (Маркс К., Энгельс Ф. — Соч., т. 4, с. 126).
«...эти отношения создают буржуазное богатство, то есть богатство
класса буржуазии, лишь при условии непрерывного уничтожения богатства отдельных
членов этого класса...» (там же. с. 144).
[8] В условиях рынка распределение осуществляется согласно
закону стоимости по овеществленному труду, т. е. по капиталу, у
кого он есть. Прочим — стоимость рабочей силы. В условиях общественной
собственности (действительно общественной!) становится возможной
оплата ж и в о г о труда безотносительно к его содержанию,
а просто в соответствии с его длительностью и интенсивностью. Поскольку
стоимость определяется общественно-необходимым количеством абстрактного
«труда вообще», здесь содержится скрытая тенденция к такому переходу (См.:
Маркс К., Энгельс Ф. — Соч., т. 47, Однако собственно присвоением теперь является не оплата и не результат индивидуального труда, а его предпосылка — совместное общественное богатство, всеобщая производительная сила (См.: Маркс К., Энгельс Ф. — Соч., т. 46, ч. 1, с. 115— 117; ч. 11, с. 213—215). При этом плата за труд, пока она еще существует, не имеет ничего общего с «уравниловкой», напротив, это впервые действительно индивидуальная оплата по количеству доставленного каждым живого труда: каждому по труду. На такой основе исчезают классы. Каждый получает возможность без особых приобретений и потерь (частной собственности на средства производства) заниматься любым общественно полезным делом, развивая все свои способности. Невозможно наладить «справедливое распределение», добиться «социальной справедливости», не изменив способа производства. Всеобщее участие в производительном труде, сокращение необходимого рабочего времени всех, перемена труда, обмен деятельностей вместо обмена товаров, равная плата за равный труд — таковы специфические особенности социалистического способа производ-ства и распределения. [9] Для сравнения: «Маркс стал бы протестовать
против «политического и социального идеала», который Вы ему приписываете.
Коль скоро речь идет о "человеке науки", экономической науки, то у него
не должно быть идеала, он вырабатывает научные результаты... Человек, имеющий
идеал, не может быть человеком науки, ибо он исходит из предвзятого мнения».
(Ф. Энгельс — П. Лафаргу. — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. т. 36, |