Эта интеллигенция:
Деконструкция "деконструкторов"

Иванова (См. "Сталинский кирпич") ставит телегу впереди лошади и валит с больной головы на здоровую, когда объясняет падение престижа антикоммунистической интелллигенции тем, что она "сотрудничала с [советским] режимом," как будто интеллигенция может позволить себе не "сотрудничать" с каким бы то ни было режимом, или что этот факт может волновать общество, которое уже сейчас смотрит на советское прошлое, как потерянный рай. 

И уж совсем нелепо звучит ee вспомогательное объяснение, что "идеи Сахарова и Солженицына никак не помогали в трудной повседневной жизни."  Как будто у идей нет другого дела, как помогать приспособлению к социальной действительности, вместо того, чтобы объяснять, как изменить ее.  Идеи этих двух апостолов антикоммунистической интеллигенции предназначались и были использованы именно для этой цели.  Теперь их идеям предстояла проверка новой действительностью.  Теперь настал час идеологов контрреволюции нести ответственность за идеи, которые помогли ее осуществлению.  Разве это не справедливая постановка вопроса?  Разве сами эти идеологи и их сторонники-популяризаторы, с Ивановой не в последнем ряду среди них, не предъявляли именно такой счет идеям Ленина и Троцкого? 

Казалось бы одна элементарная честность требовала от них держать ответ, оценить свою меру ответственности за катастрофу последнего десятилетия.  Но элементарная честность не относится к числу добродетелей той среды, которую представляет Иванова.  Потому что в ее лице мы имеем дело не с той интеллигенцией, из которой вышли Ленин и Троцкий.  И не с той, к которой принадлежали Достоевский или Чехов, Кант и Герцен, Золя и Томас Манн, Маркузе и Терри Иглтон, Пьер Бордье и Александр Тарасов.  Иначе говоря, не с той социальной группой, которая с европейского Просвещения до наши дней, выполняет функцию производителей критических идей об обществе в целом с позиций того или иного идеала "хорошего общества."

Чтобы определить социальную природу этой российской интеллигенции, нам пришлось бы начать, как минимум, с 1905 года и Октябрьского манифеста, когда ее человеческое и политическое лицо было так неподражаемо схвачено в известной картине Репина.  Пройтись пунктиром через "Вехи" и формирование этоса "профессиональной" кадетской интеллигенции к барышням-телефонисткам петроградского телеграфа, которые заставили Троцкого отметить появление у буржуазии какого-то нового политического союзника, и  всероссийской забастовке служащих в 1917-ом, которая ободрила вооруженную контрреволюцию Корнилова и Каледина и помогла ей развязать гражданскую войну.  Мы должны были бы углубиться и в биографии многих ее членов, которые сделали выдающиеся карьеры практически во всех сферах деятельности при советской власти, оставаясь ее непримиримыми врагами.  Наконец, нам пришлось бы проследить, как, прошедшая многообразные формы социальной мимикрии и психологической адаптации, эта старорежимная интеллигенция соединилась со вторым поколением привилегированных слоев советской "научно-технической" и управленческой интеллигенции, которая была создана атомной программой, гонкой вооружений и исторически беспрецендентным ростом современного государства.

Но такой очерк социальной истории этой интеллигенции еще предстоит написать.  Пока же рассмотрим, как в своем полупризнании ее поражения Наталья Иванова мешает правду с ложью;  как, объясняя это поражение, она скрывает его подлинные причины; как, признавая культурное банкротство российского капитализма, она остается его преданной слугой.

Десятилетие, прошедшее с гибели СССР, было отмечено лихорадочной активностью его бывшей "творческой интеллигенции"  по "деконструкции"  того, что она окрестила "советскими мифами," т.е. идеологических представлений и идеалов сформированных праксисом первого социалистического государства на протяжении 74 лет его существования.  Целью этого организованного и хорошо финансированного социального заказа было и остается обеспечение потребностей нового правящего класса в идеологическом оправдании условий его господства - буржуазных отношений.  И здесь российские культуртрегеры позднего капитализма эпохи Рейгана и Тэтчер встретились с проблемами явно превышавшими их довольно скромные творческие возможности, не говоря уже о более объективных причинах.  Впрочем, справедливости ради, надо заметить, что и их западным спонсорам, со всей стоящей за ними мощью и опытом имперской Kulturkampf (культурной борьбы), еще не приходилось сталкиваться с проблемой такой сложности и масштаба, как обуржуазивание российской культуры.

Причем ее предстояло не просто обуржуазить, но и нивелировать под усредненный "интернациональный" стиль, единственно уместный для новой периферии западного империализма, которой была обречена стать Россия с ее включением в систему мирового капитала.  Проблема же состояла в том, что этой потребности нового капиталистического класса противостояла не только культура советского периода, но и тесно связанная с ней традиция  классического периода, т.е. культура формативная для национального самосознания.

Антибуржуазность была ее отличительным качеством, будь-то славянофильская, революционно-народническая или социалистическая ветви 19 столетия, критический реализм Тургенева и Гончарова, Толстого и Достоевского или символизм Белого и Блока.  Парадокс неравномерного, отстающе-опережающего развития  России по отношению к  капиталистическому Западу привел к тому, что в ней его культурные основы попали под своего рода перекрестный огонь двух ценностных систем: добуржуазной, основанной как на патриархальном быте дворянской усадьбы, так и на общинном мировоззрении крестьянства, с одной стороны, и коллективистских ценностей послекапиталистического, переходного общества в СССР, с другой.

Что было в кармане у антикоммунистов 1990-х против этих массивных пластов национальной культуры, идеологически враждебных их задаче и ставших органической частью сознания поколений советских людей, включая "рядовую" интеллигенцию?  Сборник "Вех," несколько писателей-эмигрантов и послевоенная традиция антикоммунистической литературы от Пастернака, В. Гроссмана и Солженицына до их последователей в самиздате и тамиздате  1960-х - 1970-х гг. и литературе времен "перестройки."

Это все.  Негусто, тем более, что в значительной мере и это наследие было "заражено" идеологией классического периода.  Достаточно сравнить трех упомянутых писателей, чтобы убедиться, что их эпигонский реализм паразитирует на Толстом и Достоевском.  Отсюда и ощущение как идеологической, так и эстетической несообразности даже их лучших страниц, полных самоупоенного морального негодования на пороки советского общества, с их попытками реабилитировать мещанские представления о жизни, как у Пастернака-Живаго в его самодостаточном Робинзоне Крузо из Варыкино, в "глупой доброте" на уровне биологического рефлекса у Гроссмана "Жизни и судьбы" или слащавых сцен добродетельно-буржуазного быта у Солженицына "Красного колеса."

Было довольно легко, а со сломом рубля и дешево, написать "соросовские" учебники для школ и вузов, перевести и издать Конквиста, Пайпса ("Пипеса," как его презрительно именуют в американских университетах) и всю литературную ораву Госдепа и ЦРУ.  Но никакие соросовские миллионы, украденые у крестьян Юго-Восточной Азии и рабочих Латинской Америки, никакие "фонды" и директивы ЦРУ и Госдепа, не говоря уже о кремлевских, не могли создать новой "Анны Карениной," "Идиота," "Тихого Дона," "Броненосца Потемкина" или даже "С легким паром!"  А ведь за этой громадой российской и советской культуры, стоял еще и сам язык.  Язык аристократа Пушкина и рабочего-коммуниста Андрея Платонова, первого манифеста Советской власти и Мандельштама.  Великий русский язык, еще живой, еще не умерщвленный ни фетишизмом буржуазной речи, ни официозом советской бюрократии.  В этом языке было слово "образ," но не было места для "имиджа."  Этот язык еще говорил языком правды жизни, а не языком "текста."  В этом языке, слово "тоска" не равнялась слову "ностальгия," а было сложнее, богаче, т.е. человечнее его.  И почувствовав сопротивление этого языка, антикоммунистическая интеллигенция должна была заговорить на ублюдочном, смесью французского с нижегородским, Дерриды и Бодиляра с Панченко и Новодворской.  Так стилеобразующий принцип этого птичьего языка отразил и значение двух столиц современной эпохи реакции: Парижа как центра интеллектуальной реакции, Москвы как социально-политической.

Таковы были, в самом общем эскизе, причины поражения неолиберальной "творческой интеллигенции", если его рассматривать только в узком, изолированном плане национальной традиции в литературе, искусстве и истории мысли.  Но куда более важными были социально-экономические, классовые факторы.  Именно их пытается замаскировать Иванова в своем вынужденном полупризнании этого поражения.

К осени 1991 года эта группа литературной интеллигенции имела определенный морально-политический капитал.  Вернее, даже не капитал, а капиталец жертвы бюрократического насилия над ее свободой творчества.  Это насилие не шло, конечно, ни в какое сравнение с террористическими эксцессами сталинщины, но мошеннически она приплюсовала и их к своему орелу мученицы.  В этом насилии она нашла опору чувству своего морального превосходства и даже возможность встать в позу борца за все прекрасное и высокое.  В чем конкретно заключалось это прекрасное и высокое, она до поры до времени предпочитала не уточнять.  Был пафос морального негодования и негодующих разоблачений, были "общечеловеческие ценности" - и на короткое время этого оказалось довольно.

Но как только от речей о ценностях перешли к их разделу, действительное положение вещей в обществе, и этой интеллигенции в том числе, стало быстро проясняться. Причем самым пренеприятнейшим для нее образом.  Весь капиталец, скопленный за десятилетия своего исхода на кухню, эта интеллигенция окончательно профукала осенью 1993-го.  Кто истошным воплем "раздави гадину," а большинство одобрительным трусливым молчанием.  Я специально просмотрел подборку "толстых журналов" того времени, в которых Иванова играла и продолжает играть далеко не последнюю скрипку.  Поразительный факт!  Ни малейшего даже упоминания о кровавой расправе над защитниками последнего Совета, о фашистском терроре октябрьских дней.  Такой цензуре в "независимых" журналах мог бы позавидовать и Главлит.   Впрочем, речь скорее шла о самоцензуре, и позорная, геббельсовская кампания на выборах 1996-го подтвердила это.  Эта интеллигенция сделала свой выбор, нашла своего господина.  Один Синявский, уже смертельно больной, понял, что промолчав, разделит с ней ее бесславие в истории, похерит свой капиталец и какой-никакой, а действительный венец жертвы.  Понял - и плюнул ей в лицо напоследок.  Плюнул, конечно, по-интеллигентски (не дай бог, чтоб заподозрили в "коммунизме"!), с экивоками и жеманностями.  Но плюнул - и только этим и смог зацепиться за место в той, а не этой интеллигенции.

Справедливости ради надо заметить, что с французской пенсией и домиком под Парижем, плеваться и сохранять венцы намного легче, чем с российской пенсией и без дачи в Переделкино.  И предполагаю, что нечто подобное этой мысли мелькнуло не в одной голове из "толстых журналов," которые замолчали книгу Синявского, как будто ее и не было.  Зарабатывать на жизнь теперь приходилось тяжелым и грязным трудом, да и за него еще надо было побороться.  Капиталец не принес никаких дивидентов, литературная интеллигенция профукала его буквально ни за понюшку табака.  "Общечеловеческие ценности" ей, правда, оставили, так как на них покупателей на Западе не нашлось.  Но от всего "низменного, " т.е. более материального, ее заботливо уберегли.  Все эти "газеты, дома, пароходы" достались тому, кому достались.  И их хозяевам эта интеллигенция-фук оказалась нужна только постольку, поскольку она могла помочь защитить эти "низменные" ценности, от тех, кому они по праву принадлежали - народам СССР.

Иванова ясно формулирует эту задачу, поставленную перед ее цехом новыми собственниками, как задачу "создать новый Стиль, новую консолидирующую общество художественную идею."  В чем же могло состоять конкретное содержание такой "идеи"?   Я вижу только две возможности.  Первая - это убедительно показать, что "консолидация" общества возможна только при условии устранения причины, которая лежит в основе его раскола, т.е. присвоения государственной и общественной собственности новым капиталистическим классом.  "Отдайте народу украденное вами добровольно, или мы встанем вместе с народом, чтобы вернуть его собственность силой."   Таким было бы первое значение слова "консолидация."  Его "художественным" эквивалентом или "стилем" было бы искусство социалистического реализма, революционное искусство.

И ведь как легко было бы тогда найти этот "стиль."  Вот Иванова сетует, что, дескать,

Ловкость приемов советской идеологии заключалась в том, что она довольно тонко, даже утонченно использовала прекрасные, гуманные идеи, выработанные человечеством: идеи бескорыстной дружбы, нравственных взаимоотношений в любви, приоритета труда перед бездельем, особого отношения к своей родине, почитания старших, отстаивания пользы дела и т.д., и т.п.

Действительно, попробуйте проповедовать идеал бескорыстия в обществе, где социальный дарвинизм стал не только идеологией, но и плотью повседневной жизни.  О какой солидарности, о каком "почитании родины" может идти речь там, где государство защищает право ничтожного меньшинства нации грабить эту родину почище Батыя или Гитлера и зверски эксплуатировать большинство своих соотечественников?   Очевидно, что в таком общества эти и подобные им идеалы являются не более, чем утопией, "мифами,"  по выражению Ивановой, по сравнению с которыми "непорочное зачатие" - образец здравого смысла. 

И наоборот.  Эстетизация зла, культ грубой силы и "индивидуализма", эксплуатация  наиболее примитивных, архаических пластов человеческой психики являются органической составной частью социальной архаики, в которую оказалось отброшено российское общество в результате реставрации  капитализма.

"Высокий дар артиста, профессионально блестящие режиссеры, прекрасные композиторы и
художники — а что еще нужно для киномифа, полного неиссякающей, убедительной и
победной энергии?" - наивничает Иванова, между делом пропагандируя один из самых древних мифов "творческой интеллигенции" всех времен и народов о самодостаточном творце,"собеседнике богов" и т.п. 

Очень многое еще нужно было, чтобы создать советское кино, социалистическое искусство.  Куда больше, чем наличие "профессионально блестящих" представителей этой интеллигенции.  Разве возможно было советское кино без социального заказа на него?  Без советского общества, без народа "полного неиссякающей, убедительной и
победной энергии" и его труда, без которого не было бы мосфильмов и ленфильмов.  Разве без идеалов одушевлявших тот народ могли бы появиться их кинематографические воплощения?  И разве не воля советского государства и не глаза его цензоров стояли за ними?  Разве антикоммунист Михаил Ульянов или пошляк Черных, как сотни и тысячи других  политических лицедеев и пошляков из этой интеллигенции, могли бы создать советское кино без советской цензуры?  Конечно, нет.  И то, что они создали после нее, говорит само за себя.  Слава советским цензорам! 

Хочу извиниться перед читателем, который скажет, что я ломлюсь в открытую дверь.  Но имея дело с этой интеллигенцией, необходимо долго и тщательно разжевывать, особенно, когда речь идет о прояснении смысла слов, которые она сама употребляет.

Так вот, предположить возможность такого "стиля консолидации" для этой интеллигенции является, конечно, чистым умозрением (которым она, к слову сказать, большой любитель заниматься), гипотетическим, оторванным от земной реальности и как бы существующим только в платоновском мире идей или кантовского "чистого разума."  Да и то сказать, кто бы ей стал платить за такую "консолидацию"?!  Нет, Иванова имеет ввиду нечто прямо противоположное.  "Консолидация," над "стилем" которой так усeрдно, но безуспешно трудилась "творческая интеллигенция," должна была убедить ограбленное и изнасилованное общество примириться со своими грабителями и насильниками.

Так будем же справедливы, дорогой читатель, даже по отношению к нашей "творческой интеллигенции"!  Представьте, что среди ночи в ваш дом (скажем, двухкомнатную квартиру улучшенной планировки в районе станции метро "Текстильщики") врываются грабители.  Милиции нет и не будет.  Судов и прокуроров тоже.  Они забирают вашу сберкнижку.  У вашей старухи-матери пенсию, и теперь она завтракает на помойке.  Вашу дочь они посылают на панель.  Вашего сына сажают на иглу.  У вашей больной жены они отбирают лекарства и медицинское обслуживание.  Вам самим, извините за выражение, подштанников целых купить не на что.

Теперь представьте, что на отобранные у вас и старухи-матери деньги эти грабители нанимают критика Наталью Иванову, зная, что она хорошо пишет и знает много слов, которых ни вы ни грабители никогда не слышали и слышaть не хотите.  И за эти деньги просят ее и других мастеров словесного цеха убедить вас жить в мире и дружбе с вашими грабителями, т.е. сделать так, чтобы вы прониклись внутренним убеждением, что то, что эти грабители и насильники сделали, было не только необходимо, разумно и хорошо, но и эстетически прекрасно.  И что протестовать против этого грабежа и насилия, и уж не дай бог, вольнодумствовать и воображать разные гипотетические смыслы слова "консолидация" было бы не только неразумно, опасно для вашего здоровья и просто аморально, но и эстетически безобразно.

Так положа руку на сердце, скажи читатель, легок был труд нашей "творческой интеллигенции," сладок был ее хлеб за последние десять лет?  Вправе ли мы осуждать это легко травмируемое ("советским стилем") существо за его неудачу убедить нас возлюбить своих насильников и грабителей?  И разве иным был бы исход ее "стилевых" исканий, если бы ей помогали в этом Шекспир, Сервантес, Гете, Толстой и даже Борхес вместе взятые?  Впрочем, такая помощь это тоже чисто гипотетическое предположение, за исключением Борхеса, пожалуй.

Но тех, кто платил, такими "войдите в положение" не проймешь.  И вот уже дядя Сорос прекращает свои выдачи "толстым журналам" (покупка тиража антикоммунистических изданий "для библиотек," т.е. по космическим ценам за один экземпляр - излюбленный прием ЦРУ и Госдепа с 1950-х годов, опробован в Холодной войне на всех континентах; об
 этом и многом другом читайте в последующих номерах работу Андрея Ростева "Размышления над книгой Фрэнсис Сандерс "ЦРУ и Холодная война в культуре" ).  А за что, скажите, платить, если профсоюз учителей, т.е. как раз тех, через кого литературная интеллигенция и оказывает влияние на общество, проводит самые крупные забастовки в стране, включающие такие методы, как захват заложников и оккупация РОНО?  Какой уж там "соцарт"!  Какие уж там "инсталляции" при такой инфляции!  Это было так, на "спонсоров"  рассчитано.  Но те давали себя доить до поры до времени, у них свой расчет был.

Словом, литературная интеллигенция оказалась на мели, чувствует себя обделенной и оскорбленной теми, кому она служила верой и правдой.  Надули!  Вот общее настроение умов в этой среде.  И нескрываемое раздражение Ивановой по отношению к "настоящим богатым" точно выражает социальную психологию "номенклатурной" части этой интеллигенции, т.е. тех, кто получил от реставрации определенный среднезападный достаток и немножко сверх того: ездят на конференции в женевы, получают год-другой профессуры в американском колледже, первыми стоят в списках "фондов" на
выдачи.  Словом, ведут достаточно комфортное, особенно по российским меркам, существование на периферии имперского блеска. 

Но они уже хорошо постигли глубокое различие между собой и "настоящими богатыми," различие между служащими и хозяевами.  Иначе говоря, при всем их кажущемся и действительном отличии от мелкого лавочника эпохи Маркса и Ленина,  их раздражение имеет ту же самую природу - власть крупной буржуазии над мелкой.  И как мелкий лавочник маскирует свой протест против этой власти и компенсирует свою беззащитность перед ней моральными проповедями, так и эта  интеллигенция-прислуга , еще более зависимая, еще более беззащитная со своим "культурным капиталом"  вместо лавки, пытаясь отстоять хотя бы декорум независимости, добиться от хозяев хотя бы наружных форм уважения к себе, объявляет себя "культурным сообществом," носителем "просвещения,"  порой даже слегка кокетничает с "низами," с "обществом," посматривая через плечо, удалось ли ей припугнуть хозяев - словом, отчаянно блефует, как это делает Иванова:

Те, кто перешел из интеллигентов в управляющие, встали как бы над обществом и над культурным сообществом, которое они покинули лицемерно, но без особого сожаления. Разделение стало прежде всего имущественным (когда вся интеллигенция стремительно теряла — в гонорарах, зарплатах и прочих доходах, они — многократно, тысячекратно — приобретали, что диктовало уже теперь совершенно разные, никак не пересекающиеся образы жизни), а отсюда и — социальным.  Интересы этих практически не сообщающихся (за исключением премиальных сюжетов, этой кормежки интеллигентов раз в году, да и то настоящие богатые туда не ходят, посылают своих  служащих представлять их) групп тоже очень разные: одни хотят просвещать, а другие — подчинять.

Ваше мнение