Вальтер Беньямин

ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКИЕ ТЕЗИСЫ (1940)

перевод с немецкого Владимира Биленкина (1996)
 
 

1

Вспомним о существовании автомата, который был сконструирован таким образом, что, отвечая на каждый ход шахматиста, он уверенно выигрывал партию. Кукла в турецком костюме, с кальяном во рту сидела за шахматной доской лежащей на большом столе. Система зеркал создавала иллюзию, что под столом ничего нет. В действительности, внутри сидел горбатый карлик, шахматный мастер, с помощью веревок управлявший рукою куклы. Можно представить себе некое подобие этому аппарату в философии. Кукла под названием "исторический материализм" должна всегда выигрывать. Она сможет это делать запросто со всяким, если возьмет в служанки теологию, которая сегодня подурнела, съежилась и, кроме того, должна прятаться.

2

"Одна из самых замечательных особенностей человеческой природы," пишет Лотце (1),"это то, что наравне со столь распространенным эгоизмом в отдельном, существует всеобщая независтливость настоящего к своему будущему." Эта мысль показывает, что наше представление о счастье всецело окрашено тем временем, к которому отнесено раз и навсегда наше личное существование. Счастье, способное пробудить в нас зависть, существует только в воздухе, которым мы дышали, среди людей, с которыми мы общались, и женщин, которые могли бы отдаться нам. Иными словами, с представлением о счастье неразрывно связано представление об освобождении. Так же обстоит дело и с представлением о прошлом, которым занимается история. Прошлое несет с собой тайный знак указывающий на свое освобождение.(2) Разве не касается нас то же дуновение ветра, что и преждеживших? Разве в голосах, которым мы внимаем, не звучит эхо ныне умолкших? Разве у женщин, за которыми мы ухаживаем, нет сестер, которых они не знали? И если это так, то есть некий тайный уговор между прошлыми поколениями и нашим. Значит нас ожидали на земле. Значит нам, как и каждому поколению до нас, дана слабая мессианская сила, на которую притязает прошлое. От этого притязания не так легко отделаться. Исторические материалисты знают об этом.

3

Летописец, который пересказывает события, не различая великих и малых, учитывает следующую истину: ничто из случившегося не должно быть потеряно для истории. Разумеется, только освобожденному человечеству достанется полнота его прошлого. Это значит, что только для освобожденного человечества станет возможным вызвать каждый его момент. Каждое мгновение прожитое им станет citation a l'ordre du jour (упоминанием в сводке фронтовых новостей дня). Этот день и есть Судный.

4

Классовая борьба, которая всегда стоит перед взором историка воспитанного на Марксе, эта борьба за грубые материальные вещи, без которых не существует изящных и духовных. Эти последние ценности, однако, присутствуют в классовой борьбе не в виде добычи, выпадающей на долю победителя, а как уверенность, мужество, юмор, хитрость и стойкость. В этой полной жизни борьбе они действуют с обратной силой вглубь времен и будут снова и снова ставить под вопрос каждую победу когда-либо одержанную правящими классами. Как цветы поворачивают свои головки к солнцу, так в силу какого-то тайного гелиотропизма все бывшее поворачивается к тому солнцу, которое восходит на небе истории. Исторический материалист должен знать толк в этой самой незаметной из всех перемен.

5

Правдивый образ прошлого проносится мимо. Прошлое может быть схвачено только как образ, лишь на мгновение вспыхивающий узнаваемостью, чтобы никогда не вернуться. "Истина не убежит от нас." В присущем историзму представлении об истории, эта фраза Готтфрида Келлера (3) точно обозначает то место, где исторический материализм пробивает его. Ибо невозратимый образ прошлого грозит исчезнуть с каждым настоящим, которое не осознает своей связи с ним.

 

6

Выразить прошлое исторически не означает узнать его "таким, каким оно было в действительности" (Ранке) (4). Это означает удержать воспоминание таким, каким оно вспыхивает в момент опасности. Исторический материализм стремится сохранить образ прошлого, который неожиданно является историческому субъекту в момент опасности. Эта опасность влияет и на содержание традиции и на ее восприемников. Над обоими висит одна и та же угроза: стать орудием правящих классов. В каждую эпоху требуется новое усилие, чтобы спасти традицию от конформизма угрожающего покорить ее. Мессия приходит не только как спаситель, он приходит и как покоритель Антихриста. Только тот историк сможет вдохнуть искру надежды в прошлое, который твердо знает, что даже мертвых не оставит в покое враг, если он победит. И этот враг не перестал побеждать.

7

Фустель де Куланж (5) советует историкам, желающим вжиться в какую-либо эпоху, выкинуть из головы все, что им известно о последующем ходе истории. Нельзя придумать лучшей характеристики того метода, с которым порвал исторический материализм. Это метод сочувствия. Его происхождение лежит в праздности сердца, acedia, которая не позволяет схватить и удержать вспыхивающий на мгновенье истинно исторический образ. Среди средневековых теологов acedia считалась основной причиной печали. Знакомый с ней Флобер (6) писал: "Немногие догадываются сколь печальным нужно быть, чтобы возродить Карфаген." Природа этой печали станет яснее, если спросить, кому в действительности сочувствуют сторонники историзма. Ответ: непременно победителю. Но все господствующие являются наследниками тех, кто побеждал до них. Таким образом, сочувствие к победителю всегда на пользу господствующим классам. Для исторических материалистов этим сказано все. Все те, кто вплоть до наших дней выходил победителем, участвуют в триумфальной процессии, которую сегодняшние властители ведут по распростертым телам сегодняшних побежденных. Как положено по традиции, в процессии несут и добычу. Ее называют: культурные сокровища. Исторический материалист рассматривает их с осторожной отстраненностью. Все без исключения культурные сокровища, которые он обозревает, имеют происхождение, о котором он не может размышлять без чувства ужаса. Ведь они существуют благодаря не только усилиям великих гениев создавших их, но и безымянному подневольному труду их современников. Не существует ни одного документа культуры, который не являлся бы и документом варварства. И как сам документ не свободен от варварства, таким же варварством отмечен и процесс его перехода от одного владельца к другому. Исторический материалист поэтому отстраняется от него насколько это возможно. Своей задачей он считает гладить историю против шерсти.

8

Традиция угнетенных учит нас, что "чрезвычайное положение," в котором мы живем, является правилом, а не исключением. Мы должны прийти и к соответствующему пониманию истории. Тогда нам станет ясно, что наша задача это осуществить истинное чрезвычайное положение, и это усилит наши позиции в борьбе с фашизмом. Фашизм имеет шанс на успех в немалой степени потому, что во имя прогресса его противники относятся к нему как к исторически нормальному явлению. Нынешнее удивление, что то, что мы переживаем сейчас "еще" возможно в двадцатом веке, не является философским. Это удивление не может служить началом знания, кроме лишь того знания, что породивший это удивление взгляд на историю несостоятелен.

9
У Клея (8) есть картина под названием Angelus Novus. На ней изображен ангел, который выглядит как будто он собирается удалиться от чего-то, во что он пристально вглядывается. Его глаза вытаращены, рот раскрыт, крылья распахнуты. Так должен выглядеть ангел истории. Его лик обращен к прошлому. Где нам видится цепь событий, там он видит одну единственную катастрофу, которая беспрерывно громоздит обломки на обломки и бросает их ему под под ноги. Ангел может и хотел бы остаться, разбудить мертвых и восстановить разрушенное. Но из рая дует ураганный ветер, который поймал его крылья с такой силой, что ангел уже не может их сложить. Этот ураган неудержимо несет его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним растет в небо. Этот ураган и есть то, что мы называем историей.

10

Темы, которые монастырский устав предписывал братьям для медитации, должны были отвратить их от мирской суеты. Направление мыслей, которое мы развиваем здесь, родилось из похожих соображений. В момент, когда политики, с которыми связали свои надежды противники фашизма, лежат поверженными и скрепляют свое поражение предательством, оно призвано освободить политических активистов из сетей, которыми эти политики опутали их. Наши соображения исходят из того, что упрямая вера этих политиков в прогресс, их уверенность в своей "массовой опоре" и, наконец, их лакейское вхождение в неподконтрольный аппарат--это три стороны одного и того же явления. Мы хотим дать представление о том, как трудно дастся нашему привычному мышлению концепция истории, избегающая всякого соучастия с тем образом мыслей, которого продолжают держаться эти политики.

11

Конформизм, изначально присущий социал-демократии, приставал не только к ее политической тактике, но и к ее экономическим взглядам. Впоследствии это явилось одной из причин ее крушения. Ничто так не развратило немецкий рабочий класс, как взгляд, что он плывет по течению. Технический прогресс представлялся ему чем-то вроде плавного речного течения, по которому он и предполагал плыть. От этого был лишь шаг до иллюзии, что фабричный труд, как бы предписанный ходом технического прогресса, является и политическим достижением. Старая протестантская этика труда воскресла среди немецких рабочих в обмирщенной форме. Готская программа уже несет в себе следы этой путаницы, определяя труд как "источник всякого богатства и культуры." Почуяв подвох, Маркс отвечал на это, что "человек, не обладающий никакой другой собственностью, кроме своей рабочей силы ... вынужден быть рабом других людей." Однако, путаница росла, и вскоре Иосиф Дицген (9) заявил: "Труд--спаситель нашего времени. Улучшение труда ведет к богатству способному сегодня осуществить то, чего не мог ни один спаситель." Это вульгарно-марксистское представление о труде обходит молчанием вопрос: какой прок рабочим от результатов их труда, если они не могут ими распоряжаться? Оно желает замечать только прогресс во власти над природой, но не регресс общества и уже обнаруживает технократические черты проявившиеся впоследствии в фашизме. К ним относится и концепция природы зловеще иного рода, чем в социалистических утопиях до революции 1848 года. Труд, как он теперь понимается, сводится к эксплуатации природы и с наивным самодовольством противопоставляется эксплуатации пролетариата. По сравнению с этой позитивистской концепцией труда, фантазии Фурье (10), ставшие предметом стольких насмешек, отличаются поразительным здравым смыслом. По Фурье, в результате эффективного общественного труда четыре луны освещали бы земную ночь, морская вода потеряла бы соленость, и хищные животные служили бы людям. Все это иллюстрирует труд, который, вместо эксплуатации природы, освобождает творения дремлющие в ее лоне. Природа же, которая "дана даром," как выражается Дицген, дополняет его искаженное понимание труда.

12

Ни человек и ни люди, а сам борющийся угнетенный класс является субъектом исторического знания. У Маркса он выступает как последний порабощенный класс, как мститель, который завершает задачу освобождения во имя поколений угнетенных. Это убеждение, на короткое время возрожденное Спартаковской группой (12) , было всегда неприемлемо для социал-демократов. За три десятилетия им удалось практически предать забвению имя Бланки (13), хотя оно и было призывом к действию гремящим сквозь все предыдущее столетие. Социал-демократия посчитала уместным назначить рабочему классу роль освободителя БУДУЩИХ поколений, тем самым перерезав мышцы его величайшей силы. Такое воспитание заставило рабочий класс забыть свою ненависть и свой дух самопожертвования, потому что и то и другое питаются скорее образом порабощенных предков, чем идеалом освобождения внуков.

13

Теория социал-демократов и еще больше их практика руководствовались концепцией прогресса, которая соотносилась не с реальностью, а с догматическим требованием. Прогресс, каким он рисовался в головах социал-демократов, был прежде всего прогрессом самого человечества (а не только его навыков и знания). Во-вторых, он был чем-то безграничным (соответствующим бесконечности человеческого совершенствования). В-третьих, прогресс рассматривался как нечто неодолимое (нечто автоматически развивающееся по прямой линии или спирали). Каждое из этих положений спорно и открыто для критики. Но когда дело доходит до драки, критика должна идти дальше этих отдельных положений и сосредоточится на том, что объединяет их. Понятие о прогрессе человечества в истории - неотрывно от представления о нем как о движении сквозь однородное пустое время. Критика этого представления должна стать основой критики самого прогресса.

14

История это предмет конструкции расположенной не в пустом однородном времени, а во времени наполненном настоящим моментом (Jeztzeit). Так, Робеспьер (16) видел древний Рим как насыщенное настоящим прошлое, которое он вырвал из континиума истории. Французская Революция понимала себя как возвращенный Рим. Она цитировала Рим как мода цитирует одежду прошлого. У моды есть чутье на актуальное везде, где оно шевелится в дебрях прошлого. Мода это тигриный прыжок в прошлое. Только он происходит на арене, где командует правящий класс. Тот же самый прыжок под открытым небом истории является диалектическим, как Маркс и понимал революцию.

15

Сознание, что они готовы взорвать континиум истории, присуще революционным классам в момент их действия. Великая Революция ввела новый календарь. Начальный день календаря действует как историческая камера замедленного действия. Ведь в сущности этот самый день всегда возвращается в образе праздников, дней воспоминания. Итак, календари отсчитывают время иначе, чем часы. Они являются монументами исторического сознания, ни малейшего следа которого не наблюдалось в Европе за последние сто лет. Лишь во время Июльской революции произошло событие показавшее, что это сознание было еще живо. В первый день боев получилось так, что из разных мест Парижа повстанцы одновременно и независимо друг от друга стали обстреливать башенные часы. Один свидетель, чья проницательность возможно обязана рифме, писал так:

[Кто бы мог поверить! говорят, что как бы негодуя на само время, новые Иисусы (17) у подножий всех башень выстрелили по часам, чтобы задержать день!]

16

Исторический материалист не может обойтись без концепции настоящего не как проходящего, а как остановившегося и замершего времени. Ведь эта концепция определяет настоящее именно как такое время, в котором он сам пишет историю. Историзм устанавливает "вечный" образ прошлого, исторический материалист обеспечивает его неповторимое переживание. Он предоставляет другим истощать себя в борделе историзма в объятиях шлюхи по кличке "жили-были." Он владеет собой, ему хватает мужества взорвать континиум истории.

17

Историзм закономерно стремится ко всемирной истории. Материалистическая историография отличается от нее по методу более, чем от какой-либо другой. Всемирная история не имеет теоретической арматуры. Она работает способом прибавления, собирая массу фактов, чтобы заполнить ими однородное пустое время. Со своей стороны, материалистическая историография основана на конструктивном принципе. Мышление состоит не только в движении мыслей, но и в их остановке. Когда мышление внезапно останавливается на констелляции полной напряжения, оно дает ей шок, кристаллизующий эту констелляцию в монаду. Исторический материализм вступает в отношение к историческому явлению исключительно когда оно выступает в форме монады. В этой форме он узнает знак некой приостановки событий или, другими словами, революционный шанс в борьбе за угнетенное прошлое. Он использует этот шанс, чтобы вырвать определенную эпоху из однородного потока истории. Так он вырывает жизнь из эпохи, работу из труда всей жизни. В результате этого метода сохраняются и снимаются (aufheben): труд всей жизни в работе, в труде всей жизни эпоха, в эпохе весь поток истории. Питательный плод исторически постигнутого содержит в своей сердцевине время как ценное, но безвкусное семя.

18

По отношению к истории органической жизни на земле, пишет один современный биолог, какие-то жалкие пять тысячелетий homo sapiens составляют что-то около двух секунд в конце суток. В таком масштабе история цивилизованного человечества составляла бы одну пятую последней секунды последнего часа. Текущий момент, который как модель мессианского времени заключает в себе историю всего человечества в чудовищной аббревиатуре, точно совпадает с фигурой, которую представляет во вселенной история человечества.

<Приложение>

А

Историзм довольствуется установлением причинных отношений между разными моментами истории. Но не причинность составляет сущность факта как исторического явления. Он становится таковым посмертно, благодаря событиям, которые могут быть отделены от него тысячелетиями. Историк, понимающий это, перестает перебирать череду событий как перебирают четки, Вместо этого он схватывает констелляцию, которую его собственная эпоха образует с определенной эпохой прошлого. Таким образом он утверждает понятие настоящего времени как "времени сейчас" (Jeztzeit), в которое вкраплен осколок мессианского.

Б

Прорицатели, вопрошавшие время о том, что оно таит в своем лоне, конечно не испытывали время как однородное и пустое. Тот, кто напоминает себе об этом, возможно поймет, что именно так переживались в воспоминании и прошедшие времена. Известно, что евреям запрещалось исследовать будущее. Вместо этого, Тора и молитвенник наставляют их в воспоминании. Это лишало будущее того очарования, под которое попадали те, кто обращался за знанием к прорицателям. Это не означает, конечно, что будущее представлялось евреям пустым и однородным временем. Ведь каждая секунда в нем была узкими вратами, в которые мог пройти мессия.



(1)  Герман Лотце (1817-1881) - немецкий метафизик, критиковавший идеологию научного и социального прогресса с позиций личности как высшей ценности.

(2)  Это одно из самых "темных" мест в "Тезисах."  Вот одно из возможных прочтений.  Представление о счастье всегда исторически и социально конкретно.  Эгоизм, окрашивающий наше представление о счастье, не распространяется на наше отношение к будущему.  Мы не завидуем будущим поколениям, потому что их счастье будет конкретно иным, чем наше счастье.  Мы представляем счастье, только каким оно могло бы быть в конкретно существующем настоящем.  Но именно это настоящее классового общества и отказывает нам в счастье.  Поэтому протест против такого настоящего (и связанного с ним прошлого) и стремление изменить его неизбежно сопутствуют нашему представлению о счастье.  Стоит отметить, что делая стремление к чувственному "счастью"  краеугольным камнем своего понимания истории, Беньямин опирается и, пожалуй, возрождает в марксизме эвдемоническую традицию Просвещения и раннего Маркса, позднее (в 1950-х -1960-х  гг.) подхваченную и Гербертом Маркузе.

(3) Готфрид Келлер (1819-1890) - великий швейцарский писатель-реалист, крупнейший мастер немецкой прозы.  Находился под сильным влиянием антропологии Людвига Фейербаха.

(4) Леопольд фон Ранке (1795-1886) - крупнейший историк нового времени, "отец историзма."  Для Беньямина, Ранке (и Дильтей) это квинтэссенция буржуазной историографии с ее  верой в "объективное" познание прошлого и его конструирование как "уникальное," радикально отличное от настоящего.

(5) Нума Дени Фустель де Куланж (1839-1889) - основатель научного историзма во Франции, требовавший от историка предельной объективности и свободы от политических пристрастий.

(6) Гюстав Флобер (1821-1880) - великий французкий писатель, автор романов "Госпожа Бовари" (1857)  и "Воспитание чувств" (1870).  Высказывание Флобера, которое приводит Беньямин, относится к его роману "Саламбо" (1862), действие которого происходит в Карфагене третьего века до н. э.

(7)  Герхард [Гершом] Шолем (1897-1982) - еврейский ученый, друг Беньямина, специалист в области Каббалы, после эмиграции в Палестину - профессор Иерусалимского университета, автор книг и статей о еврейском мистицизме.  Шолем был убежденным сионистом и в течение ряда лет старался убедить Беньямина эмигрировать в Палестину.  Его книга воспоминаний о Беньямине является важным биографическим источником о его жизни.

(8)  Поль Клее (1979-1940) выдающийся швейцарский художник и теоретик живописи.  В двадцатых годах преподавал в знаменитом Баухаузе, прогрессивной школе искусства и архитектуры в Германии.  С приходом к власти нацистов, объявивших его искусство "дегенеративным," был вынужден отказаться от работы в Германии.  Картина Клее "Angelus Novus" была в собственности Беньямина.  Ее репродукция приводится в конце перевода "Тезисов."

(9)  Иосиф Дицген (1828-1888) - "Дубильщик," как звал его Маркс, немецкий рабочий, философ-самоучка, оказавший большое влияние на теоретика "левого коммунизма" Антона Паннекука и его голландских последователей.

(10)  Шарль Фурье  (1772-1837) - великий французский "утопический социалист" (выражение Маркса), теоретик гармонизации человеческого коллектива в новой форме разумного общежития, фаланге (фаланстере).  В 1930-х годах Фурье все более занимает воображение  Беньямина как центральная фигура эпохи буржуазного культурного развития до 1848 года, которую он рассматривает как время создания культурных "снов", архетипических образов, в которых предчувствуется человеческая деятельность в бесклассовом обществе.

(11) Фридрих Ницше (1844-1900)  -  немецкий философ, оказавший большое влияние на  буржуазную культуру 20 века.  Ницше был одним из ранних критиков историзма, и ряд его тем оказали глубокое влияние на Беньямина.  В цититируемой им работе, Ницше высмеивает представителей историзма за их "открытое преклонение перед успехом," "идолопоклонство фактам" и их склонность склоняться перед "властью истории."

(12) Коммунистическая группа, созданная Розой Люксембург и Карлом Либкнехтом во время Первой мировой войны как революционная альтернатива Второму Интернационалу.  В 1919 спартаковцы встали во главе восстания в Берлине, окончившимся их поражением и убийством Люксембург и Либкнехта.

(13) Огюст Бланки (1805-1881) - великий французский революционер, ветеран всех трех французских революций 19 века, продолжатель заговорщеской традиции Бабефа и Буонарроти.  Своей целью он ставил организацию сравнительно небольшой, централизованной элиты революционеров, которая с помощью переворота заменит власть буржуазного государства своей собственной революционной диктатурой.  Восхищаясь революционным духом и мужеством Бланки, Маркс и Энгельс отвергали политическую доктрину ("бланкизм") этого "алхимика революции."  Но Бланки вызвал большой интерес у Беньямина еще и как автор книги спекулятивной космологии, написанной им в период Парижской Коммуны, когда он был в заключении в форте Торо.  Космические образы Бланки отражали его понимание буржуазной эпохи человеческой истории как Ада (похожие паралели есть и у Достоевского), что было близко концепции самого Беньямина во время его работы над "Пассажами."

(14) Немецкий социал-демократ.

(15) Карл Краус (1874-1936) - знаменитый в свое время либеральный венский фельетонист, литературный критик и моралист, одна из достопримечательностей серебрянного века Вены Фрейда, Кокошки и Шенберга, сыграл значительную роль в духовном развитии Беньямина и стал героем одного из самых значительных из его эссе "Карл Краус" (1931), в котором уже развивается  основной прием  "Тезисов" -  скрещивание радикальной политики с не менее радикальной теологией.

(16)  Максимилиан Робеспьер (1758-1793) - лидер якобинцев, левого крыла Великой Французской Революции.

(17)  Имеется ввиду библейский Иисус Навин, повелевший солнцу и луне остановиться в битве с Аморреями "доколе народ мстил врагам своим" (Навин, 10, 12-13)