Владимир Биленкин

Под открытым небом истории
Исторический материализм Вальтера Беньямина

“Опыт нашего поколения: капитализм не умрет своей смертью.”
Беньямин

Впрочем широкое признание и на Западе пришло к нему только посмертно, в послевоенный период, на спаде классовой борьбы.  При жизни Беньямин был известен лишь в узком кругу радикальной европейской интеллигенции.  Но за последние десятилетия слава его неуклонно росла.  Беньямин не стал модой на час, как это нередко бывает в капризной, вечно жаждущей новизны умственной жизни Запада.  Его мысль продолжает оказывать глубокое и разностороннее влияние как на марксистские, так и на буржуазные течения в философии и истории культуры.  А редкая по накалу борьба за теоретическое наследие и, я бы сказал, саму личность Беньямина свидетельствует не только об актуальности его мысли, но и подтверждает правоту его понимания культурного наследия прошлого как арены упорной классовой борьбы.(1)

Основание для нередко противоположных интерпретаций его работ дает и исключительная сложность, порой энигматичность их изложения и содержания, зачастую ставящих в тупик самых глубоких его толкователей.  Особая усложненность Беньямина имеет ряд объяснений.

Это и сознательная, своего рода педагогическая установка на затрудненность понимания для читателя, неосознающего в какой мере его сознание является “ложным,” т.е. деформированным самой природой буржуазного общества, отчуждением и фетишизмом всех его отношений.  Такого читателя, а это прежде всего средний европейский интеллигент, надо сначала выбить из колеи привычного мышления, сломать автоматизм его восприятия и заставить думать по-новому.

Это и умственные и литературные истоки молодого Беньямина, который прежде чем прийти к историческому материализму впитал в себя как философскую традицию немецкого идеализма, так и иудео-христианскую теологию и экзегетику Каббалы.  А стиль его прозы несет сильное влияние немецкого экспрессионизма, что также не облегчает чтения.

Это, наконец, и трудности связанные с созданием материалистической теории и истории культуры, территории мало освоенной классическим марксизмом, которая и в наше время во многом остается во власти позитивистских и вульгарно-материалистических концепций.

Нелегка для понимания и последняя и, возможно, наиболее известная работа Беньямина, которая впервые публикуется здесь в русском переводе, “Философско-исторические тезисы” написанная  весной 1940 года.  Цель настоящей статьи помочь читателю сориентироваться в ней, а также наметить проблематику, которая, по мнению автора, делает этот документ актуальным для коммунистического движения в России.  Но сначала коротко о жизни и творческой биографии Беньямина.

Как и ряд других представителей блестящей плеяды марксистских теоретиков 20 века из Центральной Европы (Георг Лукач, Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Эрнст Блох, Карл Корш и др.), не говоря уже о Марксе и Энгельсе, Беньямин в молодости прошел через увлечение философским идеализмом, особенно, неокантианством и теологией.  Его ранние работы, написанные в жанре литературно-философской критики и отмеченные особым интересом к проблемам морального воспитания (он был активистом немецкого молодежного движения) и критическим отношением к эстетизму начала века, избегали какой-либо соотнесенности с социально-политической проблематикой.  Культурная элита вильгельмовской Германии считала аполитичность непременным условием “духовной” деятельности.  Но ужасы первой мировой войны заставили обратить внимание на политику даже самых выспренних мандаринов “духа.”  Все еще оставаясь в русле философского идеализма, Беньямин пишет докторскую диссертацию о немецкой трагической драме 17-го века, вероятно находя созвучность между эпохой Реформации и современным кризисом  европейской цивилизации.  В ее програмном предисловии он пытается совершить своего рода “коперниковский переворот” в гносеологической традиции от Платона до Канта.  Замечание Ленина о родстве “умного идеализма с умным материализмом” можно с полным правом отнести к этой работе.  Ее теоретическая часть оказала большое влияние на Адорно и послужила выработке “негативной диалектики”  т.н. франкфуртской школы.

Переломным в идейном развитии Беньямина стал 1924 год, когда он читает книгу Г. Лукача “История и классовое сознание” (1923) открывшую ранее неведомые ему возможности марксистского метода для критики философии и культуры.  Идейные открытия подкрепились и личным опытом.  В этом же году Беньямин встретил и полюбил латвийскую большевичку Асю Лацис, ассистентку Брехта.  Лацис не только вводит Беньямина в мир “радикального коммунизма”, но и становится для него живым примером интеллигенции нового типа, которая, перейдя на сторону революции, поставила перед собой задачу радикальной реорганизации культурной работы в соответствии с социально-политическими задачами пролетариата.  Аполитичный период в жизни Беньямина был закончен.

Зимой 26-го он совершает поездку в Москву для встречи с Лацис и надеясь установить контакты с советскими издательствами.  К этому времени надеждам Беньямина на академическую карьеру пришел конец.  Его диссертация получила негативные отклики профессоров-ретроградов.   Беньямин присоединился к растущей армии невостребованных в условиях веймарской республики интеллектуалов.  В Москве его личным, литературным и политическим планам (он обдумывает вступление в КПГ) не суждено было осуществиться.  Но эта поездка позволила Беньямину ближе познакомиться с революционной организацией культуры и прежде всего  литературного труда, который перестал быть средством самопознания буржуазной культурной элиты, чтобы служить развитию самосознания масс.  В присущей ему образно-эпиграмматичной форме Беньямин так передает суть этого переворота:  “Лучшая русская литература, если она действительно верна своему предначертанию, может быть только цветной иллюстрацией к азбуке, по которой крестьяне учатся читать в тени Ленина.”  Этот немец, не знавший ни слова по-русски, понимал дух русской литературы куда глубже, чем ее отечественные эпигоны.

В то же время в борьбе советских литературных групп он находит исторически новый принцип организации искусства и творческой интеллигенции, в котором ведущую роль играет общность политической/классовой позиции, а не эстетических вкусов.  Позднее, в своей известной статье “Произведение искусства в век механического воспроизводства” Беньямин использует свои наблюдения в Москве для обоснования своей материалистической теории современного искусства, по которой развитие технических средств его воспроизводства взрывает автономный характер эстетических категорий и делает их непосредственно политическим средством выражения классовой борьбы.

В то же время Беньямин отчетливо осознает, что героической период Революции быстро отходит в прошлое.  Повсюду он замечает следы поворота культурной политики партии вправо.  Так, побывав на постановке “Дней Турбиных,” Беньямин записывает: “Сама по себе пьеса Булгакова абсолютно отвратительная провокация.  Коммунистическая оппозиция этой постановке оправдана и значительна.”  В целом, Москва НЭПа открылась ему как “полный диапазон возможностей, и прежде всего возможности как полного поражения революции, так и ее успеха.”

От поездки остался “Московский дневник” и эссе “Москва,” которое заканчивается пророческим предостережением: “Если европейское сочетание власти и денег проникнет в Россию, тогда возможно погибнет не страна и даже не партия, а Коммунизм в России.”

Но если в 1926-ом судьба Русской Революции еще была под вопросом, то отступление пролетариата в Европе не вызывало сомнений.  Как и усиление позиций фашизма.  Вся многогранная культурная деятельность Беньямина после поездки в Москву и до прихода нацистов к власти была так или иначе связана с борьбой с фашизмом и фундаментальной проблемой, которую поставило перед марксизмом поражение пролетариата на Западе.

Что помешало победе революции в странах, где казалось бы существовали все необходимые для этого условия?  В самом широком смысле, Беньямин видел причины этого поражения в культурно-идеологической гегемонии буржуазии над пролетариатом (и его лидерами).  Отсюда его убеждение в центральном значении “субъективного” момента, т.е. революционного сознания класса.  На воспитание такого сознания и должна быть направлена политика коммунизма во всех областях культуры и его отношение к интеллигенции.  Критика последней занимает важное место в работах этого периода.  И многое из нее остается актуальным применительно к ситуации в России.

В условиях углубляющегося экономического кризиса и социальной поляризации Веймарской республики вопрос о политической ориентации деклассированных слоев, в том числе интеллигенции, приобретал судьбоносное значение.  Беньямин критикует линию КПГ, основанную на уверенности, что в условиях кризиса мелко-буржуазная стихия пролетаризуется и становится естественным союзником пролетариата.  Он с большой проницательностью предупреждает, что огромная масса деклассированных элементов – как безработных, так и просто выбитых из привычной социальной колеи существования – легко становится жертвой национал-социалистической пропаганды, и что задача партии и революционной интеллигенции просветить этот люмпенпролетариат в отношении его действительного социального положения и интересов и привлечь его на сторону коммунизма остается нерешенной.  Так, в статье “Партия и интеллигенция” (1928) он настаивает, что “даже пролетаризация интеллектуала почти никогда не делает из него пролетария.  Почему нет?  Потому что буржуазный класс снабдил его с детства инструментом производства в форме культуры.  Обладая этой культурной привилегией, он испытывает солидарность со своим классом и что, пожалуй, более важно, она дает буржуа чувство солидарности с интеллектуалом.”

С этой позиции Беньямин развивает свою критику “деклассированной” интеллигенции, которая, провозглашая свою независимость от классовых отношений, на деле остается на службе у буржуазии, меняя лишь системы патронажа и интеллектуальные функции (как “свободно-плавающая интеллигенция” у Карла Манхейма).  Сюда относятся и слои технократической интеллигенции, с их идеологией “власти интеллектуалов,” а также те, кто исповедует “мимикрию пролетарского существования,”  оставаясь идейно и нравственно целиком в пределах буржуазного существования.

Обе позиции включают в себя как осуждение буржуазии, так и отказ установить реальную связь с рабочим классом.  В результате, интеллигенция обрекает себя на внеклассовое, внеисторическое прозябание, на “частное существование” между двумя великими противоборствующими силами, буржуазией и пролетариатом.  А “ведь нет существования более химерического, чем существование между классовыми фронтами в момент, когда они готовятся к битве.”

После прихода к власти нацистов Беньямин переезжает в Париж, где он живет на случайные заработки от журнальных публикаций и маленькую стипендию от Франкфуртского института, к тому времени переместившегося в Нью-Йорк.  Его основная работа в этот последний период его жизни – монументальное исследование о Париже 19 века под условным названием “Пассажи” (как московский Пассаж или ГУМ).  Его целью было отыскать в этом классическом периоде и пространстве буржуазной культуры ее “предысторию.”  Не исключено, что Беньямин видел эту работу как своего рода “Капитал,” т.е. критику буржуазной культуры (“надстройки”), которая дополнила бы Марксову критику политической экономии капитала.

Он не смог завершить эту работу.  От нее остались только подготовительные материалы.  К концу 1930-х его положение становится отчаянным как в материальном, так и духовном плане.  Продвижение фашизма в Европе кажется ему неостановимым и угрожает “стереть три тысячелетия культурного развития.”  Проницательный критик “народного фронта” во Франции, он ясно видит не только предательство буржуазных политиков, но и преступно-слепую тактику Коминтерна перед лицом фашистской угрозы.

С падением Парижа Беньямин бежит на юг Франции.  Но и там ему грозит депортация в Германию.  Его имя было в списках Гестапо.  Благодаря Институту, ему удается получить американскую визу.  Для спасения оставалось лишь пересечь Испанию.  Больной, с ручным саквояжем, в котором была рукопись “Пассажей” и картина Клея Angelus Novus – все его состояние, Беньямин решает покинуть Европу.  При переходе границы испанские жандармы задержали группу беженцев, с которой он шел.  На следующее утро их должны были выдать вишистской полиции.  Ночью Беньямин принял смертельную дозу морфина.  А наутро, возможно под впечатлением его самоубийства испанские власти разрешили спутникам Беньямина проход через Испанию.

”Тезисы,” последняя и видимо тоже незаконченная работа Беньямина, были написаны в конце 1939 - весной 1940-го года, в период между заключением германо-советского пакта и оккупацией Франции, когда безнадежность исторической ситуации стала очевидной для него.  Катастрофа европейского пролетариата, предательство его социал-демократических вождей и бездарная, слепая политика сталинского Коминтерна, которая деморализовала немецких и французских рабочих и облегчила победу фашизма в Европе – таков был конкретный смысл “момента опасности,” в котором Беньямин пытался схватить "правдивый образ" истории.

Продолжение в следующем номере

_________________

(1) Одним из последних примеров этой борьбы стала конференция по Беньямину в Барселоне под названием “Пересекая границы”(сентябре 2000 года).  В ней участвовали ряд кадровых антикоммунистов, включая Адама Михника, одного из идеологов польской “Солидарности,” и Константина Акиншу, функционера Фонда Сороса в Нью-Йорке, занимающегося трансплантацией постмодернизма вУкраину.

Михник гнал хорошо знакомую линию о европейских интеллектуалах поколения Беньямина, которые якобы ничего не понимали в “сущности” Советского режима и наивно верили его пропаганде, в отличие от таких “великих свидетелей,” как Арендт, Мальро, Вайль и Орвелл, которые поняли, что есть “только трагический ответ” на проблемы человечества.  Михник  забыл добавить,что названные им “трагические” фигуры, как и сотни других им подобных, были частью идеологического аппарата империализма в его борьбе с коммунизмом и СССР; что Арендт была близка к нацисту Хайдеггеру и стала главным пропагандистом его философии в послевоенный период; что Орвелл был стукачом секретной службы (“Большого брата”) Великобритании и составлял для нее и ее заокеанского партнера черные списки  западных интеллектуалов; и наконец, что практически вся эта группа “трагических” интеллигентов была, как напоминает нам еще раз Франсез Саундерс в своей книге “Холодная война в культуре” (1999), на содержании ЦРУ.

Акинша в докладе под претенциозным названием "Московские уроки Вальтера Беньямина в перспективе 2000 года" тоже пожурил Беньямина за следование моде европейских интеллектуалов на пaломничество в Москву.  Остальное было неуклюжим притягиванием Беньямина к тезису Дерриды, что первый значителен неудачей завершить свое путешествие в Москву/Иерусалим как обетованную землю критического разума.
См. отчет о конференции в Барселоне Esther Leslie.

Из источников в Интернете см., например,George Orwell's List,  George Orwell and the British State,

Frances Stonor Saunders.  The Cultural Cold War: The CIA and the World of Arts and Letters. (New York: The New Press, 1999).