Left.ru __________________________________________________________________________
|
Ю.А. Жданов Античный мир обогатил духовную сокровищницу человечества бесчисленным количеством роскошных и разнообразных, мудрых и поучительных мифов. Нам с детства знакомы увлекательные рассказы о Зевсе и Посейдоне, Афродите и Афине, Геракле и Антее, Гефесте и Персее – список можно продолжить, но новых имен уже не внесешь. В новые времена Ницше пытался актуализировать аполлоновское и дионисийское начала. Но самый модернистский поиск был совершен Зигмундом Фрейдом, который выдвинул против изумленного человечества Эдипов комплекс. Правда, Курт Хюбнер сердито на это проворчал: "Истолкование мифа об Эдипе Фрейдом и его сторонниками является совершенно произвольным" [1]. И в самом деле, весьма сомнительным является утверждение, будто каждый малыш желает прирезать своего папашу, чтобы овладеть матерью. Комплекс Эдипа скорее можно назвать в память о его отце комплексом Лаия, поскольку последний поднял руку на фундаментальный закон продолжения рода (случай с Хрисиппом). В то же время нельзя не отметить наметившегося усиления внимания к мифологии у многих современных философов, культурологов, социологов. Мифологическое сознание оказалось весьма живучим, несмотря на все успехи научного познания, логики, диалектики. Правда, не следует забывать, что массовое обыденное сознание людей весьма далеко и от науки, и от логики. Крупнейшие умы человечества немало внимания уделяли природе мифа, его исторической обусловленности и эволюции. К. Маркс в свое время справедливо заметил: "Древние народы переживали свою предысторию в воображении, в мифологии" [2]. Закономерность и неизбежность формирования мифов отмечал Ф. Энгельс. По его мнению, мифологический процесс – это "свободное саморазвитие сознания в пределах всемирно-исторической необходимости" [3]. В классической немецкой философии существовала мощная традиция глубокого анализа мифотворчества. Ф. Шеллинг посвятил этой проблеме "Введение в философию мифологии", полагая, что в мифе "ощутимы первые переживания сил, незримо управляющих человеческим миром" [3]. На этой основе формируется в сознании универсум первообразов, обладающий бесконечной природой. При этом, по мысли Шеллинга, мифология не только изображает настоящее или прошедшее, но стремится охватить также будущее, обладая даром пророческого предвосхищения. Глубокий анализ природы мифа содержится во многих работах Гегеля ("Философия духа", "Философия религии", "Лекции по истории философии"). Формирование мифов он связывает с закономерным этапом постижения мира в виде эмоционально насыщенных образов, представлений, колеблющихся между чувственным созерцанием и подлинной мыслью. По поводу мифологии Гегель пишет: "Она, правда, является продуктом фантазии, но не продуктом произвола, хотя последний также находит себе здесь место. Главное в мифологии является результатом фантазирующего разума, делающего своим предметом сущность, но не обладающего никаким другим органом, кроме чувственного способа представления, так что боги выступают в человеческом образе" [5]. Размышления Гегеля имеют огромное значение для теории познания, гносеологии, теории отражения. Природный и общественный мир человека отражается в его голове в виде идеальных, всеобщих, еще абстрактных представлений, которые воплощаются в индивидуальные фантастические образы, как бы опредмечиваются и овеществляются вплоть до фетишей и кумиров. Итак, мифология есть способ освоения природного и социального мира, образно-чувственное его восприятие, переливающееся в сферу интуиции и фантазии, творческого воображения. Она содержит в себе дискурс на уровне представлений и в то же время непрерывно отрывается от реальности. Эти предварительные размышления, надеюсь, позволяют оправдать рискованный шаг актуализации еще одного, малоизвестного, фактически всеми забытого античного мифа. Речь идет о неприметном фессалийском царьке Эрисихтоне, мифологическую историю которого рассказали два автора: александрийский грек Каллимах и Овидий в своих "Метаморфозах". Извинившись за неизбежные купюры, приведем вначале миф в той форме, в которой его представил Каллимах в гимне "К Деметре": В
давнее время не Книда предел, но Дотий священный Но попытка Деметры урезонить зарвавшегося буяна встретила решительный отпор: “Прочь! – он вскричал, – иль
моим топором тебя поражу я! Итак, у Каллимаха рассказ идет о высокопоставленном шалопае, который совершил святотатство, оскорбив Деметру, за что и был наказан голодом. Странным образом, весьма проницательные специалисты по истории мифологии лишь бегло касаются выходки Эрисихтона. Так, несомненный знаток мифологии А.Ф. Лосев мимоходом упоминает об Эрисихтоне по случайному поводу [7]. Дотошный Дитер Лауэнштайн вскользь отмечает: "В остальном пропитание – сфера Деметры, как подчеркивает Каллимах в своих гимнах к этой богине на примере обжоры Эрисихтона, "того, на кого гневается богиня" [8]. Великий итальянский мастер Джорджоне на своем полотне "Адонис и Эрисихтон" также противопоставляет фессалийского царька кругу Деметры – Персефоны в лице прекрасного юноши Адониса – символа вечно возрождающейся природы. Роберт Грейвс более детально анализирует проступок "обжоры": "Рассказ о сыне Триопа Эрисихтоне – это нравоучение: среди греков, латинян и древних ирландцев бытовал обычай, в соответствии с которым рубка деревьев в священной роще каралась смертью. Однако наказание ненасытным голодом, который в елизаветинские времена получил название "волчьего аппетита", – это несправедливое наказание за рубку деревьев, и имя Эрисихтона ... означает "бороздящего землю" и говорит о том, что его действительным преступлением ... была пахота без согласия Деметры" [9]. Мудрый знаток мифологии Я. Голосовкер не поверил внешней канве сюжета об "обжоре": "Эрисихтонов голод – голод ненасытный, ничем не утолимый... Такова и трагедия ума: никакое знание не может утолить голода мысли, ее голода, и она в итоге сомнений, потеряв все основания знания, съедает самое себя" [10]. Голосовкер справедливо замечает, что Эрисихтон выпадает из ряда "голодающих" античных героев. Те просто лишены доступа к пище: Тантал тщетно домогается питья и плодов, гарпии отбирают съестное у Финея; у несчастного Мидаса пища превращается в золото. Эрисихтон успешно пожирает все окружающее и не может насытиться. Голосовкер почувствовал, что не так все просто с Эрисихтоном и попытался нащупать в мифе некую эпистемологическую метафору, отходя от традиции Каллимаха и обращаясь к варианту мифа, представленному Овидием [11]. В "Метаморфозах" римский поэт примыкает к традиции Каллимаха, но под его пером миф об Эрисихтоне приобретает новые, подлинно космические очертания, мрачную глубину, характер социального прогноза и предостережения. Подобно Каллимаху, он начинает со вторжения Эрисихтона в священную рощу Деметры-Цереры. Однако уже не тополь становится жертвой его топора, а могучий дуб, символизирующий во многих мифологиях Древо жизни или Древо мира. На него поднял руку Эрисихтон в священной роще богини растительности, богини плодородия, щедро одаряющей человека своими плодами. Мало понимали древние греки в экологии, но в их душах и в памяти их предков хранились картины опустынивания обширных районов Малой Азии, обезлесения их родной Эллады, Балкан. Нить Ариадны тянется с тех времен к современному экологическому кризису биосферы. Вырубается не роща Деметры-Цереры, нет! Рушатся зеленые гиганты в лесах Амазонки, забиты гниющим молевым лесом реки Сибири. Отравлены коралловые рощи на дне океана, о чем с болью рассказал нам великолепный Кусто. Осыпалась листва от американских дефолиантов на миллионах гектаров джунглей Вьетнама. На землю пришел экоцид, биоцид, геноцид. Недавно услышав о том, что в проливах Каттегат и Скагеррак в Северном море захоронены со времен войны тысячи тонн отравляющих веществ, контейнеры которых постепенно ржавеют, разрушаются и зловеще дегерметизируются, взрослая дочь сказала своей маме: "Не хочу жить среди людей!"... Повторяя сюжетную линию Каллимаха, Овидий внес в миф об Эрисихтоне новые, принципиально важные отличия и черты. Видимо, поэту римской эпохи были доступны более широкие источники, чем александрийскому греку. Под пером Овидия миф не только обогатился новыми деталями, но и приобрел поистине общечеловеческое значение и величие. Последуем же за его рассказом об Эрисихтоне: Он топором – говорят
– оскорбил
Церерину рощу, Овидий вплетает в повествование новый важный мотив: кровь, насилие, убийство. Из нанесенной дубу раны струится кровь обитавшей в нем прекрасной нимфы. В человека направил оружие Эрисихтон и снес топором голову своего товарища, воспротивившегося разрушительному неистовству. Нет, не духовною жаждою был томим Эрисихтон, как думал Голосовкер, в нем восторжествовали "дикие, слепые и необузданные силы разрушения", как их охарактеризовал Маркс [12]. Как и Каллимах, Овидий описывает далее то великое проклятье, которое пало на Эрисихтона по воле Деметры-Цереры. Это проклятье – смертный голод. Исполнительницей кары стала богиня голода. Правда, Церера не хотела иметь с ней личных контактов и направила за ней в запряженной змеями колеснице одну из своих помощниц на окраину "Скифии льдистой": На мерзлой горе, на Кавказе На первый взгляд, кажется неожиданным то обстоятельство, что богиня голода обитает на Кавказе, в скифских степях. В современном представлении именно здесь всегда были плодородные степи, поля и сады Кубани, Предкавказья и лишь “злые большевики организовали тут голод” в тридцатых годах. Однако, на самом деле все обстояло далеко не так. В историческом сознании предков античных греков сохранились воспоминания о давних временах миграции индо-арийских племен. Эти же воспоминания отразились у современных кавказских народов в нартских сказаниях. Как и греческая мифология, нартский эпос связывает богоборческие мотивы с наказанием голодом. Герой кабардинского эпоса, прославленный нарт Уазырмес спасает нартов от голода, который наслал на них мстительный властелин Пако [13]. Осетинское сказание повествует о голодном годе нартов, когда пал весь скот и выгорели нивы. Более того, гибель племени героев связывается с тем, что на земле нартов перестал родиться хлеб [14]. Поэтому местообитание царицы голода в Скифии не случайно, миф об Эрисихтоне в изложении Овидия имеет весомое основание. Хотя и враждебная Церере, богиня голода исполнила ее просьбу и вдохнула в спящего Эрисихтона неутолимую ненасытность: Сладостный сон между тем Эрисихтона
нежил крылами По мере того, как вчитываешься в драматические строки поэмы, невольно охватывает и проникает в сознание мысль: так ведь это же описание общества потребления, которое ненасытно, в нарастающем неистовстве требует всего, что производит земля, и море, и воздух. Создатель и глава Римского клуба Ауреллио Печчеи утверждает, что ныне на карту поставлена судьба человечества как вида и объясняет, почему это так: “Уподобившись Гаргантюа, он развил в себе ненасытный аппетит к потреблению и обладанию” [15]. Как не вспомнить здесь грозную филиппику Энгельса: "Самые низменные побуждения – вульгарная жадность, грубая страсть к наслаждениям, грязная скаредность, корыстное стремление к грабежу общего достояния – являются воспреемниками нового, цивилизованного, классового общества; самые гнусные средства – воровство, насилие, коварство, измена – подтачивают старое бесклассовое родовое общество и приводят его к гибели" [16]. Но эти фурии частного интереса и корысти празднуют свое торжество именно в нашу эпоху. Жестокий миф продолжает свою беспощадную логику. Эрисихтон ищет спасения в ... рыночной экономике: он решил продать свою дочь: Дочь оставалась одна, – не такой подобал ей
родитель! Однако вырученных от продажи родной дочери средств хватило не намного. Обладая даром перевоплощения, дочь возвращается к своему непутевому отцу. Тот снова торгует ее жизнью: Но убедившись, что дочь принимает
различные виды, В своем замечательном исследовании о природе человеческой деструктивности известный философ и психоаналитик Эрих Фромм так определяет природу рыночных отношений: "...Для рыночной личности весь мир превращен в предмет купли-продажи" [17]. Греки времен Эрисихтона еще не знали денег, но уже освоили товарный обмен. Замечательным образом они инстинктивно почувствовали его внутреннюю антагонистическую природу. Более того, несчастная дочь Эрисихтона уже выступает в форме всеобщего товарного эквивалента, который может быть обменен на кобылицу или корову. Удивительным образом это напоминает схему Маркса из "Капитала", представляющую всеобщую форму стоимости:
(см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.23. С.75. – Ред.) Ксожалению, это мрачное уравнение отнюдь не носит демагогического характера. Во времена Овидия слово "pecuni" означало одновременно и деньги, и скот. Что касается наших дней, то в условиях цивилизованного капитализма возник и развился киднепинг (торговля детьми). Торгуют не только детьми, но и тканями неродившихся младенцев, эмбрионов; торгуют живыми глазами, почками – проституировано все. Продать можно мать, историю, отечество, идею, наркотик, оружие – дали бы хорошие деньги. Появились политические проституты. Далеко до всего этого Исаву или Иуде! Видимо, недаром творец кибернетики Норберт Винер призывал людей не подходить к добру и злу с позиций свободного рынка, убеждал их в том, что "выход один – построить общество, основанное на человеческих ценностях, отличных от купли-продажи" [18], поскольку, по его мнению, конкуренция приводит не к саморегуляции общества, а к "столпотворению измен, ренегатства и обманов". Но и это еще не конец в рассказе об Эрисихтоне. Заключительный аккорд мифа ужасен: После того как алчба достояние все
истощила, Итак, начав с разрушения природы, пролив чужую кровь, Эрисихтон приходит к саморазрушению, самопожиранию. Отчуждение от мира, от человеческой сущности ведет к самоотчуждению в самой дикой форме. Здесь хотелось бы обратиться к одному понятию, над которым размышлял еще Гегель и к которому не обращались последующие мыслители, – к понятию "озлобление". Именно оно характеризует Эрисихтона. По Гегелю, озлобление – это "дикий выход за пределы всех границ", оно "представляет собой разрушение природы", "пожирает свой образ" [19]. В основе эволюции рода человеческого, как и всего живого на Земле, лежат две максимы: воспроизводство индивида и продолжение рода. Достигается это в живой природе разными путями. Но, во всяком случае, зайцы не уничтожают зайцев. А тигры не пожирают тигров. Странные причуды антропогенеза привели к тому, о чем Эмпедокл с негодованием вопрошал еще две с половиной тысячи лет тому назад: Где же убийствам ужасный предел? Минувшие столетия не внесли ничего нового в этот мир звериных антагонизмов, кроме внешнего лоска и блеска, технических конструкций и бессильных ламентаций. О прекрасных итогах цивилизации, в первую очередь западной, с беспощадностью писал наш великий Плеханов: "И как не велики технические завоевания и научные открытия капиталистической эпохи, но несомненно, что с нравственной стороны ее тенденция – превратить человека в умного зверя, прекрасно вооруженного наукой для удовлетворения своих звериных инстинктов" [21]. Умные звери вдохновенно сочиняют электрические стулья, табун и зарин, газовые камеры, атомные бомбы и нейтронное оружие. Плеханов слыл аналитиком, склонным к теоретизированию. Его родной брат по духу Герцен как художник был более эмоционален и ядовито саркастичен: "Когда не могут все хорошо жить, пусть живут несколько, пусть живет один – на счет других, лишь бы кому-нибудь было хорошо и широко. Только с этой точки зрения и можно понять аристократию. Аристократия – вообще более или менее образованная антропофагия; каннибал, который ест своего невольника, помещик, который берет страшный процент с земли, фабрикант, который богатеет за счет своего работника, составляют только видоизменения одного и того же людоедства" [22]. Нет, людоедство – это, увы, не метафора. Военные историки спорят о том, сколько людей истреблено в ходе 15 тысяч вооруженных столкновений, прогремевших за писаную историю. Цифры сильно колеблются, но все равно беспощадны: от полутора до четырех с половиной миллиардов. Еще опаснее и разительнее тенденция и динамика. Ссылаясь на работу К.Райта, Э.Фромм дает таблицу числа сражений, которые провели только важнейшие европейские державы: 1500-1599 – 87 После этого нам пытаются что-то бормотать о прелестях западной цивилизации, о благах свободного рынка, конкуренции и предпринимательства. Но в приведенной таблице еще не вся и не главная правда. За эти столетия изменился характер войн: из локальных они превратились в мировые. И счет потерь детей человеческих пошел на десятки миллионов: в первой мировой – 20, во второй – 55. Ныне человечество обрело возможность полного самоуничтожения, что было лишь фантазией во времена откровения Иоанна. Комплекс Эрисихтона фантастически разросся. Судьба незадачливого фессалийского царька разрослась до поведения групп , паразитических классов, элит, господствующих народов, которые стали коллективными Эрисихтонами. Вспомним, как погибла культура Мезоамерики, инков при вторжении благочестивых испанских католиков! Вспомним, как немецкий Михель быстро замаршировал на восток, когда ему пообещали кур, "яйки" и фермы! "История цивилизации от Карфагена и Иерусалима до разрушения Дрездена и Хиросимы и уничтожения людей, земли и деревьев Вьетнама – это трагический документ садизма и жажды разрушений" – резюмирует Э. Фромм [17, с. 147]. После второй мировой войны планета не погрузилась в благостную нирвану. Напротив, ее потрясли сотни войн (по статистике около 300) и конфликтов, несмотря на все упования, связанные с созданием ООН. Вспомним хотя бы географию этих кровавых драм: Ближний Восток, Израиль, Египет, Сомали, Судан, ЮАР, Заир, Ангола, Танзания, Курдистан, Ирак, Карабах, Чечня, Шри-Ланка, Бангладеш, Пакистан, Кашмир, Афганистан, Таджикистан, Никарагуа, Гаити, Гватемала, Венесуэла, Колумбия, Алжир, Марокко, Кипр, Югославия, Ирландия! Стрелять, взрывать, травить начали повсеместно и в массовом масштабе. Гибнут от рук террористов люди в Лондоне и Париже, Токио и Москве, Вашингтоне и Белграде. Перепуганные интеллигенты либерально-демократической веры, потеряв способность к анализу и размышлению, мечтают лишь о пришествии мирового жандарма, который наведет порядок, пусть даже ценою "Бури в пустыне" во вселенском масштабе. Люди на всей Земле утратили чувство безопасности, поскольку атомная угроза сомкнулась с волной террора, повсеместного и беспощадного. Это значит – порочна основа общественного бытия, и никаким рок-звездам не заглушить нарастающего грохота взрывов, никакими кока-колами не отмыть потоков льющейся крови, никакими сникерсами и "блендамедами" не замазать зияющих трещин, раскалывающих мир. Богиня голода празднует ныне непрерывную тризну, унося ежегодно миллионы жизней, и в первую очередь детей. Всеохватывающая система финансового капитала высасывает из человечества не цифры на дисплеях, не зеленые бумажки или золотые кругляшки, а горячую человеческую кровь, которая омывает клеточки мышц и мозга работающего организма. Именно она составляет субстанцию стоимости, оседающую в швейцарских, парижских, лондонских банках, в Международном валютном фонде и питающую паразитический класс, народы-рантье. Вот теперь роковой комплекс Эрисихтона завершен. Чудес не бывает: на заре формирования общества классовых антагонизмов гениальная интуиция греков уловила их коренные черты и фундаментальные характеристики: разрыв с освещенными традицией нравственными, духовными ценностями народа, разлад с природой, насилие над человеком, хищническое потребительство, продажа всех и вся, наконец, самоотчуждение, вплоть до самопожирания, самоозлобления и самоуничтожения. В этих условиях, тем не менее, формировалась и созидающая, утверждающая культура, творчески преобразующая прометеево начало человека. Но всему наступает конец: "...производительные силы и формы общения развились настолько, что стали при господстве частной собственности разрушительными силами" [23]. Своей гениальной интуицией греки увидели эту перспективу и отразили ее в форме мифа, смысл которого где-то затеряли. Ныне этот смысл теоретически осознан. Роковой комплекс Эрисихтона должен быть преодолен. Здесь не помогут песнопения о постиндустриальном или информационном обществе. Выход заключен в смене исторического основания бытия общества. Должны быть изжиты в свое время необходимые и прогрессивные, но ныне исчерпавшие себя формы отчуждения человека от человека, а тем самым и самоотчуждения. Разумный совместный труд, научное познание мира, стремление к прекрасному призваны стать основой для торжества иных заложенных в человеке начал: прометеева духа, сотрудничества, взаимной поддержки, радости свободного общения, тождества личного и общего интереса. Лишь на этом пути, в темных глубинах мироздания мерцает творческая космическая эволюция человека.
ЛИТЕРАТУРА |
|||||||||