Left.ru __________________________________________________________________________

 

Константин Ковалёв
             ЗОНА
    Проза в стихах.  Роман 
(Окончание. Начало в № 64.)
Иллюстрации к роману выполнены художницей Еленой Флёровой
                    Глава седьмая
               КИТАЕЦ

Везут нас в лагерь – в ад наземный, 
Душа не дышит, смерть нейдёт, 
То поезд нас несёт тюремный, 
То «чёрный ворон» нас трясёт. 
То нары древней пересыльной 
Тюрьмы радищевских времён 
Нащупаем рукой бессильной 
И рухнем головами в сон. 
Но тут же, глядь, меня разбудят 
И в одиночку отведут: 
Я – политический, и судит 
Таких, как я,  з а к р ы т ы й  суд; 
В бумагах у меня пометки: 
«Опасный» – внесено в графу; 
В вагоне я – в отдельной клетке, 
А в «чёрном вороне» – в шкафу. 
В том «чёрном вороне» зловещем, 
Помимо клетки для воров, 
Три шкафа есть. В них возят женщин 
И политических врагов. 
В шкафу не встать, не повернуться, 
Не протянуть затекших ног, 
А чтоб не смог ты задохнуться, 
Не застеклён в двери глазок!.. 
Но из грохочущего мрака 
Ты сквозь глазок не глянешь в мир, 
Лишь рявкнет на тебя собака, 
Да покосится конвоир. 
Вот так на всех этапах длинных 
Я отделен от прочих был, 
Чтоб уголовников невинных 
Идейно я не развратил... 

В краю мордовском, в пересыльной 
Большой рузаевской тюрьме 
Я долго нюхал свет чернильный, 
Рассеянный в могильной тьме. 
Но для начальства небесцельно 
Сидел без дела новый раб – 
Нас, политических, отдельно
Там собирали на этап. 
Закон – свободы узурпатор, 
Тюрьма – бесценной жизни вор... 
Вот старичок: он «агитатор», 
«Семь лет» – свирепый приговор!.. 
Придумать ли страшнее долю!
Семь лет! Он раньше здесь умрёт!.. 
Его из лагеря на волю 
Ногами вынесут вперёд... 

Мы жадно пополненья ждали, 
Чтоб нас скорее повезли. 
И вот бандеровцев пригнали. 
Потом китайца привели. 
Его-то – не за пропаганду, – 
Он слова русского не знал, 
Зато тюремную баланду, 
Дрожа, с восторгом поедал. 
Голодных снов коммуны Мао 
Не вынес он и пересёк 
Границу нашу... Дали мало – 
Три года. Разве это – срок?! 
И вот под утренним туманом 
Повёл нас к поезду конвой, 
И под тяжёлым чемоданом
Я шёл, шатаясь, чуть живой. 
Мне мама много положила 
Вещей, что в зоне не нужны, 
Но у кого найдется сила 
Сказать, что матери смешны!.. 
Я ль был смешон, что шёл, шатаясь? – 
Полгода тюрем позади! 
Тут подскочил ко мне китаец 
И знак мне подал: «Погоди!» 
Он взял мой чемодан проклятый, 
Меня жалея и любя, 
Как будто взял молодцевато 
Моё проклятье на себя. 
Смеясь, конвойные кивнули 
(Сверкнули автоматы враз!): 
– Китаец, он с рожденья – кули, 
Таскать на голове горазд! – 
Мы долго шли и у вагона 
Остановились, наконец. 
Китайцу руку жму смущённо... 
А он стал бледен, как мертвец, 
Присел, и стало его жутко 
Рвать... Кто-то глухо произнёс: 
– Да у него болезнь желудка
От пищи их... И надо ж – нёс!..
 

          Глава восьмая

                ВАХТА

Вот лагерь. Вахта. И ворота – 
Как будто адские врата. 
Кругом – мордовские болота, 
Над ними – божья высота. 
От самой Потьмы путь железный 
Лежит вдоль тёмных лагерей. 
Один в них только свет над бездной – 
Прожекторов и фонарей. 
Верхом на частоколах – вышки; 
Едва в «запретку» ты ногой, 
Совсем без приговора к «вышке» 
Тебя пристрелит часовой. 
А над зубцами частокола – 
Колючей проволоки спрут...
Стрелки – питомцы комсомола –
Тебя без промаха прошьют! –
Они прошьют тебя по пояс 
Короткой ниткою свинца, 
Хоть ты вчерашний комсомолец 
И сын партийного отца!.. 
Зачем им знать, кто ты? – Советский? 
В недавнем прошлом коммунист? 
Иль бывший полицай немецкий? – 
На их жаргоне ты «фашист»!.. – 
«Раз ты не с нами – ты предатель!» 
...В тюрьме ростовской небольшой 
Я слышал – младший надзиратель 
Спросил у старшего: «Старшой, 
Как быть мне? Я не образован, 
Но очень в партию хочу!» 
А тот: «Ты, брат, за-ком-плех-со-ван! 
Служи! А я похлопочу! 
Подумаешь – образованье! 
Вон  о б р а з о в а н н ы й  –  в седьмой! 
А вступишь – там повысят званье, 
И женишься на  г о р о д с к о й!» 
И хохотал я, обитатель 
Той самой камеры седьмой, 
Когда дошло, что надзиратель 
И папа – в партии одной!.. 
 

           Глава девятая

                    ЗОНА
 

Но тут, в зубах с тюремной шуткой, 
Принять, как следует, спешит 
Нас старший надзиратель чуткий: 
– Добро пожаловать! – кричит. 
Иных он узнаёт, смеётся, 
Зубасто-ласковый, как чёрт: 
– Ну что, на воле не живётся? 
Прошу на потьменский курорт! – 
И сквозь «курорта» дверь и сени, 
Развеселившийся совсем, 
Он ввёл нас в  з о н у,  в жизнь без тени, 
В концлагерь тихий номер семь. 
Я думал, акт последний драмы 
Всего ужаснее, а тут 
Стоят обычные казармы, 
Но их бараками зовут. 
И нары в них не нары вовсе, 
А двухэтажных коек строй. 
В бачок дневальный воду носит – 
Совсем, как в части войсковой. 
Совсем, как в части! Правда, выше 
Здесь втрое-вчетверо забор... 
Совсем, как в части!.. Правда, – вышки... 
Но был об этом разговор!.. 
Такой же штаб, а возле штаба – 
Санчасть, где колют, зубы рвут, 
Сортир армейского масштаба
И там красуется, и тут. 
Но от сортиров к штабу – клумбы, – 
Вполне благой армейский вид. 
Над чистой кухней – дыма клубы, 
Да вот столовая смердит. 
Смердит не лошадиным стойлом 
И не загоном для скота, 
А выдуманным кем-то пойлом 
Для человеческого рта. 
Ту дрянь хлебать не станут свиньи, 
Им хлеб суют для простоты, 
Но заключённые России, 
Как к жизни, к ней подносят рты. 
Но здесь не к месту недовольство: 
С вас в месяц удержать закон 
Велит тринадцать девяносто 
За ваш тюремный рацион. 
И кормят вас на  э т у  сумму! 
Предусмотрели кое-где, 
Чтоб вы  о д н у  имели думу – 
О человеческой еде!.. 

Но если всё же вам неймётся, 
Есть карцер... Впрочем, мы грешим: 
В гуманный век, теперь зовётся 
Он изолятором штрафным. 
Ещё скудней там норма хлеба, 
Ещё скуднее норма сна, 
Ещё скуднее норма неба 
В решётке узкого окна. 
Не койка там для человека, 
А нары голые – ложись! 
Но... хватит!.. Вот библиотека, 
Вот школа: неуч – так учись! 
Учителя – частично зеки, 
Частично вольные. Тюрьма 
Так всё объемлет в нашем веке, 
Что, смотришь, и ученье – тьма!.. 
Есть магазин для зека в зоне, 
Но, чтобы зек не нажил жир, 
В нём продаются, кроме вони, 
Селёдка, хлеб и комбижир. 
Не деньги здесь, а только чеки, 
И в месяц лишь на пять рублей 
Их в кассе получают зеки 
И в магазин бегут – скорей! 
Бегут к селёдочной отраве! 
Но за проступок, голубок, 
Начальник ваш гуманный вправе 
Лишить вас права на ларёк. 
У вахты здесь в футбол играют – 
Ворота, сетки, крики «Го-ол!» – 
От дистрофии помогает 
Задорный радостный футбол!.. 
А вот забор, а в нём ворота, 
Но не на волю  –  з о н а  там 
Р а б о ч а я... И ждёт работа 
Тебя, раз ты приехал к нам! 
Завод под крышею не поле, 
Не лес, не шахта – благодать! 
Но нормы те ли, что на воле? – 
В три раза выше или в пять!.. 
И молча вкалывают зеки 
За тот смердящий свой обед... 
А говорят, в двадцатом веке 
Со дня Победы рабства нет!.. 
Им платят, как индийским шудрам, 
А половину их грошей 
У них удерживают мудро 
На содержанье лагерей. 
Но так как им идёт зарплата, 
Они – зека, а не рабы!.. 
И учит труженик с плаката 
Их делу  п р а в е д н о й  борьбы. 
Но если с нормою огромной 
Не сладит кто-нибудь из них, 
Он будет брошен в карцер тёмный 
Для устрашения других. 
Когда беднягу через месяц 
Оттуда выпустят – дышать, 
Он будет тлеть, как синий месяц, 
Не думать, кашлять и молчать. 

Вошёл сюда – оставь надежду!.. 
Вот я острижен наголо, 
Закован в чёрную одежду 
(Недаром чёрное мне шло!). 
А башмаки – как две колоды, 
Зато – свобода для стопы! 
И, видно, крик последний моды – 
На них заклепки и шипы. 
Такой же чёрный здоровенный 
Бушлат, пилотка с козырьком – 
Такие на фашистах пленных 
Я увидал в сорок шестом. 
Но цвет болотный – у фашистских,
А эта, что на мне, черна... 
Её придумал ум садистский, 
Уж он натешился сполна! – 
«Раз вы не с нами – вы фашисты!» – 
Вот явный смысл подобных мер. 
А он-то был «кристально чистый 
Марксист» – тюремный модельер!.. 
 

           Глава десятая

                  ЗЕКИ
 

– Да ты не бойся, комсомолец, 
Мы не съедим тебя, студент! 
Как социолог-доброволец, 
Попал ты на эксперимент! 
– Тебе экскурсию устроил 
Сюда по блату прокурор. 
Другой бы срок тебе утроил: 
Семь лет – и кончен разговор! 
– Эх, век мне не видать свободы, 
Коль прежде кто-то получал, 
Как ты, два с половиной года!.. 
Один за то, что промолчал, 
Когда другой легко и гладко 
Отца Народов поносил, 
Без скрипа получил десятку, 
Чтоб разговорчивее был!.. 
– Тут большинство имеет сроки 
Не десять лет, а двадцать пять! 
Но наши речи – не упреки, 
Их смысл – не надо унывать! 
Глянь: живы мы, хоть сроки наши 
Заставят камень поседеть. 
– Твой срок, парнишка, на параше 
Спокойно можно отсидеть! – 
Так говорили мне в бараке, 
Где я лежал, упавши ниц,
На нары, плывшие во мраке 
Над скопищем тяжёлых лиц. 
Они страшны, несчастны, грубы, 
Корявы рты от крепких слов, 
Кричат, показывая зубы 
Или отсутствие зубов.
– Да ты не бойся, ради бога, – 
Хрипел мне из угла старик. – 
Таких, как ты, теперь немного, 
Таких, что сели за язык.
Здесь есть ещё, что за границу 
Бежали, да потом – назад, 
Как пацаны!.. А их – в темницу 
И к нам оттуда – в «детский сад». 
Им показался Запад сладкий 
Не по нутру... Заела грусть!.. 
Теперь вон тянут по десятке... 
Зато кругом – родная Русь! 
Здесь есть фальшивые шпионы: 
У нас шпионы – это те, 
Кто за границу фельетоны 
Пересылал по простоте. 
Но большинство из нас – иное, 
Все, кто имеют двадцать пять, 
Мы с этой связаны... с войною, 
Да неохота вспоминать...
Ну ладно, тронем наши были: 
Я был у Власова в войсках, 
Вот эти у Бандеры были, 
А те в Прибалтике, в лесах – 
Бабах! – в непрошенных хозяев... 
А что до прочих мужиков, 
Ты видишь бывших полицаев!.. 
Не бойся, сын большевиков! 
Мы рады людям с воли свежим! 
Ты комсомолец – не беда! 
Ты  –  н а ш,  тебя мы не зарежем,
 Хотя похож ты на жида! – 
И тут костлявую улыбку 
Мне русский немец подарил: 
– Наш фюрер допустил ошибку – 
Напрасно он евреев бил... 
Вон как даёт теперь Израиль! 
– Да я-то полубелорус... – 
А мне: «Да брось! Не растерзаем, 
Хоть ты полуеврей! Не трусь!» 
И стало жутко мне впервые 
Не оттого, что я в тюрьме, 
Не оттого, что годы злые 
Пройдут в духовной полутьме 
И милой юности остаток 
Я здесь бесцельно проведу, 
Не потому, что мир несладок 
(Пекли его не на меду!), 
А потому, что волей злою 
Я брошен в адские круги, 
Где рядом спят, едят со мною 
Мои кровавые враги.
 

     Глава одиннадцатая

               РАБОТА
 

Когда я стал гореть от пота, 
Впервые до меня дошло, 
Что слово гордое «работа» 
От слова «раб» произошло, 
А не от позднего – «рабочий»... 
Всю ночь работаю, не сплю – 
То ль доски я, то ль тело ночи 
Пилю, пилю, пилю, пилю!.. 
Пила визжит: «Р-рабы! Р-работа!» 
Не оторвёшься от станка, 
А у меня одна забота: 
«Ты не сорвись, моя рука!»
Тут многим пальцы отсекает 
И даже кисти целиком, 
Ведь мастер ходит – подгоняет, 
Да в мысли лезет отчий дом!.. 
И я себе предел поставил:
За этим дьявольским станком 
Я человеком быть не вправе – 
Не должен думать ни о чём! 
Пусть ноет мастер заключённый – 
Я без эмоций: вот доска... 
Твержу руке, как заведённый: 
«Ты не сорвись, моя рука!»
Я превращал себя в тупицу 
(Не я, конечно, а тюрьма) 
И, чтоб руки мне не лишиться,
Лишался медленно ума... 
Раскройный этот цех ужасный 
Пилил мой хлеб, пилил мой сон... 
Но, к счастью, в цех не столь опасный 
Я позже был переведён. 
Там, правда, от древесной пыли 
Мы были седы и страшны, 
Зато хоть целы руки были 
И больше не страшили сны. 
 

        Глава двенадцатая

РАССТРЕЛ КОММУНИСТОВ

 
Воскресный полдень. В полумраке, 
На верхней койке возлежа, 
Гляжу я вниз на жизнь в бараке, 
Как со второго этажа. 
Работы нет. Подобен раю 
Воскресный отдых. Млеет грудь. 
Лежу и силы сберегаю, 
Стараясь голод обмануть. 
Но голод-воин твёрд и стоек – 
Не отступает. Нет и нет! 
Глядь – подо мною между коек, 
Как столик, ставят табурет. 
Кладут варенье, масло, сало 
И даже... даже колбасу!
Съестного дух остёр, как жало, 
Как я его перенесу?! 
А вот чифирь дымится в кружке – 
Густой, как дёготь, крепкий чай... 
Там приготовились к пирушке... 
Теперь мне – ад, а этим – рай. 
Одна., вторая подо мною, 
А вот и третья голова... 
Закуски, как оружье к бою, 
Готовь, виновник торжества!
Им был не просто заключённый, 
Им был номенклатурный зек! – 
Нет, не артист и не учёный, – 
Начальству нужный человек! 
Завода инженером главным 
Он в зоне отбывал свой срок, 
Он был почти начальству равным 
И тайно получал паёк! 
Свой тридцать третий день рожденья 
Он в узком отмечал кругу... 
На белый хлеб кладут варенье... 
Глаза б закрыть, да не могу!.. 
Жевали, чифирили гости... 
Один был злой интеллигент, 
Другой – массивный череп, кости 
Под кожей, жёсткой, как брезент. 
Когда насытились на славу, 
Сверкнув чафирным блеском глаз, 
Развеселившийся Костлявый 
Взял слово и повёл рассказ: 

«Вот утром были мы все трое 
В кино. Показывали нам, 
Как гибли красные герои 
За Родину на страх врагам!.. 
Уж я-то был в делах опасных; 
Так верьте мне: всё это – бред, 
И ни у белых, ни у красных 
Героев не было и нет! 
Героев нет! – как заклинанье, 
Он выкрикнул бог весть кому. – 
Живое человек созданье 
И жить-то хочется ему! 
Он перед смертью об Отчизне, 
О коммунизьме не орёт!.. 
Я приведу пример из жизни. 
А был то сорок первый год. 
Да, то был год! Не вспомню краше! – 
Мы брали с ходу городки. 
В один вошли без боя НАШИ, 
Ну, то есть  н е м ц ы,  голубки! 
А немец, тот, уж вы поверьте, 
Порядок любит! – Повелел 
Всем жителям под страхом смерти 
Явиться в паспортный отдел. 
И в паспорт каждому, в советский, 
Они поставили печать, 
Чтоб знали все: орёл немецкий 
Стал русскими повелевать! 
Но повезло на время гадам: 
Хоть стойкость НАШИХ высока, 
Пришла удача к краснозадым – 
Нас выбили из городка. 
И с красными, пред богом чисты, 
Явились беженцы домой, 
Но к ним примазались чекисты, 
Смешавшись с грязной их толпой. 
Да паспорта у возвращенцев
И у чекистов – без орла! 
В  п о р я д к е  мудрость НАШИХ немцев 
Необычайная была. 
Когда мы танковым ударом 
Тот возвратили городок, 
Орёл, проставленный недаром, 
Чужих нам выявить помог. 
В согласье с мудрым тем порядком 
Гестапо отправляло там 
Невинных курочек – к хохлаткам, 
А с красным гребнем – к петушкам! 
И петушкам башку свернули!..» 
Внизу заржали: «Поделом!» 
«...Верней, поставили под пули. 
Я сам присутствовал при том. 
Нет, не стрелял, хоть было рвенье.
Стреляли эти, из СС. 
А мы стояли в оцепленье 
И наблюдали весь  п р о ц е с с. 
И коммунистов тех, построив, 
Вели по одному ко рву... 
Хоть трусов не было, героев 
Не видел среди них – не вру! 
А то, что ни один пощады 
Не попросил, я, мужики, 
Так думаю: просили б гады, 
Да омертвели языки! 
Ведь человек приговорённый 
Почти что мёртв! – На нём – печать!.. 
Куда там – лозунг запылённый! 
Куда – «Да здравствует...» кричать! 
Он мёртв! Не управляет телом, 
Едва идёт, беззвучен рот... 
Чуть вскинет немец парабеллум – 
Как бы не выстрелит, а ткнёт 
Приговоренного в затылок, – 
Тот и скатился под уклон... – 
Он только жизнью жил поджилок, 
А в остальном был трупом он! 

Героев нет! И в сорок пятом, 
Скажу, ребята, не стыдясь, 
Когда большевикам проклятым 
Я сдался, вылизал я грязь, 
В ногах валяясь и пощады 
Прося, чтоб не лежать во рву. 
С усмешкой пощадили гады... 
Позор? Плевать! – Зато живу!.. 
За правду я! Она была бы 
В моём рассказе не полна, 
Когда б про гибель храброй бабы 
Не рассказал. Была она 
Ладна по-русски и красива, – 
Таких зазнобами зову, – 
Как будто бы сама Россия 
Была поставлена ко рву. 
Верней, та баба, как под флагом, 
Сама – ну просто молодцом! –
Прошла ко рву солдатским шагом 
И пулю встретила лицом. 
Но перед выстрелом, бедняжка, 
Она, вздохнув в последний раз, 
«Проща-ай, – вдруг прокричала, – Са-шка-а!» – 
«Проща-а-ай!» – ей даль отозвалась... 
Так смерть и приняла, браточки... 
Видал я тысячи смертей, 
А здесь я не поставлю точки: 
Уж кем был этот Сашка ей – 
То ль полюбовником, то ль мужем? 
И был ли он в толпе тогда? 
Он нами не был обнаружен. 
Но вот в чём, голуби, беда: 
С тех пор мне жить на свете тяжко – 
Едва к подушке припаду, 
«Проща-ай! – с небес я слышу, – Са-шка!» – 
И не проснусь, как на беду.
И некуда во сне мне деться,  –
«Проща-ай!» ...Когда ж проснусь я всё ж, 
Колотится в желудке сердце, 
Спина в поту и в пятках дрожь. 
Уж лучше бы она кричала 
«Да здравствует...» – Не хочет, нет: 
Усну – «Проща-ай!» – как в душу жало, 
Проснусь – с овчинку белый свет. 

Но что веду о страшном речи! 
Там и смешной был эпизод: 
Кричал истошно человечек, 
Что предназначен был в расход.
Ужасно мал, но полнокровен, 
И визг его срывался в свист: 
– Не виноват я! Не виновен! 
Ошибка! Я не коммунист! – 
Его ко рву втроём тащили, 
А он упёрся, словно бык, 
И толку нет от их усилий: 
– Ай-ай! – визжит. – Не большевик! – 
А, может, всё ж ошибка вышла – 
И впрямь он не был коммунист? 
У красных там закон что дышло, 
Законник-немец – не чекист. 
У тех все обвиненья хлипки, 
У немца – чёткость и закон, 
Но всё ж  с у д е б н ы е  о ш и б к и, 
Хоть редко, допускал и он. 
И тот забавный человечек, 
Поди и не был виноват!.. 
Короче, вдруг напряг он плечи 
И вырвался из рук солдат. 
Вонзился он в толпу, как жало, 
Проворней острого гвоздя, – 
То НАША публика стояла, 
За экзекуцией следя. 
И в капитана боевого, 
Отпускника-фронтовика, 
Вцепился. Шрам набряк багровый 
У капитана вдоль виска. 
Вцепился в ордена, в медали, 
Визжит: «Не виноват, майн херр!» 
Швы на мундире затрещали... 
Тут рассердился офицер 
И оторвал его умело 
От кителя и орденов... 

– Ах так?! – тот взвизгнул очумело 
И – прыг! – с разбега через ров. 
Как смог? Мы после батальоном 
Сигать пытались. – Где уж нам!.. 
Он в мирной жизни чампиёном 
Стать мог бы, братцы, по прыжкам! 
И дал он стрекача такого, 
Ну заяц, а не человек! 
Он стал бы чампиёном снова 
За скоростной, ребята, бег! 
Эсэсовцы, что в карауле, 
Покуда пулемётный ствол, 
Толпу раздвинув, повернули 
Ему вослед, а он ушёл!.. 
На капитана боевого 
Насел эсэсовский майор 
Почище пса сторожевого – 
Мол, упустил! Какой позор! 
А я, браточки, по-немецки 
Уже маленько понимал; 
Так фронтовик по-молодецки 
Пошёл скандалом на скандал! 
Ч т о  для вояки фронтового 
И тот СС, и весь расстрел! – 
Лицом, как шрам его багровый, 
Он, осердясь, побагровел 
И прохрипел, что он солдатом, 
Мол, служит, а не палачом! 
Фронтовикам – лихим ребятам 
В тот год всё было нипочём, – 
В тот первый год, победный, славный, 
Героям всё сходило с рук!.. 
Но – как же тот беглец забавный? 
Он, братцы, зайцем через луг 
Пронёсся и в леске зелёном 
Исчез. До наступленья тьмы 
Всем полицайским батальоном 
Его прочесывали мы, – 
Нет человечка!.. Нет и в поле... 
Пропал он, точно дух лихой! – 
Зверьком оборотился, что ли, 
Аль стал он птицею лесной?..» 

Костлявый встал, за угощенье 
Благодарит. Он так высок, 
Что головой, как привиденье, 
Почти стучится в потолок. 
Он заглянул ко мне на койку, 
Меня, как дичь, обнюхал он, 
На миг, как пёс, он принял стойку, 
Но заскучал и вышел вон. 
 

       Глава тринадцатая

           ЗАЗЕРКАЛЬЕ

Средь полицаев с отвращеньем 
Я ел, дышал, работал, спал... 
По вечерам, по воскресеньям 
С в о и х,  с о в е т с к и х  я искал!.. 
Предположил я произвольно, 
Что все, кто «за язык» сидят, 
Одним Хрущёвым недовольны, 
А Ленина и Маркса чтят 
И строй советский одобряют, 
Где «наше» выше, чем «моё», 
Как я, ошибкою считают 
Лишь заключение своё.
О кредо юных лет и детских! 
Узнал я: здесь почти у всех 
Нет слова бранней, чем «советский»,
«Товарищ» вызывает смех.
 Душа от изумленья стонет – 
Я в Зазеркалье угодил! 
Спросил по-русски я – эстонец 
Брезгливо носом покрутил. 
Я, разозлившись, по-немецки 
Всё повторил, а он... расцвёл! – 
Так не кичись, что ты советский, 
Коль в Зазеркалье ты сошёл!

            Продолжение

Обсудить статью на форуме
TopListRambler's Top100 Service