Возвращение Льва Троцкого

Лев Давыдович Троцкий, председатель Совета рабочих депутатов Петербурга во время революции 1905 года, председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов осенью 1917 года, организатор и руководитель Октябрьского переворота в Петрограде, а затем организатор и, по сути, первый верховный главнокомандующий победоносной Красной Армии, ее вождь, чье имя неразрывно связано с победой Революции в Гражданской войне и с разгромом иностранной интервенции, - в конце XX века возвращается на родину.

Издаются понемногу его книги, а он был блестящим политическим писателем, его идеи и образы постепенно входят в научный и культурный оборот, взламывая десятилетиями устоявшиеся предрассудки и по-новому (для советского читателя) освещая революционную историю нашей страны.

Но возвращение Льва Троцкого не вызывает всеобщего ликования. Нынешний политический истеблишмент, вышедший из недр советской партийной олигархии, какие бы маски он теперь ни носил, встречает его враждебно.

Это естественно для натянувших маски буржуазного либерализма, идеологи капитала и при жизни ненавидели и боялись его. Но и наследники КПСС полностью сохранили верность многолетней враждебности к этому великому революционеру, так и не сумевшему поладить со складывавшейся в стране системой. А правое крыло оппозиции, натянувшее на себя поповско-патриотическую личину, отвергает его и потому, что он - революционер и еврей.

На всех масках написана ненависть.

Но это не страшно, пройдет одно-два десятилетия, и естественным образом сойдут со сцены политики, чей менталитет вырос в жестких тисках «Краткого курса ВКП(б)». Новые поколения тех, кто выберет для себя дорогу борьбы против власти капитала, вырастут вне рамок идеологической монополии, им с младых ногтей будет доступно все богатство коммунистической мысли, и историю огненных лет нашей революции они смогут узнать не из нудного изложения в «Кратком курсе» и не из эпигонских писаний Суворова, Солженицына и т.п., а из живых документов эпохи. И Лев Троцкий вновь займет в истории Октябрьской революции то место, которое он занимал в реальности: рядом с В.И. Лениным и независимо от него…

«История Русской революции» Л.Д. Троцкого (М.: ТЕРА; Республика, 1997 г.) и является таким документом эпохи, написанным рукой зрелого мастера и одновременно участником событий, глубоким и очень наблюдательным мыслителем. Сталинская историография попыталась противопоставить этой книге свой развернутый вариант истории революции, и в конце тридцатых годов вышел ее первый том (Истории гражданской войны в СССР. – Том I, М., ОГИЗ, 1937), роскошное издание со множеством фотографий и цветных вкладок. Но уже вскоре после выхода этого тома некоторые члены редакционной коллегии (а во главе ее стоял сам Сталин), оказались «врагами народа», издание, по-видимому, заглохло, и советское общество на длительный срок осталось с историей Революции лишь в ее кратком изложении.

Три аккуратно изданных тома «Истории…» Л. Троцкого сейчас мирно соседствуют за стеклом книжного шкафа с «Кратким курсом» и «Вопросами ленинизма» И. Сталина, но этот «мир» - лишь внешняя видимость бытия материальных вещей, духовный же мир «Истории…» наполнен бушующими страстями, - упоением битвы и горечью от неудач, и гневом, и ненавистью, и восхищением, и презрением… Нет, этот историк далек от пушкинского Пимена, ему не свойственно смотреть спокойно «…на правых и виновных, добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева». Он сам еще в вихре событий, порожденных великой Революцией, он еще в бою, и ничто человеческое ему не чуждо, даже политическое лукавство, когда, например, в угоду политическому моменту Троцкий провозглашает себя учеником Ленина, чего он никогда не делал при его жизни (что отмечается и автором предисловия к этому изданию).

«История» написана захватывающе интересно, ее читаешь, не отрываясь. Помимо основного сюжета в ней много великолепных этюдов, как, например, этюд о последних Бурбонах и Романовых или психологические портреты политических вождей разных партий. Описания событий наполнены многими мелкими эпизодами, которые могли сохраниться в памяти только их непосредственного участника, вроде затянувшегося поиска красного фонаря, который надо было поднять на шпиль Петропавловской крепости в качестве сигнала для наступления на Зимний.

И, тем не менее, это не книга рассказов о событиях, это книга – анализ событий, этот анализ идет непрерывно по тексту, иногда концентрируясь в отдельные главы, а иногда вкраплениями суждений вплетаясь в повествование, и читатель вынужден иной раз остановиться и вернуться назад, чтобы понять осмысление автором логики истории. И основным объектом этого анализа, несмотря на обилие действующих лиц, является главный участник событий – народ, причем его образ представлен столь необычно для советского читателя, что на этом стоит остановиться подробнее.

МАССЫ

Этот термин был очень моден в политической литературе начала XX века, он мелькает на страницах «Истории» столь часто, что поначалу вызывает у читателя даже некоторое неприятие, поскольку ассоциируется со сложившимися в сталинское время стереотипами. В «Кратком курсе» масса представляется чем-то однородным, внутри себя не различимым, инерционным, медленно и с трудом осознающим свои интересы, свои задачи, свои возможности, и то – под воздействием динамичной, вооруженной передовой теорией, всезнающей Партии.

Оценки Троцкого, как теоретика революции, в этом отношении заметно расходятся с изложением в «Кратком курсе», и описание событий Троцким–историком дает совсем другие картины. 

Говоря о Феврале, Троцкий, конечно, не признает руководящей роли в революции небольшой кучки большевиков, находившихся в то время в Петрограде, как об этом (правда, довольно глухо) говорится в «Кратком курсе», но вопрос о том, кто руководил февральским восстанием, разбирается им подробно в отдельной главе. «Адвокаты и журналисты обиженных революцией классов – пишет он, – потратили впоследствии немало чернил, чтобы доказать, что в феврале произошел, в сущности, бабий бунт, перекрытый солдатским мятежом…»(том I, стр. 152).

Но это было не так. Восстание в Петрограде, выросшее из всеобщей забастовки, в течение пяти дней развивалось силами питерских рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели. «Мистика стихийности – замечает Троцкий, – ничего не объясняет. Чтобы правильно оценить обстановку и определить момент удара по врагу, нужно было, чтобы у массы, у ее руководящего слоя были свои запросы к историческим событиям и свои критерии их оценки» (там же, стр. 164). Таким руководящим слоем был питерский рабочий класс, его наиболее передовая часть, имевшая опыт стачечной борьбы, помнившая уроки поражения в 1905 году. «Элементы опыта, критики, инициативы, самоотвержения пронизывали массу и составляли внутреннюю, недоступную поверхностному взгляду, но, тем не менее, решающую механику революционного движения как сознательного процесса».

Отряды рабочих с отдельных заводов на улицах Петрограда в те дни, не имея вертикального руководства, устанавливали горизонтальные связи с соседними заводами и казармами, координировали свои действия на основе передаваемых устно слухов и сообщений о ситуации в городе. Эту работу массового сознания, эту мысль, «которая буравила толщу рабочих», Троцкий характеризует как научную не только потому, что «она была в значительной степени оплодотворена методами марксизма, но, прежде всего потому, что она непрестанно питалась живым опытом масс…».

Эко – скажет иной читатель, - куда его занесло в литературном экстазе! Нашел, где искать теоретиков! Но нет, это был не литературный оборот, ниже автор развертывает этот тезис: «Научность мысли состоит в ее соответствии с объективным процессом и в ее способности влиять на этот процесс и направлять его» и далее противопоставляет этой революционной научности идеологию ее противников: «Разве эти свойством (научностью – Ю.М.) хоть в малейшей мере обладали идеи правительственных кругов, где вдохновлялись апокалипсисом и верили снам Распутина? Или, может быть, научно обоснованными были идеи либерализма, который надеялся, что, участвуя в свалке капиталистических гигантов, отсталая Россия сможет одновременно выиграть и победу, и парламентаризм? Или, может быть, научной была идейная жизнь интеллигентских кружков, которые рабски приспособлялись к одряхлевшему с детских лет либерализму, ограждая в то же время свою мнимую самостоятельность давно выдохшимися оборотами речи? Поистине здесь было царство духовной неподвижности, призраков, суеверий и фикций, если угодно, царство “стихийности”» (там же, стр. 166).

Мы привыкли полагать, что наука, как вид духовной деятельности человечества, возникла усилиями специализированного слоя людей – ученых и мыслителей. Но научный характер мышления – не свойство избранных философов, как это представлялось Платону. Мышление изначально было научным, иначе человечество не освоило бы применение огня, не изобрело бы колеса, не научилось бы земледелию и скотоводству, строительству домов и кораблей и т.д. Мистика, мифология, суеверия – это более поздний продукт развития человеческого рода, у которого, как у каждого из нас, с возрастом накапливаются не только достижения, но и пороки, болезни…

Можно собрать обширный цитатник из высказываний политиков, философов, историков хотя бы за последние сто лет на тему о стихийности, внушаемости и иррациональности самосознания массы. «Обыватель глуп» – приводит Троцкий сентенцию Милюкова. «Движущая сила самых могучих переворотов на земле всегда заключалась в фанатизме масс, порой доходившем до истерии, - писал А. Гитлер, - но никогда эта движущая сила не заключалась в каких-либо научных идеях, внезапно овладевших массами» Герой повести Бориса Савинкова «Конь вороной» аккумулирует это мнение в примитивной частушке:

Полюбили сгоряча
Русские рабочие
Троцкого и Ильича
И все такое прочее…

Подобные оценки нередки в устах идеологов потерпевших поражение классов в качестве некоего самоутешения: «…именно народные массы и всяческие исторические коллективы являют нам в своей жизни столь разительные образцы подчиненности слепым инстинктам и грубым стихийным страстям…» (С.Л. Франк. Смысл жизни. – «Вопросы философии», 1989, №5, стр. 95).  Но и среди их антиподов – большевиков – преобладало отношение к рабочему классу, как самому по себе стихийно действующему субъекту истории, что его социалистическая идеология не может «…возникнуть из стихийного движения рабочего класса, ибо на самом деле идеология возникает не из стихийного движения, а из науки» («История ВКП(б)», Госполитиздат, 1952 г., стр. 36), а носителем этого научного багажа является марксистская партия, которая «…есть соединение рабочего движения и социализма»

 Возможно, такая модель была в какой-то мере справедлива в самом начале XX века, до революции 1905 года, когда происходило интенсивное формирование русского пролетариата за счет неграмотных выходцев из деревни, но примечательно, что этот подход уже в качестве догмата пронизывает весь «Краткий курс», изданный в 1938 году. На практике, как известно, «творческое развитие марксизма-ленинизма» быстро стало прерогативой вождей партии, независимо от их научного потенциала.

Однако именно рабочий класс в силу своего особого положения в современном обществе обладает научным пониманием его структуры, причем не в абстрактном смысле, как класс, а в конкретном – эта структура понятна каждому рабочему по отдельности: каждый рабочий и без штудирования «Капитала» знает, что богатство хозяина его предприятия строится исключительно на его труде, прибыль хозяев (или акционеров) находится в антагонистическом противоречии с его заработной платой. 

Как ни странно, это научное понимание современных производственных отношений значительно меньше распространено среди самих владельцев капитала, многие из которых (уж не знаю – искренне или нет) полагают, что источником их доходов является их собственность или даже их личная активность, которую они тоже называют иногда «работой», хотя еще Маркс отмечал, что капиталист является лишь олицетворением своего капитала и его «труд» не входит в стоимость произведенного товара. Впрочем, это было понятно и ранее Давиду Рикардо. Но времена, когда капитал мог позволить научное осмысление общественных отношений давно прошли, ныне это стало для него слишком опасным, и современные экономисты обходят эти вопросы.

Вопрос о сознательном факторе в массовых действиях представляется Троцкому настолько важным, что он вновь и вновь по ходу книги возвращается к нему, при этом концепцию Троцкого-теоретика не всегда можно назвать логически непротиворечивой. Разумеется, он отвергает мнение тех, «кто восстание масс рассматривает как ‘стихийный’, т.е. стадный бунт, искусно использованный вожаками», но несколькими строками выше пишет: «…изменения массового сознания не случайны, а подчинены объективной необходимости, которая поддается теоретическому выяснению и тем самым создает основу для предвидения и для руководства». Таким образом, само это руководство как бы выводится из зоны действия «объективной необходимости» и может приобрести широко нам известную роль «направляющей и организующей» силы.

Но Троцкий все-таки не был человеком партии, прав был В.И. Ленин, сомневаясь в его «большевизме»: «Партия для нас не аппарат, непогрешимость которого охраняется государственными репрессиями…» – пишет он в предисловии ко II тому, и хотя в его «Истории…» достаточно реверансов в сторону партии большевиков, что можно объяснить и тактическими потребностями его политической деятельности, Троцкий-историк и политик значительно глубже проникает в диалектику этой проблемы. «Нас обвиняют в том, что мы создаем настроение масс, - цитирует он свое выступление в июле 1917 года, - это неправда, мы только пытаемся его формулировать».

Но кто эти «мы»?

«В восстании участвует непосредственное меньшинство революционного класса, - пишет он в связи с Февральской революцией, - причем силу этого меньшинства составляет поддержка его или, по крайней мере, сочувствие со стороны большинства. Активное и боевое меньшинство под огнем врага неизбежно выдвигает вперед наиболее революционные и самоотверженные свои элементы» 

Собственно партия так и осталась для Л.Д. Троцкого чем-то вроде добровольного союза этих «наиболее революционных элементов», не став иерархическим «орденом меченосцев», и в своей «Истории» он значительно больше уделяет внимания действиям людей, чем организаций.

Проблема эта имеет для нас не только историческое значение.

На развалинах КПСС сформировались десятки партий и групп с прилагательным «коммунистический» в своих названиях, враждующих друг с другом, больших и маленьких, умеренных и ультрареволюционных. Некоторые из обращаются к истокам большевизма, к Ленину, есть и последователи Троцкого, есть и группы, уходящие еще глубже в прошлое – к Бакунину, но в одном, причем в определяющем вопросе – все они вышли из сталинской шинели. Это - вопрос о носителях сознательного, научного осмысления реальности.

Независимо от размеров этих объединений предполагается, что именно этим группам, партиям, их руководящим и идеологическим центрам принадлежит исключительная способность научного понимания нашего мира, в то время как задача организации - довести результаты такого анализа до сведения масс и организовать их на выполнение сформулированных центром задач.

Конечно, нынешние наследники КПСС не разделяют уже в открытую примитивов сталинской эпохи о характере научной деятельности в области обществоведения, когда предполагалось, что высшим научным арбитром в этой сфере являются партийные инстанции (съезды, пленумы или лично вожди), – ситуация, немыслимая для научной деятельности вообще. Нет, в идеологическом активе, например, такой крупной партии, как КПРФ, в настоящее время числятся люди, имеющие реальное представление о характере научной работы –  экономисты и социологи, крупные специалисты конкретных наук, и тем не менее…компании, возбуждаемые партией, не находят массовой поддержки и в первую очередь - в среде промышленных рабочих, включая инженерно-технических работников предприятий, и крестьян, лозунги партии оставляют их равнодушными. И это несмотря на то, что даже по оценкам буржуазных политологов «протестный электорат», как принято сейчас это называть, составляет значительное большинство населения России, что весьма неполно отражают различные выборы, поскольку эта часть электората просто бойкотирует их.

Но, может быть, в этом бойкоте выражается более глубокое и именно научное понимание народом ситуации: многомиллиардную собственность и власть у новорусских посредством бумажек уже не отберешь?

МИФЫ

Исторические события в памяти людей с течением времени обрастают мифами и легендами – иногда стихийно, но нередко в результате сознательного творчества отдельных групп. В описании Л.Д. Троцкого, очевидца и участника Октябрьского переворота, с детства известные нам залп «Авроры» и героический штурм Зимнего выглядят совсем по-иному. Однако есть мифы, захватывающие и самих участников событий, и вера в них становится неотъемлемой частью эпохи.

Декрет о земле, принятый на II съезде Советов, как мы все знаем, ликвидировал помещичье землевладение и, отменив право частной собственности на землю, передавал всю землю в безвозмездное пользование крестьян. «Всего крестьянство по этому декрету получило от Октябрьской социалистической революции – говорится в «Кратком курсе», - более 150 миллионов десятин новых земель, которые раньше находились в руках помещиков, буржуазии, царской семьи, монастырей, церквей».

Оценка Троцкого не расходится с этим выводом, и в его «Истории» приводится много подробностей написания и принятия декрета. Большевики еще летом приняли эсеровскую программу в земельном вопросе, правда, с колебаниями: не следует ли опираться исключительно на пролетарские слои в деревне, не будет ли крестьянство в целом выступать в поддержку буржуазии. Но русская буржуазия в 1917 году отказала крестьянству в главном вопросе, который объединял все его слои – в вопросе о земле, и крестьянство выступило против нее единым фронтом.

И в «Кратком курсе» (в сжатой форме) и в «Истории» Троцкого развитие событий в деревне летом и осенью 1917 года в конечном итоге характеризуется термином «крестьянская война».

Мужики еще с весны начали понемногу наступление на помещиков, стараясь по началу держаться мирных и в каком-то смысле легальных форм, действуя через созданные Временным правительством земельные комитеты. Если в начале борьба шла вокруг грабительских условий аренды помещичьих земель и повышения оплаты батрацкого труда, то летом мужик уже ограничивал права землевладельцев, занимая покосы, не допуская распродажи пашни и леса (до решения вопроса Учредительным собранием), контролируя сбыт урожая… Князь С.Е. Трубецкой (в книге «Минувшее» – М., ДЭМ, 1991, стр. 170) вспоминает: «…местный “земельный комитет” … мешал что-либо продавать из имения, хотя бы из урожая или из приплода, но при этом требовал, чтобы хозяйственный размах (запашка и т.п.) не уменьшался бы» и «…чтобы все расходы покрывались бы не из доходов, а извне: “Берите деньги из банка!”»

По жалобам землевладельцев Временное правительство в экстремальных случаях посылало в деревни карательные команды из армейских и казачьих частей, «зачинщики» арестовывались и отвозились в местные тюрьмы.

Но крестьянское движение ширилось, и к осени военные экспедиции утратили эффективность, поскольку мужики в шинелях, отказывались уже выступать в защиту помещиков и нередко присоединялись к крестьянам при разгромах и грабежах помещичьих гнезд. «Осень есть время мужицкой политики. Убраны поля, развеяны иллюзии. Пора кончать! – пишет Троцкий (том II, часть II, стр. 32), - Движение выходит их берегов, захватывает все районы, стирает местные особенности, вовлекает все слои деревни, смывает все соображения закона и осторожности, становится наступательным, неистовым, свирепым, бешеным, вооружается железом и огнем, револьвером и гранатой, сокрушает и выжигает усадьбы, изгоняет помещиков, очищает землю, кое-где поливает ее кровью».

Таким образом, в ретроспективе Декрет о земле в какой-то мере напоминает фокус, проделанный янки при дворе короля Артура с солнечным затмением, поскольку к этому времени помещичье землевладение было уже почти всюду ликвидировано de facto. Но мужики благожелательно выслушали декрет и поспешили домой, в деревню, дабы продолжить дележ помещичьего имущества, оставив на некоторое время большевиков в одиночестве решать «их» проблемы: проблемы войны и мира, организации власти и снабжения городов… Фронт окончательно рухнул, империя разваливалась на части, на города надвигался голод… 

Большевики подписали чрезвычайно «похабный» брестский мир и пробовали наладить снабжение городов, пресекая в то же время «мешочничество», которое было спасительным в первую очередь для имущих классов. Новая власть в согласии со своими теоретическими представлениями пыталась наладить прямой товарообмен между городом и деревней, сформировала несколько эшелонов различных товаров для выкупа хлеба у мужика. Но тот не признал теоретических эквивалентов, да и не очень в первое время нуждался в городских товарах, переваривая конфискованное помещичье имущество и инвентарь, и с началом гражданской войны власти перешли к продотрядам. 

Но это позже, за временными рамками «Истории» Троцкого, а сейчас мы лишь снова отметим ясное понимание автором сознательного элемента в действиях масс, в то время как многие историки и публицисты из самых противоположных лагерей склонны были рассматривать его как привнесенный извне. «Буржуазные историки пытаются возложить на большевиков ответственность за “вандализм” крестьянской расправы над дворянской “культурой”. – пишет он в заключение главы о крестьянстве. – На самом деле русский мужик завершал дело, начатое за много столетий до появления на свет большевиков. Свою прогрессивную историческую задачу он выполнил теми единственными способами, которые были в его распоряжении, - революционным варварством он искоренял варварство средневековья».

НОВЫЕ ЛИЦА

Была ли у большевиков программа действий на следующий день после взятия Зимнего? 

Вообще-то, существовала партийная программа, принятая на II съезде РСДРП, кстати, общая в то время и для большевиков и для меньшевиков, но она мало подходила для руководства правительством в тот момент. За время войны царское правительство и монополистический капитал истощили материальную базу промышленности, разорили крестьянство, так что более 60% крестьянский хозяйств попали в разряд безлошадных, расшатали финансовую систему страны. К лету 1917 года наступление разрухи в промышленности и на транспорте, а также надвигающийся голод в городах признавались уже всеми политическими партиями.

Еще в мае экономический отдел Исполнительного комитета Петроградского Совета, как пишет Троцкий, разработал программу государственного регулирования хозяйства: «Под давлением угрожающей обстановки предложения очень умеренных экономистов оказались гораздо радикальнее их авторов». Эсеровско-меньшевистский Совет предложил даже этот план для реализации Временному правительству.

Позднее этот план был положен В.И. Лениным в основу большевистской программы первоочередных мероприятий, сформулированной в сентябре в его статье «Грозящая катастрофа и как с ней бороться». Она включала всего несколько пунктов: слияние частных банков с государственным банком России, национализацию естественных монополий (нефтяной, угольный, сахарный и т.п. синдикаты), отмена коммерческой тайны, принудительное трестирование (по-отраслевое объединение) средних и крупных промышленных предприятий, а также ограничение потребления богатых (равномерное распределение тяжести существовавшей карточной системы) и трудовая повинность для высших сословий, дабы компенсировать нехватку образованных служащих в России.  Эти меры, не затрагивая сущности капиталистического общества, должны были обеспечить государству возможность управления экономикой в экстремальной ситуации.

Это была жесткая программа, направленная на спасение демократической республики в России и перекликавшаяся с программой якобинцев, подлинных революционеров-демократов, чья деятельность в 1792-93 годах спасла республику во Франции и сделала, по словам Ленина, французскую революцию Великой.

Но кому адресовал Ленин эту программу? Кто должен был ее реализовывать?

Разумеется, государство, правительство, но, конечно, не Временное правительство, представлявшее коалицию мелкобуржуазных партий и либеральной буржуазии. Надежда на широкий союз демократических партий существовала еще в апреле, но полгода развития революции показали, что вожди эсеров и меньшевиков окончательно изменили народу и революции. А ведь еще за полгода до эсеры и меньшевики вместе с большевиками вели борьбу с царизмом и несли тяготы подполья, арестов, ссылок, каторги, вынужденной эмиграции, и в среде их функционеров, несмотря на политические разногласия, существовала же некоторая духовная общность профессионалов-революционеров?!  Все рухнуло при испытании властью.

Но и позднее, уже имея за плечами опыт Гражданской войны, Ленин, как ни странно, все еще видел в поведении эсеровско-меньшевистских вождей личностное начало и с чувством горечи писал: «чиновничьи места, которые раньше давались предпочтительно черносотенцам, стали предметом добычи кадетов, меньшевиков и эсеров.  Ни о каких серьезных реформах, в сущности, не думали, стараясь оттягивать их ‘до Учредительного Собрания’ – а Учредительное Собрание оттягивать помаленьку до конца войны ».

Итак, реализация программы борьбы с катастрофой предполагала, как писал Ленин, «революционную диктатуру демократии, возглавляемой пролетариатом, т.е. демократия должна стать революционной на деле». На практике это означало, что необходимые мероприятия будут осуществляться силами демократических организаций, объединяющих инженерно-технических работников предприятий, банковских и государственных служащих, организаций, активно действовавших после Февральской революции. Ленин подчеркивал, что эта программа не потребует дополнительных государственных, а целиком может быть проведена силами действующих демократических союзов служащих. 

То обстоятельство, что эти союзы находились под руководством эсеров и меньшевиков, а то и кадетов, не смущало большевистских лидеров, поскольку взятие власти пролетариатом в рамках советской демократии отнюдь не предполагало тогда полного разрыва с мелкобуржуазными партиями. Скорее предполагалось вытеснение их в разряд советской оппозиции и сотрудничество, если не с партийными верхами, то с рядовыми функционерами в профессиональных организациях служащих, тем более по такому имеющему общенациональное значение вопросу, как предотвращение хозяйственного коллапса.

Однако эта программа не сработала, катастрофа все-таки разразилась, а те общественные силы, на которые рассчитывали большевики, ответили на их призыв бойкотом. Здесь впервые большевики столкнулись с новым общественным слоем горожан, о котором Троцкий, еще не осознавая его значения в полном объеме, обладая лишь исключительной социальной наблюдательностью, писал: «Не нужно только забывать при этом, что дело идет, прежде всего, о мелкой буржуазии нового, капиталистического типа, о промышленных, торговых и банковских служащих, о чиновниках капитала, с одной стороны, рабочей бюрократии – с другой, т.е. о том новом среднем сословии…» (том I, стр. 178).

Оппортунизм вождей эсеровско-меньшевистского блока на поверку оказался не личной характеристикой их умонастроений, а выражением политической позиции тех слоев городского населения, на которые они опирались в своей идеологии, их референтных групп. А эти новые слои мелкой буржуазии, кровно связанные с капиталом, не желали установления власти пролетариата.

При этом даже угроза хозяйственной катастрофы их не очень страшила. Разрыв между уровнем жизни этих слоев и промышленного пролетариата в то время был очень велик, и постепенно проявляющиеся черты катастрофы – инфляция, рост цен, дефицит продовольствия в городах, – будучи для них лишь заметным ухудшением условий жизни, подводило рабочих к грани физического голода.  И они были сознательно готовы на некоторые жертвы с тем, чтобы, как тогда говорили, «костлявой рукой голода» задушить пролетарскую революцию.

Значение этого столкновения, в общем-то, не было до конца осмыслено вождями революции, и хотя первый тур остался за пролетариатом, в XX веке ему еще придется всерьез столкнуться с этим новым игроком на общественной сцене.

В ЗАКЛЮЧЕНИЕ

История революции в трехтомнике Льва Троцкого предстает перед читателем как результат сознательного творчества масс, основанного на научном понимании складывающейся социальной обстановке и собственных интересов. Успех большевиков был основан именно на связи с этими массами: «Большевизму было абсолютно чуждо аристократическое презрение к самостоятельному опыту масс. Наоборот, большевики из него исходили и на нем строили. В этом было одно из их великих преимуществ». Не раз во время революции массы обгоняли партию, это замечали ее вожди. «Ленин не раз повторял, что массы несравненно левее партии, как партия – левее своего ЦК».

Разумеется, понимание массами ситуации, как и всякое научное знание, не бывает абсолютным, оно ограниченно и по глубине, и по оценке всех последствий, но иного наука в любой области дать не может.… И тем не менее: «Историческое восхождение человечества, взятое в целом, можно резюмировать как цепь побед сознания над слепыми силами – в природе, в обществе, в самом человеке» - пишет Троцкий в заключение «Истории…». 

Обычно писатели используют образ «цепи» в таких ситуациях с определением «непрерывная». Троцкий так не сказал, случайно или нет – кто ж теперь знает?
 
 

  Ваше мнение