МУЖЕУБЕЖИЩЕ

…Снаружи это – самый обыкновенный дом. Старинный, огpомный, с тенистым садом раскинувшимся за ним, на тихой, респектабельной улице голландского Лейдена. Но внутри него плещется целое море человеческого страдания. Верхушки волн можно заметить уже когда проходишь мимо этого таинственного дома: если внимательно посмотреть на окна, иногда можно увидеть прижавшиеся к стеклу побелевшие носики ребятишек, которых тут же, заметив ваш взгляд, оттаскивают от окна Их мамы; грустые, покрасневшие от слез и бессоных ночей лица их очень редко приближаются к окну сами. 

В этот дом не впускают мужчин – даже самых замечательных и с самыми хорошими намерениями. На его стенах нет вывесок, окна нижнего этажа забронированы решетками, а забор вокруг сада покрыт сверху колючей проволокой. За садом простирается канал – и грустные, заплаканные жительницы дома тайком, из-за занавесок следят обычно за тренировкой местной команды по гребле. Тоскуя по свободе, как будто бы они - в тюрьме.

Перед нами – заведение, которых у нас в России пока немного (не потому, что у нас нет подобных проблем, а потому, что для их решения мы польузeмся преимущественно помощью родных, близких и друзей, а не государства). Приют для женщин, бежавших от своих мужей, плохо с ними обращавшихся. Чаще всего – бежавших с детьми, ибо только наличие последних и подталкивает их к такому решительному шагу. Перед нами – так широко рекламируемое в России буржуазной как решение всех наболевших женских семейных проблем заведение. Мужеубежище.

… Я вычислила его случайно: дожливым днём увидела на этой улице, напротив дома, молодую женщину со странным выражением лица. Она стояла, смотрела на этот дом, не отрываясь, и плакала вместе с дождем. Молча, но отчаянно и безудержно: слезы ручьем текли по её лицу.

Когда я подошла и спросила, не нужна ли ей помощь, она вздрогнула и как будто очнулась от сна с открытыми глазами.

” Я плачу в первый раз за последние 4 года. Все это время это здание преследовало меня в кошмарных снах – и я боялась, как огня, оказаться вновь в этом городе, даже в этой стране, и вновь увидеть его. Но вот, заставила себя, пересилила… Может быть, только теперь, после того, как я стою вновь лицом к лицу с ним, прекратятся эти кошмарные сны. Этот дом – последний, кто видел мою дочку нормальной и здоровой…”

Собеседница оказалась почти соотечественницей – уроженкой одной из стран нашего СНГ, бывшей когда-то замужем за голландцем. О своем муже она не хочет говорить в однозначно отрицательных тонах, даже сейчас.

” Мы просто не подходим друг к другу. Я не могу назвать его плохим человеком: он не пьет, не курит, очень серьезный, много работает, никогда мне не изменял. Всегда говорил, что другие женщины могут только мечать о таком муже. Может, другие, и могут (глубоко вздыхает)… Я не могла быть самой собой с ним. Он не давал мне иметь собственных подруг, собственный круг общения. Не разрешал работать. Постоянно говорил мне, что я – бесполезная, глупая; что все, чем  я занимаюсь, абсолютно никому не нужно. Он брал на себя всю ответственность, решение всех проблем – но отнимал и любую возможность принимать решения. Вплоть до того, что когда мы, наконец, расстались, я долгое время даже не могла выбрать продукты в магазине: меня отучили делать собственный выбор… Вам, наверное, трудно себе это представить. Как было трудно и мне… Дома я закончила университет с красным дипломом: не для того же я училась столько лет, чтобы сидеть на кухне! Мне такое и в голову не приходило никогда. Вы сами знаете: наши советские женщины не так воспитаны, чтобы у кого-то на шее сидеть. До свадьбы и речи не заходило о том, что он не даст мне работать. Зато потом… 

В отличие от многих наших соотечественниц, я вышла замуж за “иностранца” по любви. Мы были ещё очень молодыми, когда поженились, и на нашу долю выпало много трудностей, в том числe и материального характера. Но они меня не пугали, и я никогда даже не думала покидать мужа из-за них. И он был, помню, совершенно поражен тем, что я решила уйти от него, наконец, когда он уже нашёл хорошую работу с хорошей зарплатой. У него это не укладывалось в голове: как это так, я не покинула его, когда мы были бедными студентами, а хочу уйти теперь, когда он, наконец, стал “успешным”? Спрятаться от него было некуда, и  я уехала домой, к родителям. Он стал слать мне туда факсы, звонить, говорить, что любит… И родители практически выперли меня из дома: “Тебе в Голландии будет лучше!” Деваться мне было больше некуда…

Я почти перестала чувствовать себя человеком, знаете. За эти 7 лет. Во мне уже почти не осталось собственной личности. Я превратилась в машину по уборке дома и приготовлению обедов… ну, и всего остального.  O чем  бы мне ни хотелось с ним заговорить, все это немедленно объявлялось “ерундой”, и мне затыкался рот. То, что я готовила, никогда не было для него достаточно вкусно, и со временем тарелки стали летать по дому. Бывало, идешь домой – и не знаешь, в каком он будет настроении. Только и ждешь их, этих летающих тарелок. Я так радовалась, когда на выходные он уезжал к своей маме! Это были, пожалуй, лучшие дни в нашей семейной жизни.

Он не со зла был таким. На него давил груз- груз экономической ответcтвенности за семью, груз необходимости “быть успешным”. Он сам был жертвой расизма в обществе и свидетелем того, как был выброшен на улицу после тяжелой болезни, не достигнув пенсионного возраста, его отец. Его мать бросила его отца, когда тот стал нищим, и это был самый большой страх в его жизни: закончить её так, как случилось с его отцом. Он был беспощаден к себе и к окружающим; оступился? Проявил хоть малейшую слабость? Поделом тебе, если стал бездомным и попрошайничаешь на улице: надо быть сильным! Бесполезно было говорить с ним о том, что мы – люди, а не дикие звери, и что мы отличаемся от последних тем, что мы должны помогать слабому, вместо того, чтобы его заклевывать…

Впрочем, что теперь об этом говорить? Мне от души его жаль как человека…

Говорят, что в убежищах оказываются только такие женщины, которых мужья бьют. Мой не бил меня. Почти. Ну, попытался задушить 1 раз… Потом сказал мне: “Я тебя бить не буду. Я и без того знаю, как сделать твою жизнь невыносимой. И ведь действительно знал…”

Я заметила, что она почти ничего не говорит о своей дочке, и слезы вновь покатились по её щекам при упоминании о ребёнке. 

“Не говорю, потому что тяжело об этом говорить. Особенно в этом месте. Дочка была такая умница; до 4 лет говорила на 3 языках, пела исключительно музыкально… Она и сейчас – единственная радость в моем доме, бедняжка. Ей пришлось хуже всех – но когда мне говорят, что с ней ничего не случилось бы, если бы я осталась с мужем, я могу только ответить: с ней ничего не случилось бы, если бы я ушла от него гораздо раньше! 

Это – мелочи, то, что ей вставили серьги в уши, когда ей исполнился только годик, даже не поставив меня об этом в известность. Когда я просто спросила, почему, мне ответили только: “Не твоё дело. Так надо.”

Для себя я решила уйти от него, когда он попытaлся задушить меня у неё на глазах. Ей было около 3 лет, и она ужасно закричала; мы вцепились друг в друга, а он вырывал её у меня из рук и кричал: “Отпусти ребёнка!” Помню ещё, как она однажды подбежала ко мне, такая гордая, что научилась сама надевать ботинки, а он посмотрел – и увидел, что они были надеты не на ту ногу (ребёнку всего 3 года было, разве в этом возрасте так уж позарез надо знать, где право, а где лево?). Он со всей силой наcтупил ей своим огромным ботинком на ногу:” Неправильно, не так!” У меня внутри все похолодело. “Ты что, совсем с ума сошёл?”- закричала я, подхватывая малышку, зашедшуюся в крике, на руки. А рядом с нами сидел его отец – и ни слова на эту сцену не сказал…

Я так больше не могла. Если то, что происходило со мной, я бы ещё потерпела, то, как он начал обращаться с ней, терпеть было нельзя. 

Когда он понял, что я решила уйти твердо, и что ни его слезы, ни его заверения моего намерения не изменят, он украл у меня девочку и выгнал меня на улицу… Об этом не хочу вспоминать в деталях – слишком тяжело. Жизнь никогда больше не была прежней, с тex поp. И я сама больше не была прежней. Скажу только, что самым тяжелым была неизвестность – где она, что с ней… Я старалась не думать, как она спрашивает, где мама, как плачет.. И ещё помню ощущение собственной полной беспомощности и беззащитности: ты – в чужой стране, за тебя никто не заступится; но это же отчаяние придало и решимости: мы- сами кузнецы своей судьбы, врага надо бить его же оружием и переиграть его по его же правилам!

Сначала у меня был плохой адвокат, и первый суд все оставил как есть – до разбирательства обстоятельств… Не надо об этом, не хочу…
Ведь мы начали – об этом вот доме? 

Здесь мы оказались уже когда он вернул мне девочку. Ну да, если это так можно назвать: пользуясь тем, что официально она была ещё под его властью, на это самое время расследования обстоятельств, он фактчески шантажом заставил меня вернуться с собой под одну крышу. А какая мать не пошла бы на это для того, чтобы быть, наконец, рядом со своим ребёнком? Я не видела её почти 3 месяца. Бедняжка не хотела ложиться спать без меня и все время повторяла: “Только ты не уходи, мама!” Но он время от времени выгонял меня – “для острастки”- на пару дней: “Ты же так хотела быть независимой? Ну, вот и  будь!” Что я никак не могла осознать – это почему он не подумал, какой эффект это будет иметь на девочку? Ну ладно, меня он хотел “проучить”, но она….

Жаловаться было некому, все законы были на его стороне. 
Однажды нам повезло: он выгнал нас на выходные обеих. Сказал: “Мне надо побыть одному”. По-моему, у него здорово сдавали нервы, но говорить с ним по-человечески на этом этапе уже было невозможно, как я ни старалась. Он замкнулся в себе.

Когда я заикнулась, куда же мы денемся, он грубо ответил, что это – не его дело; у меня так много подруг, вот пусть они меня и приютят на два дня. Когда потом я позвонила ему, уже от одной из них, узнав у своего адвоката, что на развод он так и не подал, он только хотел отобрать у меня девочку (как инструмент для привязывания меня к себе), он оборвал меня: “Завтра ты мне её вернешь. А сама – убирайся куда хочешь!”

Я посмотрела на неё – мирно посапывающую на постели- и поняла, что я никогда этого не сделаю. Пусть меня судят, пусть мне придется быть беглецом, но я больше не могу причинить ей то, что она уже пережила за эти месяцы, когда он возил её от одних родственников к другим, никому она по-настоящему не была нужна, а на вопросы обо мне ей отвечали, что “маму съел лев”. “Лева не придет?” – спросила она у меня и в тот вечер перед сном. “Нет, не придет”, - заверила я её. “А кто придет?” “Киска придет”.

После этого обратной дороги не было. Я решилась – хотя это и было против решения суда, я позвонила своему адвокату и сообщила ей, что отправляюсь с девочкой в “приют” (по-голландски он называется “оставь-моё-тело-в покое” дом”).

Строго говоря, они не обязаны были меня принять – и в таких домах обычно ужасно не хватает мест. Но нас пожалели. Повезло… так я тогда думала.

Я позвонила им, заручилась их согласием, вызвала такси и с сонной дочкой на руках отправилась в неизвестность…”

(окончание следует)
 

Ваше мнение