Лермонтов по духу - самый наш революционный, причём народно-революционный, а не либеральный поэт.

Вот почему хотя ему в России отдают должное, но всё же площадь Лермонтовскую, на углу которой некогда стоял дом, в котором родился поэт, переименовали в Красные ворота ещё в СССР в годы «перестройки» (и даже станцию метро «Лермонтовская» переименовали в станцию «Красные ворота»), а прежняя Тверская площадь так и осталась Пушкинской, потому как Пушкин - икона русского имперского духа. Святотатство обратного переименования этой площади недопустимо! Переименование Лермонтовской площади в площадь Красные ворота было «возвращением истинно русского названия» историческому месту, а вот переименование Пушкинской площади в Тверскую явилось бы "актом злостной русофобии и происками инородцев"!..

Но особенно удивило меня услышать следующее утверждение из уст литературно образованного человека:

Хочу подчеркнуть (это и Белинский отмечал), что с тех пор, как Пушкин стал по предложению царя придворным (камер-юнкером), талант стал его катастрофически покидать. В 1831 году, кроме «Клеветникам России» он написал только ещё четыре малозначительных стихотворения.

Прежде всего, уточним, что Пушкин получил (а не "принял предложение" стать) неприличное его летам звание камер-юнкера не в 1831 г., а 31 декабря 1833 г., т.е. намного позднее написания этой оды. Теперь посмотрим, что он написал с осени 1830, т.е, с начала варшавского восстания по его конец в октябре 1831 г. На осень 1830 г. приходится вторая "болдинская осень" поэта - один из наиболее известных в истории мировой литературы всплесков творческой энергии. Созданы такие шедевры лирики как «Бесы» и «Безумных лет угасшее веселье…», "Для берегов отчизны дальной...", «Труд», «Прощанье», «Заклинание», «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», «Два чувства дивно близки нам…» и др. В ту осень Пушкин завершает "Евгения Онегина" (последние две главы), пишет цикл гениальных "маленьких трагедий", "Повести Белкина", с которых рождается новая русская проза...

Сколько поэтов на свете отдали бы пол-жизни за то, чтобы их посетила пушкинская "катастрофа" болдинской осени! После этих титанических трудов, в феврале 1831 поэт женится, и мы простим ему, что он на время направил оставшиеся у него силы на юную красавицу-жену. Но и в этот год он сочиняет две гениальные политические оды, которые вписали бы его имя в историю русской литературы, даже если бы он ничего кроме них не написал. Может быть, после этого наш Пушкин выдохся? Да, нет. Уже на следующий год он пишет свой ответ Мицкевичу - "Медного всадника", без которого невозможно представить будущей русской литературы. А впереди была "Пиковая дама",  издание "Современника", "Капитанская дочка" и многое другое.

Автор пишет:

При жизни Пушкин потерял славу (смерть, представленная тогдашними либералами как мученическая по вине двора, её покойнику вернула) не только из-за перехода на сторону царя вообще, но и за шовинистическое стихотворение "Клеветникам России", где он прославил подавление русскими войсками последнего восстания в Польше в 1831 г., среди вождей которого был и его бывший друг Адам Мицкевич, великий польский поэт, бежавший в Турцию и умерший там ...

Оба утверждения неверны. Мицкевич не был вождем варшавского восстания. Весть о нем застала поэта в Риме и оказалась совершенно неожиданной для него. Страстный патриот Польши, он тем не менее колеблется: хочет принять участие в восстании (как того опасался Пушкин) и не верит в его успех. В результате он за целый год (!) так и не добрался до Варшавы и наблюдал за происходящим из Пруссии. После подавления восстания он перебирается в Дрезден, а затем в Париж, где пишет "Пана Тадеуша" и в 1840 г. получает кресло образованной для него кафедры славистики в Колледж де Франс, имевшей политическое значение первого в Европе прообраза будущей советологии. В 1844 г. французское правительство отстраняет Мицкевича от преподавания за пропаганду "товянизма" - учения идеолога польского мессианства литовского мистика Анджея Товяньского, а в 1852 отправляет в отставку. С началом Крымской войны возрождаются надежды Мицкевича на решительное поражение России и восстановление польской независимости. В 1855 он едет в Константинополь, чтобы организовать польский легион для помощи французам и англичанам в борьбе с Россией. Там, в Константинополе, он и умер от холеры 26 ноября 1855 года, два дня спустя после капитуляции гарнизона Карса войскам генерала Муравьева.  Таким образом, Мицкевич прожил в Европе еще четверть века после публикации “Клеветникам России” и все эти годы занимался страстной агитацией и пропагандой против России и мистическими чаяниями второго пришествия Наполеона. Последнее, кстати, роднило Мицкевича с Лермонтовым. Оба так и не смогли вырваться из рамок романтизма ни в искусстве, ни в политике.

Что касается утверждения автора, что Пушкин "потерял славу" за свои "шовинистические" стихотворения, и что только его смерть вернула ему ее благодаря либералам, то это, в лучшем случае, сильное преувеличение. Слава Пушкина в известной степени померкла лишь среди радикальной молодежи вроде юного Герцена и его круга, т.е. в глазах того типа ранней российской интеллигенции, с которой у Лермонтова не было ничего или очень мало общего. (Да и то далеко не всей. Так молодой Бакунин с восторгом отзывается о "Клеветникам России" в письме к родителям). Вообще, по общему мнению исследователей (и свидетельству самого Лермонтова, как будет ясно ниже) пушкинские оды 1831 года произвели на публику ошеломляющий эффект и вернули ему действительно отчасти потерянную популярность. Недаром поэтическая зрелость и широкая известность пришли к Лермонтову со "Смертью поэта". Образ Пушкина в этом произведении разительно отличается от характеристики, данной ему С. Ковалевым, у которого

Пушкин всё больше из фрондирующего революционного демократа превращается в государственника, в патриота, сперва обычного, а потом - казённого...

(Конечно же, ни Пушкин, ни Лермонтов революциоными демократами вроде Бюхнера или Гервега не были и быть не могли.)

А у Лермонтова Пушкин: "невольник чести", "свободный смелый дар". А вот, что он пишет о Дантесе.

Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..

Неужели так можно сказать о "казенном патриоте"?! "Смерть Поэта" перекликается здесь с "Клеветникам России". Да и дуэль самого Лермонтова с Э. Барантом, сыном французского посланника, имела политический оттенок, созвучный одам Пушкина. И этот политический смысл придал ей сам Лермонтов, ответив на запальчивую фразу Баранта («Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело»): «В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно». Лермонтов был патриотом России. Причем, не в каком-то заоблачном смысле, а патриотом в монархическом государстве (противоречие по Монтескье, но не по Карамзину), для которого защита национальной чести неотделима от защиты чести монарха, как бы он ни относился к последнему.

Совершенно не соответствует истине и граничит с клеветой утверждение, что Пушкин якобы "продался" Николаю и русскому правительству и отплатил за монаршью милость стихами на польские события. С самых ранних, бунтарских лет отношение поэта к независимости Польши было резко отрицательным, о причинах этого я еще поразмышляю, и в этом пункте он расходился с радикальным крылом декабристов. Так еще в 1820 г. в ответ на поэтическое послание польского графа Олизара, предостерегавшего Пушкина "Не издевайся лишь над побежденными судьбой, Иначе потомки такой твой стих отвергнут", русский поэт отвечал:

Певец! Издревле меж собою
Враждуют наши племена:
То стонет наша сторона,
То гибнет ваша под грозою.

И вы, бывало, пировали
Кремля [позор и] плен
И мы о камни падших стен
Младенцев Праги избивали,
Когда в кровавый прах топтали
Красу Костюшкиных знамен.

В этих строфах ясно слышится будущий автор "Клеветникам России" и "Годовщины Бородино", отказывающийся признать вину России за ее победу в равной вековой борьбе с сильным и воинственным соседом.

Сравните:

Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою,
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях иль верный росс?

Важна ли для нас эта историческая поправка? Думаю, что да. Пушкин мог быть неправ в своем отношении к вопросу о независимости Польши.  Но и в этом случае для нас небезразлично, заблуждался ли он искренне или это была фальшивая позиция "казенного патриота" типа Булгарина.  Потому что в Пушкине, каким бы ограниченным нам не представлялось теперь его мировоззрение, было что-то такое, что заставило Гоголя представить его далеким идеалом русского человека, каким он, быть может, станет через двести лет. И сейчас, когда сквозь смех и слезы я смотрю на Ноздревых и Хлестаковых российской левой, этот идеал представляется мне таким же далеким, как во времена Гоголя. Сегодня даже сам этот идеал находится в опасности как никогда раньше, даже когда Степан Трофимович возвращался из Петербурга в ошеломлении от тамошних желтых левых, напевая "Век и Век и Лев Камбек". Пушкин и все лучшее в русской и советской культуре стали предметом беспощадной войны со стороны нашей смердяковщины и ее западных идолов. Вот еще почему меня так неприятно поразили несправедливые выпады уважаемого автора против Пушкина.

Пойдем дальше.

К. Ковалев утверждает, что
Стихотворение «Клеветникам России», опять-таки не содержащее истину, написано плохо, оно полно риторических фраз, неблагозвучно (попробуйте его прочитать вслух!), хотя написано мастером сладкозвучной поэзии.

Но ведь оба стихотворения относятся к жанру политической оды, т.е. риторической поэзии по преимуществу, а не лирики. В этом и заключается сила воздействия этого жанра. Разве не риторика с начала до конца "Священная война"? Но кто же скажет, что она не достигает своей цели? Напротив, что удивительно, так это глубина политической и исторической мысли, вложенная Пушкиным в эту риторику, от которой ее обычно не ждут. Неверно и утверждение о якобы "неблагозвучии" патриотических од 1831 года. Пушкин здесь был учеником Державина и прекрасно знал не только практику, но и теорию оды, в которой Державин собаку съел. То, что автору кажется "неблагозвучием", в эстетике классицизма является отличительным признаком этого высокого жанра - т.н. "трудность" или "шероховатость" стиля. Об этом у нас писалось от Тредьяковского до Шишкова. Я не одинок в высокой оценке этих произведений. Известный польский исследователь творчества Мицкевича и Пушкина Вацлав Ледницкий, назвавший эти стихи "полоноедством", признает "неоспоримую ценность" пушкинской оды "Клеветникам России" с точки зрения ее поэтического мастерства. Добролюбов писал о"прекрасной художественной отделке" обоих од 1831 года, хотя по политическим соображениям критиковал Пушкина за этот отход в "восемнадцатый век", т.е. к патриотической оде Ломоносова и Державина. И оказался неправ. Пушкин модернизировал старую оду для века национализма и вступления масс в политику. В истории русской поэзии этим стихам была суждена долгая жизнь и они оказали огромное воздействие на последующие поколения поэтов.

В июне 1854 года, когда англо-французский флот подошел к Кронштадту, Некрасов пишет
прекрасное стихотворение с эпиграфом из «Клеветников России» («Вы грозны на словах – попробуйте на деле!») и проникнутое их духом и поэтикой:

Великих зрелищ, мировых судеб
Поставлены мы зрителями ныне:
Исконные, кровавые враги,
Соединясь, идут против России
и т.д.

А вот вслед за русским дворянином Некрасовым традицию "Клеветникам России" продолжает русский еврей Мандельштам, узнав об участии польских легионов в боевых действиях против русских войск в Галиции:

Polaci!

Поляки! Я не вижу смысла
В безумном подвиге стрелков:
Иль ворон заклюет орлов?
Иль потечет обратно Висла?

Или снега не будут больше
Зимою покрывать ковыль?
Или о Габсбургов костыль
Пристало опираться Польше?

А ты, славянская комета,
В своем блужданье вековом,
Рассыпалась чужим огнем,
Сообщница чужого света!
(1914)

Идем дальше.

"Скифы" (январь 1918) конгениального Блока были сразу же узнаны читателями как идущие от пушкинских од 1831 года. Сравните:

Пушкин
Бессмысленно прельщает вас,
Борьбы отчаянной отвага -
И ненавидите вы нас...

Блок
Вы сотни лет глядели на Восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!


Пушкин
Ступайте ж к нам: вас Русь зовет!
.......................................................

Блок
Идите к нам, идите на Урал!

Сама концепция блоковской России-Скифии как "щита" Европы восходит к известному письму Пушкина Чаадаеву (19 октября 1836 г.)

А годом раньше Ахматова начинает свое "Мне голос был..." со строк

Когда в тоске самоубийства,
Народ гостей немецких ждал...

идущих от гениальной образности "Бородинской годовщины", которая в свою очередь корнями уходит в дохристианскую поэтику славян:

Знакомый пир их манит вновь -
Хмельна для них славянов кровь;
Но тяжко будет им похмелье;
Но долог будет сон гостей
На тесном, хладном новоселье,
Под злаком северных полей!

И новая революционная поэзия в долгу у пушкинских од. Откуда еще у его низвергателя Маяковского появляется в "Левом марше" эта риторическая конструкция?

Эй, синеблузые!
Рейте!
За океаны!
Или
у броненосцев на рейде
ступлены острые кили?!

Пушкин:
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
и т.д.

Наконец, рискуя удивить уважаемого автора, сообщаю, что сам Лермонтов находился под обаянием пушкинских од, когда в 1835 г. писал по схожему с пушкинским поводу:

Опять, народные витии,
За дело падшее Литвы
На славу гордую России,
Опять шумя, восстали вы.
Уж вас казнил могучим словом
Поэт, восставший в блеске новом
От продолжительного сна,
И порицания покровом
Одел он ваши имена.

2
Что это: вызов ли надменный,
На битву ль бешеный призыв?
Иль голос зависти смущенной,
Бессилья злобного порыв?..
Да, хитрой зависти ехидна
Вас пожирает; вам обидна
Величья нашего заря;
Вам солнца божьего не видно
За солнцем русского царя.

3
Давно привыкшие венцами
И уважением играть,
Вы мнили грязными руками
Венец блестящий запятнать.
Вам непонятно, вам несродно
Все, что высоко, благородно;
Не знали вы, что грозный щит
Любви и гордости народной
От вас венец тот сохранит.

4
Безумцы мелкие, вы правы.
Мы чужды ложного стыда!
..................................................

5
Но честь России невредима.
И вам, смеясь, внимает свет...
Так в дни воинственные Рима,
Во дни торжественных побед,
Когда триумфом шел Фабриций
И раздавался по столице
Восторга благодарный клик,
Бежал за светлой колесницей
Один наемный клеветник.
(разрядка моя - А.Б.)

Здесь Лермонтов прямо говорит о Пушкине, как о "вставшем в новом блеске" с написанием своих политических од 1831 года. Отметим веру Лермонтова в великое историческое будущее России -"Величья нашего заря". В этом он ничем не отличается от Пушкина. Нам, живущим после заката этого величья, трудно понять предчувствия такого рода. Стихи Лермонтова явно подражательны, но это только подтверждает поэтическую и смысловую мощь, с которыми Пушкин обновил старую патриотическую оду и дал ей вторую жизнь в русской поэзии. Нет, всякий непредвзятый человек признает, что современной левой культуре в России и не снилась политическая поэзия такого уровня.

Но обратимся к идейному содержанию пушкинских од. Вслед за вульгарной марксистской критикой советского периода, К. Ковалев определяет его как "угарный шовинизм", "казенный патриотизм" и т.п. Но вместо того, чтобы доказать это, он прибегает к очень некрасивому приему (это самые мягкие слова, какие я могу подобрать) - просто перекладывает стихи  Пушкина языком Жириновского и выдает это жульничество за их истинное содержание. Ну, а что бы сказал автор, если бы его взгляды на Пушкина и патриотизм были переданы словами лакея Смердякова? Он наверное возмутился бы и был бы прав. 

Нет, не Пушкин был шовинистом. Ни в одной строке Пушкина вы не найдете выражения ненависти или презрения к другому народу, призыва к национальной вражде или утверждения национального превосходства русских над другими народами. У Пушкина нет и следа того культурного высокомерия и превосходства над "варварскими народами", которыми уже вовсю сочилась мещанская западно-европейская цивилизация его времени и которые так хорошо знакомы нам. Грешили шовинизмом этого рода и поляки, выдававшие и продолжающие выдавать себя за восточный бастион европейской цивилизации и даже за распятую для ее спасения от русских варваров нацию-Христа. Грешил этим и Мицкевич. Но наш Пушкин не замарал своей поэзии низким чувством и мыслью.

Но нет у Пушкина и следа того национального самоуничижения, которым заболела русская и особенно поздняя советская интеллигенция и заразила им народные массы. Он последний русский гений, которому не знакомо то проклятое чувство неполноценности, которое, как чума,  поражает образованную часть всех народов, подвергшихся военно-политическому, экономическому и культурному давлению буржуазного Запада. В этом, как и во многих других отношениях, Пушкин принадлежит 18 веку. Для него, как для птенцов гнезда Петрова и деятелей екатерининской эпохи, культурное превосходство Западной Европы не представляет особой проблемы для русского национального самосознания. Они были учениками европейского Просвещения и мыслили в его категориях универсальности человеческой цивилизации и разума. Пусть Европа опередила Россию, потому что там впервые "воссиял Разум". Но мы все его дети и сначала возьмем лучшее из уже достигнутого другими, а потом сделаем свое и еще лучше других. Но помимо этой пуповины, связывающей Пушкина с Просвещением, он проходит школу романтизма, т.е. национализма и историзма, и к 1831 году, выражаясь языком Гегеля, "снимает" антитезу классического и романтического типов сознания в "пушкинском реализме". Это то, чего так и не смогли достичь ни Лермонтов ни Мицкевич и в чем не их вина, наверное, а тех общественных условий, в которые они были поставлены и которые сформировали их. Вот этот пушкинский реализм, поверенный трезвым историческим видением и политическим опытом своего поколения, и позволяет, на мой взгляд,  Пушкину достичь необычайной и, без преувеличения, пророческой глубины мысли в своих одах 1831 г.

Но здесь приходится сделать одно отступление. Разве может марксист давать русскому дворянину Пушкину, не читавшему даже Коммунистического манифеста, право на какую-то там "пророческую глубину", тем более, что, прочитай Энгельс его антиевропейские оды, он бы, вне всякого сомнения, указал на них немецким рабочим как на еще одну причину того, что "ненависть к русским была и остается главной революционной страстью немцев". И какому марксисту взбрело бы в голову назвать европейскими шовинистами своих классиков за это и сотни подобных, да еще и покрепче выражений? Ведь они боролись против самой реакционной в Европе силы - Российской Империи, не так ли? Более того, как только они почувствовали, что их надежды на Европу приказали долго жить, а в России завязывается серьезный террор и другие дела, классики перестали обращаться к европейским рабочим и буржуазии с крепкими выражениями насчет России и объявили  ее просыпающимся революционным гигантом, а бывшего, так и не проснувшегося гиганта (Западную Европу) - наоборот, оплотом реакции в России. Все это замечательно и разумно. Но вот вопрос. Повторили ли европейские массы это сальто-мортале своих гениальных вождей? Что если с ними произошла та же история, что с Софьей Андреевной, когда Лев Николаевич изменился на 180 градусов, а она осталась такой, какой он сделал ее в своем прежнем состоянии? Как вы думаете сколько марксистов задавали себе этот вопрос? Молчание...

А вот практический и трезвый русский человек Пушкин, не читавший Манифеста, наверняка задал бы его. Да, он не мыслил в категориях классовой борьбы, по крайней мере, как центральных для исторического понимания. Пушкин размышлял об истории "наивно", как об истории наций, государств, человека. Но ведь отношения между этими реалиями, если и подчиняются "законам" классовой борьбы (тоже нечто туманное, не классовая борьба, конечно, а "законы"), то ведь не напрямую подчиняются, а только в конечном счете (т.е. в последнем счете Апокалипсиса, как мог бы сказать Вальтер Беньямин). Кроме того, признаем, что марксизм не имеет убедительной теории наций, этносов и отношений между ними. Отсюда, в частности, и весь этот позднекапиталистический жор на "цивилизации", "мировые системы" и прочий вздор, которым пробивается на хлеб с маслом наша "научная интеллигенция" средней руки.

Так вот, мне представляется, что Пушкин удивительно верно предсказал последствия для России такого развития истории, при котором Польша восстановит свою государственность. Пушкин был убежден, что польское государство будет страшной угрозой российскому. Это убеждение он вынес как из своего изучения истории и личных впечатлений двенадцатого года, так и из пристального наблюдения за западно-европейской политикой и местом, которое занимал в ней "польский вопрос" и пропагандисты польской независимости. Он видел связь между развитием западно-европейского шовинизма и агрессивности, направленной на Восток, и "польским вопросом", который давал этой агрессивности ореол борьбы за свободу. Перед его глазами был первый крестовый поход объединенной Европы против России. Участвовавший в нем стотысячный польский корпус был самой надежной частью "Великой армии" после самих французов. Фанатическая вера поляков в Наполеона как своего освободителя хорошо показана Толстым в образе польского полковника-улана, утопившего в Немане пол-эскадрона, чтобы отличиться на виду у императора. За неимением времени отмечу хотя бы кратко, что, в отличие опять же от Мицкевича и Лермонтова, к 1831 году Пушкин "раскусил" Наполеона. Он начинает представать у него идолом буржуазного индивидуализма. Это то, чего Лермонтов так и не смог увидеть, ругая мещанскую Францию Луи Филиппа и ставя перед ней в назидание тень "великого человека", который и представлял героический период этого самого мещанства. Замечу, кстати, что в 1841 г. "революционер" Лермонтов получил заслуженную трепку от передовых литературных кругов за свое «Последнее новоселье», написанное по поводу перенесения праха Наполеона с острова св. Елены в Париж. Но оборотной стороной реакционной для того времени идеализации Наполеона у Лермонтова, была его ненависть к "демократической" Франции, к журналистской и парламентской "черни" и "витиям", и в этом он был близок Пушкину од 1831 года.

Но разве не понимал Пушкин, что Российская Империя "угнетала" поляков и отказывала им в их "праве" иметь свое национальное государство? И что это было "плохо" со стороны русских? Разве не так выглядело все это с точки зрения передовой мысли его времени? Думаю, что Пушкин это так или иначе понимал, хотя и не обязательно с вершин передовой мысли. Но понимая это, твердо сказал: душить в зародыше! Потому что, если приходилось выбирать между государственным существованием Польши и России, то никакого выбора, в сущности, и не былo: Польшу надо было душить. Даже если Маркс был против. Кстати, марксистский Мавр был сделан из той же глины, что и наш африканец. Он знал толк в нациях и не терпел того сопливо-сентиментального отношения к их "правам", с которыми, как с пасхой, бегают наши прогрессивисты. Недаром, именно марксизм породил скандальную мысль о "неисторических" нациях. Пушкин, конечно, не думал в таких каннибальских терминах. Для него Польша была побеждена Россией в честной многовековой борьбе, потому что последняя оказалась сильнее. Потому что ее правящий класс сумел лучше мобилизоваться для сохранения своей страны. Для этого русский должен был стать "верным россом", т.е. "верным рабом" своего царя и императора. В то время как поляк остался "кичливым ляхом", т.е. предпочел феодальную вольницу и "права человека" - и потерял  страну, отдал польского крестьянина на зверскую эксплуатацию иноземцам: пруссакам и австрийцам. От од Пушкина прямая дорога к "Медному всаднику" с его трагической диалектикой русской государственности.

И Пушкин не видел никаких оснований стыдиться победы своей страны. Угнетение угнетению рознь. Царство Польское не относилось к Великороссии как Индия к Англии, или Берег Слоновой Кости к Франции. К 1830 г. оно имело свой квази-парламент, свою конституцию, польский как государственный язык, свою армию. Наместник, великий князь Константин, был наверное самым необычным полонофилом в истории богатой ими. Русская и польская культуры стояли намного ближе друг к другу, чем сейчас. Россия не поплыла за далекие моря, чтобы покорить и зверски эксплуатировать народы, не подозревавшие о ее существовании. Судьба поставила бок о бок два сильных родственных народа, разделенных магнитными полями с запада и востока, давшими им разные христианские толки, разные культурные пристрастия, обострившие неравномерность их развития по отношению друг к другу и своим соседям. Все это не могло не привести их ко взаимной изнурительной борьбе в эпоху создания европейской системы национальных государств. Борьба эта могла кончиться и так и этак. В конце концов, благодаря петровской модернизации, вздернувшей Россию на дыбу не менее, чем на дыбы, Россия взяла верх. Но шляхетство не могло примириться с потерей независимости, Украины, Белороссии и Литвы и неизбежно должно было искать союзников в Западной Европе. Вопрос: кто кого, в конце концов, использовал, поляки Запад или Запад поляков, должно быть один из самых болезненных для поляков и по сей день. Я лично думаю, ответ на него не вызывает сомнений. Знал его и Пушкин, который боялся не Польши, а западной "'черни", стоявшей за ней. И не зря боялся.

Не мог не знать Пушкин и того, что идеологическое обеспечение вторжения опиралось на тему "защиты европейской цивилизации от русского варварства", уже хорошо разработанную польскими пропагандистами, и, в частности, на широкое распространение "Завещания Петра Великого", пресловутой польской фальшивки, созданной в конце 18 века и до сих пор имеющей широкое хождение (и применение) на Западе (своего рода русофобский вариант "Протоколов сионских мудрецов", который вполне возможно и вдохновил их создателей). Накануне вторжения агент Наполеона Шарль Лезюр издал в Париже большим тиражом книгу "О возрастании русского могущества с самого его начала и до XIX столетия". Она должна была подготовить общественное мнение к войне с Россией и мобилизовать европейцев на борьбу с ее попытками достичь "мирового господства". "Завещание", как генеральный план этого русского заговора против человечества, был главной изюминкой книги Лесура.

Наконец, Пушкин верно почувствовал нечто исторически новое в реакции Западной Европы на польские события. Он постоянно подчеркивает, что не политика правительств страшит его, а газетное разжигание страстей западно-европейской "черни". Именно 1830-е гг. становятся кульминацией начального периода массовой русофобии в общественном мнении Запада (имеется в виду, конечно, образованная часть общества). Джон Глизон, в своей известной книге "Происхождение русофобии в Великобритании" (1950), приходит к выводу об удивительном контрасте между изменчивостью и разнообразием русско-британских дипломатических отношений в 19 веке, с одной стороны, и монотонным характером британского общественного мнения о России. Ему приходится даже извиняться перед читателями за то, что он мог продемонстрировать главный тезис своей книги, только показав, что как бы различны ни были по своим политическим и общественным пристрастиям органы британского общественного мнения, они переставали отличаться друг от друга, как только речь заходила о России. Глизон делает и правильный вывод, что создание и поддержание общественной "фобии", или предельной враждебности к другой нации, которая по отношению к России достигается в Британии к 1840 г., дает правящему классу преимущество возможности быстрого перехода от состояния мира к войне.

Оды 1831 года могут быть правильно поняты только в контексте длительных исторических циклов мировой политики, как она представлялась Пушкину, который был страстным хомо политикус. Конечно, поэт ошибался в своей оценке польского восстания как способного привести в тот момент к общеевропейской войне. Ведь раздел Польши между Россией, Пруссией и Австрией твердо считался основой "баланса сил" и "мира" в Центральной Европе. Но ошибался он искренне и одно время подумывал записаться в действующую армию вместо женитьбы. Интересно, что и Николай Павлович был абсолютно уверен, что в Польше тогда "решалась судьба России". В действительности, ни одно из правительств крупных европейских стран не было готово и не желало войны с Россией в тот момент, хотя в Англии и Франции они исподволь поощряли антироссийскую пропаганду, принявшую в какой-то момент феноменальные размеры, далеко превосходящие хорошо памятную нам антироссийскую кампанию осени-зимы 1999 года. Конечно, для преувеличенных страхов Пушкина, Николая и других россиян из правящего класса можно было бы найти и немудренное психологическое объяснение, скажем, преувеличивая опасность восстания для России, они тем самым пытались успокоить свою совесть. Но психологические объяснения хороши тем, что ничего не объясняют, да и вряд ли Николай нуждался в успокоительном такого рода. Нет, здесь работала безошибочная историческая интуиция и инстинкт национальной самозащиты, подкрепленные опытом прошлого. И Николай Павлович дожил до 1853, чтобы убедится в этом.

Жестоким было подавление восстания 1830-31 года войсками Паскевича. Но в главном Пушкин не ошибся:

В боренье падший невредим;
Врагов мы прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их.

Варшаву сожгли. Но не русские, а немцы. А ведь Польша, теперь уже независимая, снова немало сделала для успешной организации этого второго крестового похода Запада против нашей страны. И поплатилась за это сама шестью миллионами жизней и уничтожением более половины своей интеллигенции... Нет, не "русские варвары" осквернили польскую землю Освенцимом и Майданеком, а "самая просвещенная нация Европы", родина Маркса и Энгельса, которые призывали немцев к их "революционному долгу ненавидеть русских".

И разве не Польша, не северо-западные славяне, стали сейчас самым надежным оплотом американской империи на наших границах, разве не поляки - самыe верныe псы янки в насилии над народом Ирака? И это в то время, как южные славяне лежат в пыли, растоптанные империализмом, а болгары, словаки и чехи переодеваются в натовские мундиры. И разве не Россия, даже в своем теперешнем ничтожестве, стоит сейчас на пути западного агрессора к мировому господству?

Так кто же оказался прав, в конце концов, "казенный патриот" Пушкин или дюжинный прогрессивист 19-20 веков, прекраснодушный защитник "права наций на самоопределение"?

Пушкин знал уже тогда одну из двух страстей правящих классов Запада, заразивших ими свою "чернь" - ненависть к России, к ее особости, ее силе. Не знал второй - их ненависти к коммунизму. Соединившись, они образовали самую смертносную ненависть, которая когда -либо поражала европейский континент. Под именем План Барбаросса она унесла 30 миллионов жизней советских людей. Тридцать миллионов. Вы не найдете даже намека на такую возможность у Маркса и Энгельса. Даже у Ленина. А у Пушкина найдете.

К . Ковалев высмеивает гениальные строки о "славянском море". Но вот и высохло оно уже навсегда для южных славян с унижением Сербии. А почему не раньше? Почему не в 1870х или 1920, когда на французские и английские деньги поляки взяли Киев? Ну и что бы было с этими ручейками к 1939-му, если бы рухнула уже тогда Советская Россия? Неужели так трудно понять, что только Россия и могла быть центром объединения славянских народов Восточной Европы для отстаивания своих интересов перед лицом западного империализма? Да она и отстаивала их уже одним фактом своего существования. Но славянским морем она не стала - и результат налицо! Теперь осталось только ждать вступления Украины в НАТО. Посмеемся ли мы и тогда над великими одами Пушкина?

Чаадаев, несмотря на свое западничество, восторженно приветствовал эти стихи и писал Пушкину: "Я только что прочел Ваши два стихотворения, Друг мой, никогда еще Вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот, наконец, Вы и национальный поэт. Вы угадали, наконец, свое призвание... Не все здесь одного со мной мнения. Вы, понятно, не сомневались в этом"... 

Что имел в виду Чаадаев, утверждая, что именно эти оды сделали Пушкина национальным поэтом? Это непростой вопрос, на который, в любом случае, можно ответить лишь предположительно. Чаадаев представлял собой первый и самый драматический пример расколотого исторического сознания нашей вторичной, полуколониальной интеллигенции ее дворянского периода. Патриотизм русского дворянина-интеллигента вступал в конфликт с сознанием культурной отсталости своей страны по отношению к Западной Европе, чье знание и сделало из него интеллигента. На этом противоречии и поисках выхода из него построены "Философские письма". Его восторженный отклик на пушкинские оды совершенно закономерен и напрасно Ледницкий делает недоуменную мину. Как Пушкин, Чаадаев верит в будущее величие русской культуры, уже узнает его в явлении самого Пушкина и понимает, что это величие возможно только на основе сильного русского государства. Без него не было бы ни Достоевского с Толстым, ни Чернышевского и Народной воли, ни Ленина и Русской революции, ни победы над фашизмом и Кубы, ни Гагарина и товарища Тополь-М, от которого только и зависит сейчас сохранение нашего национального существования.

Ну а как же борьба с самодержавием, т.е. с той формой, в которой это государство и существует? Разве поражение самодержавия не является первым условием этого будущего величия? А значит, разве неправы те, кто желал поражения этого самодержавия в Польше, а потом и в России? И разве сходный вопрос не стоит сейчас перед нами так же остро, когда мы решаем "за кого голосовать" 15 марта или на чьей стороне встать в Чечне? Кто прав, Пушкин с Чаадаевым или те из письма последнего, кто встали на сторону Польши?

-Поразят самодержавие, а дальше что? - мог бы спросить Пушкин с Карамзиным за его плечами. - Кто его поразит? Вот в чем вопрос! Новый Наполеон? Англо-французский флот? НАТО? Ведь внутренней-то, своей национальной силы для этого у нас пока нет. У нас Герцен еще только пишет шиллеровские письма Огареву. У нас еще все впереди. И Чернышевский и Народная воля, и Ленин. И если этой национальной освободительной силы (а не иностранной закабалительной) у нас пока и на горизонте не видно, то в каким может быть тогда нравственный облик человека (не говоря уже о политическом), желающего поражения самодержавной России извне? В каком отношении он должен тогда стать к своему народу?

В 1836 г. Пушкин пишет удивительный и тоже в своем роде пророческий набросок:

Ты просвещением свой разум осветил,
Ты [европейской] правды лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Когда безмолвная Варшава поднялась
И бунтом [злобным] опьянела,
И смертная борьба [меж нами] началась
При клике: "Польска не згинела!" -
Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда [чиновники] бежали наши вскачь,
И гибло знамя нашей чести.
[Когда ж] Варшавы бунт [бесславно отпылал],
[И пали ниц его вожди в огне и] в дыме, -
Поникнул ты главой и горько возрыдал,
Как жид об Иерусалиме.

Исследователи не могут точно определить, к кому обращал эти строки Пушкин, да это и не важно. Важно, что он угадал будущий массовый социально-психологический тип, хорошо знакомый всем нам. Кто из нашей "просвещенной" лево-либеральной интеллигенции не узнает себя в этом образе? Перед нами первый эскиз смердяковщины, но облагороженной европейской просвещенностью и даже известным страданием, еще не вышедшей на улицу, не ставшей массовым явлением в среде образованного мещанства, которого во времена Пушкина просто не существовало. Да, этот человек просвещен, даже мудр в своей ненависти к Родине, но откуда это чувство его морального осуждения? зачем Пушкин подрывает его образ своей легкой, но смертельно ядовитой иронией? Наверное, потому что такой человек "ненавидит свой народ" и "потирает руки", когда "гибнет знамя нашей чести". Сможет ли он, добровольный изгой своего народа, стать работником его будущего величия?

В 1855 г., когда русские войска оставляли Севастополь после года его героической обороны, умирающий Т. Н. Грановский, непримиримый враг николаевщины и либерал высшей пробы, писал: "Весть о падении Севастополя заставила меня плакать... какие новые утраты и позоры готовит нам будущее! Будь я здоров - я ушел бы в милицию без желания победы России, но с желанием умереть за нее. Душа наболела за это время." (Разрядка моя - А. Б.)

Вы что-нибудь пусть отдаленно подобное слышали от наших "либералов"? Благородная раздвоенность Грановского недоступна смердяковым

В начале 1834 г. в Западной Европе началась очередная антироссийская кампания. Сигналом для нее стало выступление в Брюсселе известного польского историка и либерала Иоахима Лелевеля. Патриотическая ода Лермонтова "Опять народные витии", которую он распространил в кругу своих друзей, была ответом на разнузданную антироссийскую кампанию в центральных европейских газетах, в которой главной мишенью оскорбительных нападок стал русский царь. А значит, в понимании Лермонтова, была задета честь России, русского народа, его собственная. (Когда я сейчас читаю нашу желтую оппозиционную прессу, я отчасти понимаю оскорбленные чувства Лермонтова, хотя и считаю Президента Путина классовым врагом). В своей речи Лелевель использовал имя Пушкина, представив его борцом против самодержавия и ложно приписав ему авторство двух политических сказок. Пушкин был возмущен и в письме к русскому послу графу Строганову написал, что "лобзания Лелевеля представляются горше ссылки в Сибирь". 

Можете ли вы представить себе такой ответ со стороны хотя бы одного советского "диссидента" или "защитника прав человека", нахваливаемых западной прессой и Госдепом? Вот разница между русским патриотом и русским мещанином. Пастернак хорошо понимал эту разницу и протестовал против использования своего имени для антисоветской пропаганды, хотя коммунистов не любил. Мой университетский друг, проживший в США четверть века, как-то признался мне, что единственное, чем он гордится в своей жизни, так это тем, что, несмотря на свою ненависть к режиму брежневской бюрократии, он никогда не сказал заграницей ни слова против своей Родины - СССР.

Наконец, надо ответить и на этот выпад К. Ковалева против Пушкина. Он пишет:

Мицкевича Пушкин лицемерно осудил как заблудшую душу в стихотворении «Он между нами жил...», 1834 г. Вот последние «поповские» строки: «Боже! Освяти В нём сердце правдою и миром и возврати ему...» - стихотворение на этом обрывается, ибо Пушкин не знал, что сказать!

Ну, если так рассуждать о причинах незаконченности стихотворных и прозаических произведений того времени (эта незаконченность, фрагмент - зачастую была литературным приемом и даже жанром), то в доброй трети случаев придется сделать вывод, что русские и европейские писатели просто не знали, что им сказать. Но в искусстве, как и в языке, недосказанность имеет смысл, и порой более глубокий, чем гладкая законченность речи или мазка. Попробуйте ответить на вопрос, которым кончается "незаконченный" шедевр Пушкина "Осень" (1833) после того, как "талант стал его катастрофически покидать", и вы почувствуете смысловую глубину этих точек.

XI
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута - и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! - матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.

XII
Плывет.
Куда ж нам плыть?. . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Да, и процитированная К. Ковалевым концовка представляет лишь один из редакторских (а не авторских!) вариантов этого незаконченного произведения (здесь ведутся большие споры). Впрочем, не эстетические суждения важны для нас сейчас, а нравственная и связанная с нею поэтическая правота или неправота Пушкина.

Прежде всего, надо объяснить, что стихотворение Пушкина является ответом на поэтическое послание Мицкевича "К русским друзьям" (1832), в котором он, по собственному выражению, "выливает в мир кубок яда". В отличие от Ледницкого и нашей покаянной литинтеллигенции, следующей по стопам его интерпретации, я вижу в этом признании Мицкевича тот "элемент раскаяния", который они находят в пушкинских строках, усматривая это раскаяние в том, что Пушкин "без возражений и оговорок говорит о провозглашенной Мицкевичем идее братства народов, столь противоречащей националистическим взглядам Пушкина, выраженным им в стихотворениях 1831 г." (См. Цявловский). Как будто Пушкин не мог вообразить "братства народов" без создания польского государства от Одера до Киева, как того требовала шляхта в 1830 г.! Как раз наоборот, это Мицкевич говорит в извинительном тоне, потому что он сознает, что не только отступает от того высокого предназначения поэта, которому он научился у Пушкина (любимым стихотворением М. был "Пророк"), но и, мягко говоря, не совсем верно представляет в этих стихах свое пребывание в России и клевещет на Пушкина, которому особенно досталось в этом стихотворении. Как и К. Ковалев, Мицкевич обвиняет его в продажности и лакействе перед властью:

А кто поруган злей? Кого из вас горчайший
Из жребиев постиг, карая неуклонно
И срамом орденов, и лаской высочайшей,
И сластью у крыльца царёва бить поклоны?

А может, кто триумф жестокости монаршей
В холопском рвении восславить ныне тщится?
Иль топчет польский край, умывшись кровью нашей,
И, будто похвалой, проклятьями кичится?

(здесь и дальше перевод Якобсона, к сожалению, весьма приблизительный, разрядка моя)

Но в отличие от К. Ковалева, Мицкевич не мог не знать o давно продуманной и независимой от власти позиции Пушкина в вопросе о государственности Польши (причем эта позиция противоречила официальной в период царствования Александра). Мицкевичу нечего сказать Пушкину в ответ на его исторические и политические аргументы, поэтому он опускается до клеветы на своего друга. Ему необходимо представить всю Россию и всех русских, кроме тех, кто поддерживает дело Польши, холопами. Он опускается до шовинизма побежденной нации. Пушкин отвечает на это обвинение "Медным всадником".

Мой голос вам знаком! Как все, дохнуть не смея,
Когда-то ползал я под царскою дубиной,
Обманывал его я наподобье змея -
Но вам распахнут был душою голубиной.

Когда же горечь слёз прожгла мою отчизну
И в речь мою влилась - что может быть нелепей
Молчанья моего? Я кубок весь разбрызну:
Пусть разъедает желчь - не вас, но ваши цепи.

А если кто-нибудь из вас ответит бранью -
Что ж, вспомню лишний раз холопства образ жуткий:
Несчастный пес цепной клыками руку ранит,
Решившую извлечь его из подлой будки.

Ни в Москве, ни в Крыму, ни в Петербурге Мицкевич не "ползал под царской дубинкой" и ему незачем было "обманывать" царя. Все комментаторы сходятся в том, что пребывание Мицкевича в России было самым счастливым периодом в его жизни. Нигде, включая Варшаву, он не встречал такого душевного и восторженного приема как в России. Его носило на руках высшее общество, называли величайшим гением за его действительно феноменальный дар поэтической импровизации. Пушкин подчеркивает, что во время пребывание Мицкевича "средь племени ему чужого" в нем не было "злобы" к русским и что он "ушел на запад" с их "благословеньем".

В чем же укоряет Пушкин своего друга? Не в том, что он стал на сторону восставших. Пушкин другого от него не ждал и только боялся напрасной гибели великого поэта. Он скорее не укоряет даже, а сожалеет, что Мицкевич поступился своим высоким саном поэта и "ядом стихи свои, в угоду черни буйной... напояет".

Надо отдать должное объективности Ледницкого, заключившего, что в этом произведении Пушкина "каждое слово, каждое выражение, мысль и каждое чувство, общий его колорит и тон — плод размышления, хорошо прочувствованной эмоции, — глубокой, задушевной, которая ни в какой мере не накипь сердца, не каприз мысли..."

Нет, и сегодня Пушкин остается золотой мерой русского человека, каким он, быть может, станет лет...через двести.

Приложение

КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ

О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях, иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас...
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Вы грозны на словах — попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.

 

БОРОДИНСКАЯ ГОДОВЩИНА

Великий день Бородина
Мы братской тризной поминая,
Твердили: «Шли же племена,
Бедой России угрожая;
Не вся ль Европа тут была?
А чья звезда ее вела!..
Но стали ж мы пятою твердой
И грудью приняли напор
Племен, послушных воле гордой,
И равен был неравный спор.
И что ж? свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли русской штык и снег,
Погребший славу их в пустыне.
Знакомый пир их манит вновь —
Хмельна для них славянов кровь;
Но тяжко будет им похмелье;
Но долог будет сон гостей
На тесном, хладном новоселье,
Под злаком северных полей!
Ступайте ж к нам: вас Русь зовет!
Но знайте, прошеные гости!
Уж Польша вас не поведет:
Через ее шагнете кости!...»
Сбылось — и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы;
И Польша, как бегущий полк,
Во прах бросает стяг кровавый —
И бунт раздавленный умолк.
В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.
Но вы, мутители палат,
Легкоязычные витии,
Вы, черни бедственный набат,
Клеветники, враги России!
Что взяли вы?.. Еще ли росс
Больной, расслабленный колосс?
Еще ли северная слава
Пустая притча, лживый сон?
Скажите: скоро ль нам Варшава
Предпишет гордый свой закон?
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?
Ваш бурный шум и хриплый крик
Смутили ль русского владыку?
Скажите, кто главой поник?
Кому венец: мечу иль крику?
Сильна ли Русь? Война, и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Ее, беснуясь, потрясали —
Смотрите ж: все стоит она!
А вкруг ее волненья пали —
И Польши участь решена...
Победа! сердцу сладкий час!
Россия! встань и возвышайся!
Греми, восторгов общий глас!..
Но тише, тише раздавайся
Вокруг одра, где он лежит,
Могучий мститель злых обид,
Кто покорил вершины Тавра,
Пред кем смирилась Эривань,
Кому суворовского лавра
Венок сплела тройная брань.
Восстав из гроба своего,
Суворов видит плен Варшавы;
Вострепетала тень его
От блеска им начатой славы!
Благословляет он, герой,
Твое страданье, твой покой,
Твоих сподвижников отвагу,
И весть триумфа твоего,
И с ней летящего за Прагу
Младого внука своего.

Ваше мнение