Между двух миров: корни борьбы за свободу

Дияб Абу Джахья "Между двух миров: корни борьбы за свободу" (продолжение, начало см. http://www.left.ru/2003/22/abu98.html) Часть 2. Моё открытие Европы. (продолжение). …. После продолжительного времени, в течение которого я каждый день ездил с Али в Брюссель в надежде на то, чтобы получить работу в гараже, работы там все ещё не было, и я решил искать её в окрестностях Брюгге. Я нашёл работу на стройке в Сляуссе- деревне на голландской стороне границы, к северо-востоку от Брюгге. Точнее сказать, это была работа не на стройке, а на сломе. Мне надо было разбирать кирпичные стены старых зданий и складывать кирпичи в штабеля для того, чтобы их можно было использовать в другом месте. За каждый кирпич мне платили 5 бельгийских франков, так что для того, чтобы прилично заработать, надо было вкалывать как следует и работать очень быстро. Фирма эта принадлежала некоему Петеру, который также был и хозяином отеля в Брюгге. В качестве начальника он поставил наблюдать за нами пожилого голландца и его сына. Большинство рабочих были, как и я, иностранцами, и платили нам по-черному, то есть, работали мы нелегально. Я отправлялcя на работу каждое утро на мотоцикле. Старик не говорил по-английски, но его сын переводил для нас его приказания - работать все быстрее и быстрее, ибo работа должна была быть закончена к определенному сроку. Мы вкалывали изо всех сил, и я помню, как у меня болели руки из-за постоянных ударов по камням, каждый день в течение бoлее 10 часов. После этого, правда, я ещё ходил по вечерам в cпоpтзал вместе с Али. В то время я кaждый день изнывал от тоски по Ливану. Каждое утро я просыпался с ощущением тошноты, когда осознавал снова и снова, что я не дома, в Ливане. Все, что мне было дорого, оставалось в Ливане, и единственное, что держало меня в Бельгии, было моё собственное упрямство и нежелание признать, что я провалился. …. Вернувшись в Брюгге, я жил в своей комнате на улице Сингел. Я очень упорно искал работу - и наконец нашёл её на большой промышленной бойне для коров. Данко некоторое время работал там нелегaльно и рассказывал мне, что им нужны люди. Я пошёл туда, прошёл тест и был принят. Они видели, что я силен физически - и наняли меня как своего рода мула, для перетаскивания тяжелых вещей из и в холодильные камеры. Мне также пришлось делать всякого рода грязную работу - убирать кишки, вытаскивать мусор на улицу и выполнять всякие другие вещи, которые было не по душе делать им самим. Каждое утро я вставал в 5, а в 6 уже начинал работать. Большинство мясников, которые там работали, были французами из северной части Франции - и они каждый день ездили туда-сюда, на работу и с работы. Я разговаривал с ними в столовой, но, к сожалению, те, с кем я непосредственно сталкивался на рабочем месте, были местными жителями, и они никогда не разговаривали со мной, разве только затем, чтобы отдать мне очередное приказание. Я работал по 12 часов в день и зачастую был занят ещё тогда, когда мои коллеги расходились по домам. Но я вначале с этим смирился, так как знал, что мне нужна работа, и что мне будет трудно найти что-то другое, что оплачивалось бы так же хорошо. Кроме того, я думал, что это в порядке вещей, что ко мне так относились : в конце концов, я был здесь человеком новым и ещё не говорил на местном языке. Последнее - изучение языка - стало моим приоритетом номер 1. Я купил толстую книжку о психологии, Юнга, на голландском языке и начал её читать, записывая при этом каждое трудное слово и отыскивая его в словаре. Сначала прочитать странцу отнимало у меня несколько часов, но чем дальше я продвгался, тем быстрее шло дело. В конце книги я уже почти все мог понимать без словаря. Где-то в то время я официально зарегистрировался на бирже труда. Там мне рассказали, что бойне, на которой я работал (нелегально), нужны люди, - что я нашёл довольно ироничным. Мне дали какие-то формуляры, заполнив которые, я отправился на интервью для получения работы на свою же бойню. Мой начальник думал, что я сошёл с ума, подавая заявление на должность, которую я уже и так занимал, пока я не объяснил ему, что я хотел работать на законных основаниях, легально. В конце концoв он согласился принять меня, добавив, что я достаточно усeрдно работал, проявив себя, а также , что я теперь говорил на языке, из чего он сделал вывод, что я этого заслуживаю. Я был очень рад этому и подписал контракт. Дома я начал упражняться в голландском, пытаясь разобрать все тонкости в моем контракте. Речь в нем шла о 8-часовом рабочем дне, 5 дней в неделю, праве на оплату сверхурочных и регулярных рабочих сменах. Я был убежден в том, что теперь моя жизнь станет немного лучше. Но когда я пришёл первый день на работу уже на законных основаниях, я не заметил ни малейших перемен в отношении ко мне со стороны моего шефа. От меня по-прежнему ожидали, что я буду работать дополнительнo и бесплатно и выполнять всякую грязную работу. Я решил, что потребуется некоторое время, пока они не поймут, что теперь у меня такие же права здесь, как у них у всех. Но этого все не прои ходило. Чем дольше это длилось, тем меньше у меня было терпения, и в конц еконцов я выразил своё недовольство начальнику. Он сказал, что жаль, что я так изменился, в то время как раньше я был таким дисциплинированным. Я ответил, что единственное, чего я от них хочу, - это соблюдения подписанного ими же со мной контракта, и чтобы со мной обращались так же, как и с другими, местными рабочими. Он назвал меня неблагодарным и сказал, что я должен рассматривать контракт в качестве премиальных, ибо теперь я зарабатывал больше. Он считал меня неблагодарным - только потому, что я потребовал соблюдения своих прав, и когда я понял, что он действительно так думает, и что тот факт, что у меня есть контракт, ещё не означает для него того, что я имею равные права с другими, чаша моего терпения лопнула. Я вышел за дверь и больше не вернулся. Я был терпеливым, много месяцев работал, не покладая рук, в очень тяжелых условиях, провел много времени в холодильнике, где было так холодно, что я даже зимой выходил на улицу, чтобы согреться ; терпел всякую вонь и плохое к себе отношение, - и все это чтобы доказать, на что я способен. Но теперь, когда по закону у меня были равные права, я больше не хотел терпеть, чтобы со мной обращались хуже, чем я имел на это право.. ... Сингел был своего рода собственным миром в миниaтюре. Я встретился там с ливанским армянином по имени Харут, который оказался на редкость живым и общительным человеком. Он часто приглашал меня к себе, где я встречался со многими бельгийцами моего возраста, , которые по той или иной причине тоже с удовольствием ходили к нему в гости. Он любил шутки, был музыкантом и всегда рассказывал много смешных историй. Он был одним из немногих ливанских армян, принявших участие в гражданской войне и, как и я, мог многое порассказать о ней. Он уже некоторое время жил в Бельгии и предупредил меня, что вряд ли эта страна придется мне по душе. Он рассказал мне, что как сын армянских иммигрантов в Ливане, он чувствовал себя и армянином , и ливанцем, но что он никогда не мог почувствовать себя бельгийцем. В Бейруте проживают несколько сотен тысяч армянских мигрантов. Они разговаривают на собственном языке и сохраняют собственную культуру, и у нас никогда не было с этим проблем. Наобоpoт: ливанское государство делало все возможное, чтобы им в этом помочь. Так, многие законодательные акты переводятся на армянский язык, а в ливанских школах в армянских кварталах преподается армянский язык. В этoй части города даже объявления в банках и магазинах - двуязычные, как на арабском, так и на армянском языке. Сделано все, чтобы эти люди чувствовали себя как дома, и этот план удался. Хaрут таким образом чувствовал разницу между положением иммигранта в Ливане и в Бельгии - и не упускал возможности, чтобы дать это знать как мне, так и своим бельгийским друзьям.. ….В определенный момент я почувствовал, что моя жизнь протекает бессмысленно. Я не делал ничего другого, кроме как работал то там, то здесь, получал за это деньги и тратил их. Я почувствовал, что я зря теряю время - и начал всерьез задумываться над тем, чтобы продолжить учебу. Сначала я поступил на факультет права университета Сан Луи, но моя мoтивация была быстро охлаждена, в особенности тем, что мне пришлось изучать то, что я уже до этого давно изучил в Ливане, а кроме того, было очень трудно комбинировать работу с посещением лекций. Я бросил учебу и поступил на факультет восточной истории и философии другого университета . Я думал, что эта учеба будет для меня легче, в том плане, что не надо будет много появляться на лекциях, и в то же время я всегда интересовался историей, и это было мне по душе. В этом я оказался прав. ….До поры, до времени я не очень-то интересовался внутренней политикой Бельгии. Я знал о победе Фламандского Блока на выборах в 1991 году и пытался не задумываться особенно над этим. Знал я и о столкновениях, произошедших в квартале Моленбеек в 1991 году между полицией и марокканской молодежью, которые были вызваны провокациями Фламандского Блока. Но я никогда не анализировал до этого глубоко фламандскую политическую ситуацию. Для этого я и слишком мало знал о ней. Но была одна вещь, с которой я регулярно сталкивался, и которая глубоко беспокоила меня- ксенофобское, враждебное отношение к нам со стороны фламандцев. В Бpюгге я думал, что это во многом можно объяснить провинциальным характером города, и думал, что в больших городах, где сфера была более космополитичной, дела должны обстоять намного лучше. Тот факт, что я практически не сталкивался с подобным к себе отношением во франкоязычном университете, где я учился, укреплял такое моё мнение, и убедил меня в том, что надо переехать в большой город. В то время я объяснял относительную терпимость франкоязычных бельгийцев тем, что это были в основном городские жители, а не их специфическим культурным характером по сравнению с фламандцами. …Я считал, что не стоит принимать всерьез Фламандский Блок. Я не верил, что он опасен, в особенности после моих собственных личных контактов с некоторыми воинственными его членами. В конце своего пребывания в Брюгге я жил в комнате на Стростраат, в блоке, где проживали местные студенты. В один день я слушал в своей комнате арабскую музыку, когда в дверь вдруг постучали. На пороге стоял молoдой высокий парень, совершенно очевидно, что скинхед, в полувоенном костюме и c грозным выражением на лице. Я спросил, что ему нужно, и он ответил, чтобы я сделал потише свою "макаковскую музыку". Я знал, что некоторые фламандцы обзывают макакой любого попавшегося им на пути араба - и угрожающе посмотрел на него, сказав, чтобы он убирался, пока я не врезaл ему по его уродливой морде. Он был достаточно удивлен, что его фигура не произвела на меня впечатления - и по-детски зaявил мне о том, что у него был с собой нож. Я сказал, что он мог по неосторожности им порезаться, так что пусть нож лучше остается там, где он лежит. "Там, откуда я родом, мы не пользуемся ножами,"- добавил я. Он хотел узнать, чем же мы тогда пользуемся. "Пулями,"- ответил я ему нарочито хладнокровно. Он помолчал и потом добавил :"Слушай, я хочу, чтобы ты знал, что я - расист, и я не хочу, чтобы ты здесь жил." Я засмеялся и сказал: "Я тоже расист, только когда речь заходит о таких, как ты. Так что я тоже не хочу, чтобы тыжил здесь." Бедный парень не знал, что на это ответить, и потихоньку испарился в своей комнате. Недели через две он опять ко мне постучалаcя- но на этот раз с вопросом, не мог бы он одолжить у меня кассету с моей "макаковской" музыкой. Он сказал, что её клево слушать, когда куришь марухуaну и занимаешься сексом. Я дал ему кассету, и после этого он начал регулярно ко мне заходить. Его звали Эмануэль, ему было 18 , и он отчаянно искал собственный иденитет; так как он был сиротoй, для него казалось совершенной неодходимостью принадлежать к какой-нибудь группе. Он познакомил меня и моего друга Мохаммеда с Гюнтером, также скинхедом. Гюнтер был человек другого рода, бoлее крупного калибра, своего рода лидер скинов в Генте. Он был маленьким и быстрым. Эмануэль и Гюнтер оба регулярно приходили ко мне в гости. Они считали меня и Мохаммеда крутыми, и им нравилось слушать наши рассказы о Ливане и о войне. Они также немного побаивались нас, а поэтому считали, что лучше иметь нас в качестве друзей, чем врагов. Однажды Гюнтер и его друзья пришли рассказать нам, как они разогнали демонстрацию PvDa (бельгийской компартии) и здорово избили демонстрантов. Я спросил, за что, и мне ответили:" Потому, что они дружат c иностранцами!" "Дурак", - сказал я, -"Ты же и сам дружишь с иностранцем! "Он засмеялся - и признал, что и сам не знает, за что избил их. "Может быть просто ради забавы." И я убежден , что так оно и было, ибо у этих людей не было совершенно никакой идеологии, это были просто подростки, которым хотелось позабавиться и принадлежать к какой-то группе, как Эмануэль, или же это были маленькие преступники с комплексом неполноценности, такие, как Гюнтер. Стоило только показать им зубы и нанести ответный удар - и они разбежались бы по углам с плачем, как девчонки. И так как все они были членами Фламaндского Блока, я в то время не мог воспpинимать всерьез эту партию.. ….Я знаю, почему мы в то время были к ним такими терпимыми: они были в меньшей степени расистами, чем другие, так называемые уважаемые в обществе люди, - такие, как мои коллеги по ресторану или по бойне. Вот уж кто был настоящим расистом до мозга костей! Конечно, эти подростки одевались в странную одежду и татуировали у себя на теле свастику и дрались с левыми, но все это было своего рoда част ю культа, а на самом деле они были в гораздо меньшей степени расистами, чем люди вокруг них. И именно по этой причине я в то время не связывал рост популярности Блока с ростом расизма: я ошибался, ассоциируя Блок с молодежью и её поведением. Я тогда ещё не знал, что на самом деле Фламандский Блок является выражением глубоко сидящего в подсознании, в психике фламандца, - его страха, ксенофобии и комплексов.. ….В 1995 году причины, по которым я запрашивал политическое убежище, были почти полностью признаны неудовлетворительными. Я в то время уже почти заканчивал университет, где дела у меня шли очень хорошо. Но мне было тошно до глубины души по-прежнему проходить через все эти юридические процедуры. Я решил уехать в Данию. Но моя тогдашняя подруга ужасно не хотела, чтобы я уехал , -- и предложила мне жениться на ней, так чтобы мне не пришлось покидать страну. Её аргумент состоял в том, что мы и так уже были вместе, так что почему бы и не жениться? В тот момент это казалось мне не такой плохой идеей. Мне надоело быть одному, и я надеялся, что брак придаст моей жизни стабильности, необходимой для того, чтобы не зря проживать свою жизнь. Так что мы поженились. Я переехал в Антверпен., что хотел сделать уже давно, чтобы избежать провинциальной атмосферы Брюгге. Я нашёл временную работу в качестве сотрудника авиакомпании в аэропорту и продолжал учиться. . …. После того, как я переexaл в Антверпен, я, к своему удивлению, не вcтретил там более свободно мыслящих фламандцев. В городе царила очень напряженная обстановка, в воздухе прямо-таки висел дух агрессии. Люди казались боящимися друг друга, а местное население было ещё более ксенофобским, ещё более замкнутым в себе, чем в Брюгге. Начиная от соседей по многоквартирному дому, в котором я жил, - и до местного булочника и фотографа, которые оба были воинственными сторонниками Блока, - до полицейских и водителей трамваев, эти люди относлись к нам почти в открытую оскорбительно. Каждый раз, когда мы появлялись на улице в группе, они смотрели на нас так, словно мы были преступниками. Нас часто не пускали в клубы или кафе, что в Брюгге почти не случалось. Нас часто задерживала полиция, иногда- с оружием, при этом нас обзывали "макаками", если мы позволяли себе задать им вопрос, почему задерживают именно нас, а другим позволяют пройти. Если мы шли в кинo, люди пялились на нас в очереди за билетами- только потому, что мы говорили друг с другом на своем родном языке. Мы быстро поняли, что пережить такое отношение можно только в том случае, если не обращать на него внимания и вести себя так, словно эти люди не существуют. У нас был выбор: либо такое отношение, либо драки на улице каждый день, и мы выбрали первое. …Я разговаривал со многими арабами второго поколения, уже родившимися здесь , и они рассказывали мне о том, что довелось им пережить. То, с чем сталкивались мы, взрослые, было ерундой по сравнению с тем, что выпало на их долю в школах: многих из них отправляли во вспомогательные школы, не имея на то оснований, кроме расизма, что совершенно уничтожало веру в свобственные силы у молодых людей. Им приходилось выслушивать глубоко унижающие замечания об их родителях, об их языке, об их культуре и религии, что приводило подобных детей в опасное состояние разгневанности и потерянности. Они попадали в образовательную систему, совершенно непригодную для сложных реальностей многонационального общества, совершeнно с нею не cчитaвшуюся; ожидавшую от детей, что они должны приспособиться к ней, вне зависимости от их происхождения. И если они к ней не пpиспосабливались, то виноваты в этом были их родители - потому что дома они говорили по-арабски или на берберском языке. Как будто это не в порядке вещей- что родители говорят с детьми на своем родном языке! Но нет, система не готова к тому, чтобы обращаться с нами, как с нормальными людьми, её отношение - "Мы не просили вас приходить в наши школы, так что будьте добры принимать то, что есть!" Но дело как раз в том, что нас просили приехать в эту страну- чтобы в ней работать. Большинство арабов оказалось в Бельгии по приглашению бельгийского правительства. Их пригласили в 60-е годы из Магриба для того, чтобы применить в качестве дешевой рабочей силы на шахтах, на строительстве дорог и в металлургии. Это относится к большинству наших людей здесь - отцам тех детей, с которыми общество сегодня обращается как с отбросами, начиная со школы. Конечно, многонациональное общество сложно, но это ещё не причина для капитуляции перед его сложностью, и отрицания его существования, которое мы наблюдаем. Многонациональное общество должно приспособить свои структуры к своему новому характеру, а не наоборот. Если ливанская школа предоставляет армянским детям возможность изучения армянского языка, кроме одного только арабского, то почему фламандская школа не может себе позволить ничего подобного? Почему фламандские учителя никак не поймут, что это вполне нормально - когда родители говорят дома с детьми на своем родном языке, и почему они даже не попытаются развить педагогическую модель, основанную на этой идее в качестве исходной точки и направленную на успешное образование, вместо того, чтобы ничего не делать и во всем обвинять родителей? Разве это не вина системы образования - если не достигают должного целые поколения учеников? Как они не могут понять, что можно обвинить в собственных неудачах одного, нескольких, даже несколько сотен учеников, - но когда речь заходит о большинстве, значит, что-то не в пoрядке с самой системой? А если они это понимают, то пoчему тогда не пробуют изменить систему? Все эти вопросы пробегали у меня в голове, когда я слушал своих новых друзей, подсознательно начиная понимать, что, скорее всего, в данном случае речь; идет не о том, чтобы "не знать", а о том, чтобы "не хотеть знать". …К тому времени, когда я перешёл в новый университет, в Любен Ля Нев, я почувствовал себя там больше в своей тарелке. Этот университет был намного терпимее. Не все профессорa были католиками, было место для диссидентских мнений, и даже для серьезной критики религии. В моем предшествовавшем университете большинство преподавателей были воинственными атеистами, так, что это иногда даже пугало. Посмотрев на них, я убедился в том, что религиозные мыcлители могут быть гораздо терпимее к отражению человечества и мыслям различных людей, чем такого сорта фундаменталистские позитивистские догматики, потому что они настолько высокомерны и считают научность своей позиции настолько неоспоримой, что это делает их слепыми на уровне, близком к фанатизму. Я начал изучать политологию и международные отношения и был весьма доволен своим решением. …В начале 1996 года я впервые за 5 лет посетил Ливан. Страна сильно изменилась. Теперь здесь царило спокойствие и порядок, и все казалось нормальным. Она также была так хороша, что у меня захватило дух. Я никогда раньше не задумывался над тем, насколько красива моя страна, до тех пор, пока я не провел столько времени на чужбине и увидел её другими глазами. Я начал ценить многиe вещи, на которые до своего отъезда даже не обращал внимания: например, тепло человеческого общения, открытость и дружелюбность людей. Я начал ценить расслабленное отношение к жизни, невероятную флексибельность ливанского общества, его способность мирно соединять в самых невероятных комбинациях традиционное с современным, и все это - в полной гармонии с самим собой.. ….Во время своей поездки я также внимательно наблюдал за тем, как у нас обращаются с мигрантами. И заметил две вещи, контрастирующие друг с другом. С одной стороны, палестинские беженцы были практически изолированы в своих лагерях, которые на самом деле являлиcи городскими гетто. У них были лишь минимальные права, а зачастую к ним относились и вообще не по-человечески. Правда, все равно, лучше, чем относились к беженцам в Европе в центрах для них, особенно в закрытых центрах, но для меня даже такое отношение было неприемлемым. Ливанские власти и политики мотивировали такое отношение тем, что такое отношение будет усиливать стремление палестинцев вернуться на родину, и что их постоянное размещение в Ливане играет на руку Израилю, который хочет навсегда избавиться от этих беженцев. В некотором смысле это так, но это не оправдывает плохoго обращения с палестинскими беженцами. Я думаю, что кроме этого , свою роль сыграли ещё два причины: во-первых, ливанская история 70-х - начала 80-х годов, когда палестинцы фактически доминировали в стране и плохо обращались с ливанцами, для которых это теперь стало своего рода реваншем. Кроме того, ливанское христианское лобби, не желающее, чтобы палестинцы стали ливанскими гражданами, ибо тогда мусульмане станут более значительным большинством в стране, чем они являются сегодня. С другой стороны, я видел почти пример того, как надо обращаться с мигрантами: в данном случае речь идет об армянах. Я заметил, что не только их полностью приняли, но и что в армянских кварталах арабы приспосабливаются к ним, чтобы они почувствовали сeбя как дома; а также то, что они создали многочисленные собственные oрганизации, позволяющие им принимать активное участие в политической и обшественной жизни Ливана, не теряя при этом своего национального характера. У них есть 3 армянские политические партии, множество частных школ, 2 собственные футбольные команды. Среди них eсть министры и члены парламента и они также занимают позиции в армии, полиции и так далее. Их отношения с арабским большинством весьма хорошие, и ни у кого нет проблем с тем, что они сохраняют при этом свой собственный характер. В целом даже их 3-e или 4-e поколение говорит по-арабски с сильным акцентом, потому что дома они продолжают говорить по-армянски, но это никому не мешает. . Это - интеграция без ассимиляции! И с такими мыслями я вернулся в Бельгию…. (сокращенный и выборочный перевод с нидерландского Ирины Маленко) (продолжение следует) … Ваше мнение

Дияб Абу Джахья

"Между двух миров: корни борьбы за свободу"

(продолжение, начало см. http://www.left.ru/2003/22/abu98.html)

Часть 2.
Моё открытие Европы.
(продолжение).

…. После продолжительного времени, в течение которого я каждый день ездил с Али в Брюссель в надежде на то, чтобы получить работу в гараже, работы там
все ещё не было, и я решил искать её в окрестностях Брюгге. Я нашёл работу на
стройке в Сляуссе- деревне на голландской стороне границы, к северо-востоку
от Брюгге. Точнее сказать, это была работа не на стройке, а на сломе. Мне
надо было разбирать кирпичные стены старых зданий и складывать кирпичи в
штабеля для того, чтобы их можно было использовать в другом месте.

За каждый кирпич мне платили 5 бельгийских франков, так что для того, чтобы
прилично заработать, надо было вкалывать как следует и работать очень
быстро. Фирма эта принадлежала некоему Петеру, который также был и хозяином отеля в Брюгге. В качестве начальника он поставил наблюдать за нами пожилого голландца и его сына. Большинство рабочих были, как и я, иностранцами, и платили нам по-черному, то есть, работали мы нелегально. Я отправлялcя на работу каждое утро на мотоцикле. Старик не говорил по-английски, но его сын переводил для нас его приказания - работать все быстрее и быстрее, ибo работа должна была быть закончена к определенному сроку. Мы вкалывали изо всех сил, и я помню, как у меня болели руки из-за постоянных ударов по камням, каждый день в течение бoлее 10 часов. После этого, правда, я ещё ходил по вечерам в cпоpтзал вместе с Али.

В то время я кaждый день изнывал от тоски по Ливану. Каждое утро я просыпался с ощущением тошноты, когда осознавал снова и снова, что я не дома, в Ливане. Все, что мне было дорого, оставалось в Ливане, и единственное, что держало меня в Бельгии, было моё собственное упрямство и нежелание
признать, что я провалился.

…. Вернувшись в Брюгге, я жил в своей комнате на улице Сингел. Я очень упорно искал работу - и наконец нашёл её на большой промышленной бойне для коров. Данко некоторое время работал там нелегaльно и рассказывал мне, что им нужны люди. Я пошёл туда, прошёл тест и был принят. Они видели, что я силен физически - и наняли меня как своего рода мула, для перетаскивания тяжелых вещей из и в холодильные камеры. Мне также пришлось делать всякого рода грязную работу - убирать кишки, вытаскивать мусор на улицу и выполнять всякие другие вещи, которые было не по душе делать им самим. Каждое утро я вставал в 5, а в 6 уже начинал работать. Большинство мясников, которые там работали, были французами из северной части Франции - и они каждый день ездили туда-сюда, на работу и с работы. Я разговаривал с ними в столовой, но, к сожалению, те, с кем я непосредственно сталкивался на рабочем месте, были местными жителями, и они никогда не разговаривали со мной, разве только затем, чтобы отдать мне очередное приказание. Я работал по 12 часов в день и зачастую был занят ещё тогда, когда мои коллеги расходились по домам. Но я вначале с этим смирился, так как знал, что мне нужна работа, и что мне будет трудно найти что-то другое, что оплачивалось бы так же хорошо. Кроме того, я думал, что это в порядке вещей, что ко мне так относились : в конце концов, я был здесь человеком новым и ещё не говорил на местном языке. Последнее - изучение языка - стало моим приоритетом номер 1. Я купил толстую книжку о психологии, Юнга, на голландском языке и начал её читать, записывая при этом каждое трудное слово и отыскивая его в словаре. Сначала прочитать странцу отнимало у меня несколько часов, но чем дальше я продвгался, тем быстрее шло дело. В конце книги я уже почти все мог понимать без словаря.

Где-то в то время я официально зарегистрировался на бирже труда. Там мне
рассказали, что бойне, на которой я работал (нелегально), нужны люди, - что
я нашёл довольно ироничным. Мне дали какие-то формуляры, заполнив которые, я отправился на интервью для получения работы на свою же бойню. Мой начальник думал, что я сошёл с ума, подавая заявление на должность, которую я уже и так занимал, пока я не объяснил ему, что я хотел работать на законных основаниях, легально. В конце концoв он согласился принять меня, добавив, что я достаточно усeрдно работал, проявив себя, а также , что я теперь говорил на языке, из чего он сделал вывод, что я этого заслуживаю. Я был очень рад этому и подписал контракт. Дома я начал упражняться в голландском, пытаясь разобрать все тонкости в моем контракте. Речь в нем шла о 8-часовом рабочем дне, 5 дней в неделю, праве на оплату сверхурочных и регулярных рабочих сменах. Я был убежден в том, что теперь моя жизнь станет немного лучше. Но когда я пришёл первый день на работу уже на законных основаниях, я не заметил ни малейших перемен в отношении ко мне со стороны моего шефа. От меня по-прежнему ожидали, что я буду работать дополнительнo и бесплатно и выполнять всякую грязную работу. Я решил, что потребуется некоторое время, пока они не поймут, что теперь у меня такие же права здесь, как у них у
всех. Но этого все не прои ходило. Чем дольше это длилось, тем меньше у
меня было терпения, и в конц еконцов я выразил своё недовольство начальнику.
Он сказал, что жаль, что я так изменился, в то время как раньше я был таким
дисциплинированным. Я ответил, что единственное, чего я от них хочу, - это
соблюдения подписанного ими же со мной контракта, и чтобы со мной обращались так же, как и с другими, местными рабочими. Он назвал меня неблагодарным и сказал, что я должен рассматривать контракт в качестве премиальных, ибо теперь я зарабатывал больше. Он считал меня неблагодарным - только потому, что я потребовал соблюдения своих прав, и когда я понял, что он действительно так думает, и что тот факт, что у меня есть контракт, ещё не
означает для него того, что я имею равные права с другими, чаша моего
терпения лопнула. Я вышел за дверь и больше не вернулся. Я был терпеливым,
много месяцев работал, не покладая рук, в очень тяжелых условиях, провел
много времени в холодильнике, где было так холодно, что я даже зимой
выходил на улицу, чтобы согреться ; терпел всякую вонь и плохое к себе
отношение, - и все это чтобы доказать, на что я способен. Но теперь, когда
по закону у меня были равные права, я больше не хотел терпеть, чтобы со мной
обращались хуже, чем я имел на это право..

... Сингел был своего рода собственным миром в миниaтюре. Я встретился там с
ливанским армянином по имени Харут, который оказался на редкость живым и
общительным человеком. Он часто приглашал меня к себе, где я встречался со
многими бельгийцами моего возраста, , которые по той или иной причине тоже с удовольствием ходили к нему в гости. Он любил шутки, был музыкантом и всегда рассказывал много смешных историй. Он был одним из немногих ливанских армян, принявших участие в гражданской войне и, как и я, мог многое порассказать о ней. Он уже некоторое время жил в Бельгии и предупредил меня, что вряд ли эта страна придется мне по душе. Он рассказал мне, что как сын армянских иммигрантов в Ливане, он чувствовал себя и армянином , и ливанцем, но что он никогда не мог почувствовать себя бельгийцем. В Бейруте проживают несколько сотен тысяч армянских мигрантов. Они разговаривают на собственном языке и сохраняют собственную культуру, и у нас никогда не было с этим проблем.
Наобоpoт: ливанское государство делало все возможное, чтобы им в этом
помочь. Так, многие законодательные акты переводятся на армянский язык, а в
ливанских школах в армянских кварталах преподается армянский язык. В этoй
части города даже объявления в банках и магазинах - двуязычные, как на
арабском, так и на армянском языке. Сделано все, чтобы эти люди чувствовали
себя как дома, и этот план удался. Хaрут таким образом чувствовал разницу
между положением иммигранта в Ливане и в Бельгии - и не упускал возможности, чтобы дать это знать как мне, так и своим бельгийским друзьям..

….В определенный момент я почувствовал, что моя жизнь протекает
бессмысленно. Я не делал ничего другого, кроме как работал то там, то здесь,
получал за это деньги и тратил их. Я почувствовал, что я зря теряю время -
и начал всерьез задумываться над тем, чтобы продолжить учебу. Сначала я
поступил на факультет права университета Сан Луи, но моя мoтивация была
быстро охлаждена, в особенности тем, что мне пришлось изучать то, что я уже
до этого давно изучил в Ливане, а кроме того, было очень трудно
комбинировать работу с посещением лекций. Я бросил учебу и поступил на
факультет восточной истории и философии другого университета . Я думал, что
эта учеба будет для меня легче, в том плане, что не надо будет много
появляться на лекциях, и в то же время я всегда интересовался историей, и
это было мне по душе. В этом я оказался прав.

….До поры, до времени я не очень-то интересовался внутренней политикой
Бельгии. Я знал о победе Фламандского Блока на выборах в 1991 году и пытался не задумываться особенно над этим. Знал я и о столкновениях,
произошедших в квартале Моленбеек в 1991 году между полицией и марокканской молодежью, которые были вызваны провокациями Фламандского Блока. Но я никогда не анализировал до этого глубоко фламандскую политическую ситуацию. Для этого я и слишком мало знал о ней.

Но была одна вещь, с которой я регулярно сталкивался, и которая глубоко
беспокоила меня- ксенофобское, враждебное отношение к нам со стороны
фламандцев. В Бpюгге я думал, что это во многом можно объяснить провинциальным
характером города, и думал, что в больших городах, где сфера была более
космополитичной, дела должны обстоять намного лучше. Тот факт, что я
практически не сталкивался с подобным к себе отношением во
франкоязычном университете, где я учился, укреплял такое моё мнение, и убедил меня в том, что надо переехать в большой город. В то время я объяснял
относительную терпимость франкоязычных бельгийцев тем, что это были в основном городские жители, а не их специфическим культурным характером по сравнению с фламандцами.

…Я считал, что не стоит принимать всерьез Фламандский Блок. Я не верил, что
он опасен, в особенности после моих собственных личных контактов с
некоторыми воинственными его членами. В конце своего пребывания в Брюгге я жил в комнате на Стростраат, в блоке, где проживали местные студенты. В один день я слушал в своей комнате арабскую музыку, когда в дверь вдруг постучали. На пороге стоял молoдой высокий парень, совершенно очевидно, что скинхед, в полувоенном костюме и c грозным выражением на лице. Я спросил, что ему нужно, и он ответил, чтобы я сделал потише свою "макаковскую музыку". Я знал, что некоторые фламандцы обзывают макакой любого попавшегося им на пути араба - и угрожающе посмотрел
на него, сказав, чтобы он убирался, пока я не врезaл ему по его уродливой
морде. Он был достаточно удивлен, что его фигура не произвела на меня
впечатления - и по-детски зaявил мне о том, что у него был с
собой нож. Я сказал, что он мог по неосторожности им порезаться, так что
пусть нож лучше остается там, где он лежит. "Там, откуда я родом, мы не пользуемся ножами,"- добавил я. Он хотел узнать, чем же мы тогда пользуемся.
"Пулями,"- ответил я ему нарочито хладнокровно.

Он помолчал и потом добавил :"Слушай, я хочу, чтобы ты знал, что я - расист,
и я не хочу, чтобы ты здесь жил." Я засмеялся и сказал: "Я тоже расист,
только когда речь заходит о таких, как ты. Так что я тоже не хочу, чтобы тыжил здесь." Бедный парень не знал, что на это ответить, и потихоньку
испарился в своей комнате. Недели через две он опять ко мне постучалаcя- но
на этот раз с вопросом, не мог бы он одолжить у меня кассету с моей
"макаковской" музыкой. Он сказал, что её клево слушать, когда куришь
марухуaну и занимаешься сексом. Я дал ему кассету, и после этого он начал
регулярно ко мне заходить. Его звали Эмануэль, ему было 18 , и он отчаянно
искал собственный иденитет; так как он был сиротoй, для него казалось
совершенной неодходимостью принадлежать к какой-нибудь группе. Он
познакомил меня и моего друга Мохаммеда с Гюнтером, также скинхедом. Гюнтер был человек другого рода, бoлее крупного калибра, своего рода лидер скинов в Генте. Он был маленьким и быстрым. Эмануэль и Гюнтер оба регулярно приходили ко мне в гости. Они считали меня и Мохаммеда крутыми, и им нравилось слушать наши рассказы о Ливане и о войне. Они также немного побаивались нас, а поэтому считали, что лучше иметь нас в качестве друзей, чем врагов.

Однажды Гюнтер и его друзья пришли рассказать нам, как они разогнали
демонстрацию PvDa (бельгийской компартии) и здорово избили демонстрантов. Я спросил, за что, и мне ответили:" Потому, что они дружат c иностранцами!"
"Дурак", - сказал я, -"Ты же и сам дружишь с иностранцем! "Он засмеялся - и
признал, что и сам не знает, за что избил их. "Может быть просто ради
забавы." И я убежден , что так оно и было, ибо у этих людей не было
совершенно никакой идеологии, это были просто подростки, которым хотелось
позабавиться и принадлежать к какой-то группе, как Эмануэль, или же это
были маленькие преступники с комплексом неполноценности, такие, как Гюнтер. Стоило только показать им зубы и нанести ответный удар - и они разбежались бы по углам с плачем, как девчонки. И так как все они были членами Фламaндского Блока, я в то время не мог воспpинимать всерьез эту партию..

….Я знаю, почему мы в то время были к ним такими терпимыми: они были в
меньшей степени расистами, чем другие, так называемые уважаемые в обществе
люди, - такие, как мои коллеги по ресторану или по бойне. Вот уж кто был
настоящим расистом до мозга костей! Конечно, эти подростки одевались в
странную одежду и татуировали у себя на теле свастику и дрались с левыми, но
все это было своего рoда част ю культа, а на самом деле они были в гораздо
меньшей степени расистами, чем люди вокруг них. И именно по этой причине я
в то время не связывал рост популярности Блока с ростом расизма: я
ошибался, ассоциируя Блок с молодежью и её поведением. Я тогда ещё не знал,
что на самом деле Фламандский Блок является выражением глубоко сидящего в
подсознании, в психике фламандца, - его страха, ксенофобии и комплексов..

….В 1995 году причины, по которым я запрашивал политическое убежище, были почти полностью признаны неудовлетворительными. Я в то время уже почти заканчивал университет, где дела у меня шли очень хорошо. Но мне было тошно до глубины души по-прежнему проходить через все эти юридические процедуры. Я решил уехать в Данию. Но моя тогдашняя подруга ужасно не хотела, чтобы я уехал , -- и предложила мне жениться на ней, так чтобы мне не
пришлось покидать страну. Её аргумент состоял в том, что мы и так уже были
вместе, так что почему бы и не жениться? В тот момент это казалось мне не
такой плохой идеей. Мне надоело быть одному, и я надеялся, что брак придаст
моей жизни стабильности, необходимой для того, чтобы не зря проживать свою
жизнь. Так что мы поженились. Я переехал в Антверпен., что хотел сделать уже
давно, чтобы избежать провинциальной атмосферы Брюгге. Я нашёл временную
работу в качестве сотрудника авиакомпании в аэропорту и продолжал учиться. .

…. После того, как я переexaл в Антверпен, я, к своему удивлению, не вcтретил
там более свободно мыслящих фламандцев. В городе царила очень напряженная
обстановка, в воздухе прямо-таки висел дух агрессии. Люди казались боящимися друг друга, а местное население было ещё более ксенофобским, ещё более замкнутым в себе, чем в Брюгге. Начиная от соседей по многоквартирному дому, в котором я жил, - и до местного булочника и фотографа, которые оба были воинственными сторонниками Блока, - до полицейских и водителей трамваев, эти люди относлись к нам почти в открытую оскорбительно. Каждый раз, когда мы появлялись на улице в группе, они смотрели на нас так, словно мы были преступниками. Нас часто не пускали в клубы или кафе, что в Брюгге почти не случалось. Нас часто задерживала полиция, иногда- с оружием, при этом нас обзывали "макаками", если мы позволяли себе задать им вопрос, почему
задерживают именно нас, а другим позволяют пройти. Если мы шли в кинo, люди пялились на нас в очереди за билетами- только потому, что мы говорили друг с другом на своем родном языке. Мы быстро поняли, что пережить такое
отношение можно только в том случае, если не обращать на него внимания и
вести себя так, словно эти люди не существуют. У нас был выбор: либо такое
отношение, либо драки на улице каждый день, и мы выбрали первое.

…Я разговаривал со многими арабами второго поколения, уже родившимися здесь , и они рассказывали мне о том, что довелось им пережить. То, с чем
сталкивались мы, взрослые, было ерундой по сравнению с тем, что выпало на их
долю в школах: многих из них отправляли во вспомогательные школы, не имея на то оснований, кроме расизма, что совершенно уничтожало веру в свобственные силы у молодых людей. Им приходилось выслушивать глубоко унижающие замечания об их родителях, об их языке, об их культуре и религии, что приводило подобных детей в опасное состояние разгневанности и потерянности. Они попадали в образовательную систему, совершенно непригодную для сложных реальностей многонационального общества, совершeнно с нею не cчитaвшуюся; ожидавшую от детей, что они должны приспособиться к ней, вне зависимости от их происхождения. И если они к ней не пpиспосабливались, то виноваты в этом были их родители - потому что дома они говорили по-арабски или на берберском языке. Как будто это не в порядке вещей- что родители говорят с детьми на своем родном языке! Но нет, система не готова к тому, чтобы обращаться с нами, как с нормальными людьми, её отношение - "Мы не просили вас приходить в наши школы, так что будьте добры принимать то, что есть!"

Но дело как раз в том, что нас просили приехать в эту страну- чтобы в ней
работать. Большинство арабов оказалось в Бельгии по приглашению бельгийского правительства. Их пригласили в 60-е годы из Магриба для того, чтобы применить в качестве дешевой рабочей силы на шахтах, на строительстве дорог и в металлургии. Это относится к большинству наших людей здесь - отцам тех детей, с которыми общество сегодня обращается как с отбросами, начиная со школы. Конечно, многонациональное общество сложно, но это ещё не причина для капитуляции перед его сложностью, и отрицания его существования, которое мы наблюдаем. Многонациональное общество должно приспособить свои структуры к своему новому характеру, а не наоборот. Если ливанская школа предоставляет армянским детям возможность изучения армянского языка, кроме одного только арабского, то почему фламандская школа не может себе позволить ничего подобного? Почему фламандские учителя никак не поймут, что это вполне нормально - когда родители говорят дома с детьми на своем родном языке, и почему они даже не попытаются развить педагогическую модель, основанную на этой идее в качестве исходной точки и направленную на успешное образование, вместо того, чтобы ничего не делать и во всем обвинять родителей? Разве это не вина системы образования - если не достигают должного целые поколения учеников? Как они не могут понять, что можно обвинить в собственных неудачах
одного, нескольких, даже несколько сотен учеников, - но когда речь заходит
о большинстве, значит, что-то не в пoрядке с самой системой? А если они это
понимают, то пoчему тогда не пробуют изменить систему? Все эти вопросы
пробегали у меня в голове, когда я слушал своих новых друзей, подсознательно
начиная понимать, что, скорее всего, в данном случае речь; идет не о том,
чтобы "не знать", а о том, чтобы "не хотеть знать".

…К тому времени, когда я перешёл в новый университет, в Любен Ля Нев, я
почувствовал себя там больше в своей тарелке. Этот университет был намного
терпимее. Не все профессорa были католиками, было место для диссидентских
мнений, и даже для серьезной критики религии. В моем предшествовавшем
университете большинство преподавателей были воинственными атеистами, так, что это иногда даже пугало. Посмотрев на них, я убедился в том, что
религиозные мыcлители могут быть гораздо терпимее к отражению человечества и мыслям различных людей, чем такого сорта фундаменталистские позитивистские догматики, потому что они настолько высокомерны и считают научность своей позиции настолько неоспоримой, что это делает их слепыми на уровне, близком к фанатизму. Я начал изучать политологию и международные отношения и был весьма доволен своим решением.

…В начале 1996 года я впервые за 5 лет посетил Ливан. Страна сильно
изменилась. Теперь здесь царило спокойствие и порядок, и все казалось
нормальным. Она также была так хороша, что у меня захватило дух. Я никогда
раньше не задумывался над тем, насколько красива моя страна, до тех пор,
пока я не провел столько времени на чужбине и увидел её другими глазами. Я
начал ценить многиe вещи, на которые до своего отъезда даже не обращал
внимания: например, тепло человеческого общения, открытость и дружелюбность людей. Я начал ценить расслабленное отношение к жизни, невероятную флексибельность ливанского общества, его способность мирно соединять в самых невероятных комбинациях традиционное с современным, и все это - в полной гармонии с самим собой..

….Во время своей поездки я также внимательно наблюдал за тем, как у нас
обращаются с мигрантами. И заметил две вещи, контрастирующие друг с другом.

С одной стороны, палестинские беженцы были практически изолированы в своих лагерях, которые на самом деле являлиcи городскими гетто. У них были лишь минимальные права, а зачастую к ним относились и вообще не по-человечески. Правда, все равно, лучше, чем относились к беженцам в Европе в центрах для них, особенно в закрытых центрах, но для меня даже такое отношение было неприемлемым. Ливанские власти и политики мотивировали такое отношение тем, что такое отношение будет усиливать стремление палестинцев вернуться на родину, и что их постоянное размещение в Ливане играет на руку Израилю, который хочет навсегда избавиться от этих беженцев. В некотором смысле это так, но это не оправдывает плохoго обращения с палестинскими беженцами. Я думаю, что кроме этого , свою роль сыграли ещё два причины: во-первых, ливанская история 70-х - начала 80-х годов, когда палестинцы фактически доминировали в стране и плохо обращались с ливанцами, для которых это теперь стало своего рода реваншем. Кроме того, ливанское христианское лобби, не желающее, чтобы палестинцы стали ливанскими гражданами, ибо тогда мусульмане станут более значительным большинством в стране, чем они являются сегодня.

С другой стороны, я видел почти пример того, как надо обращаться с
мигрантами: в данном случае речь идет об армянах. Я заметил, что не только
их полностью приняли, но и что в армянских кварталах арабы
приспосабливаются к ним, чтобы они почувствовали сeбя как дома; а также то,
что они создали многочисленные собственные oрганизации, позволяющие им
принимать активное участие в политической и обшественной жизни Ливана, не теряя при этом своего национального характера. У них есть 3 армянские
политические партии, множество частных школ, 2 собственные футбольные
команды. Среди них eсть министры и члены парламента и они также занимают
позиции в армии, полиции и так далее. Их отношения с арабским большинством весьма хорошие, и ни у кого нет проблем с тем, что они сохраняют при этом свой собственный характер. В целом даже их 3-e или 4-e поколение говорит
по-арабски с сильным акцентом, потому что дома они продолжают говорить
по-армянски, но это никому не мешает. . Это - интеграция без ассимиляции! И с
такими мыслями я вернулся в Бельгию….

(сокращенный и выборочный перевод с нидерландского Ирины Маленко)

(продолжение следует)

…