Galizavre.org получил возможность взять интервью у Сантьяго Альбы, политико-литературного агитатора, как он определяет себя, ставшего известным в последние годы благодаря смелому и жесткому обличению капитализма, а также участию в многочисленных политических и посреднических левых и национальных проектах. Особенно он известен своим участием в арабском движении. Альба – постоянный автор газеты Novas da Galiza. Участвовал в недавней Неделе философии, проходившей в нашей стране (Испании – прим. пер.). Беседа, которую мы приводим, подробно освещает некоторые из тем, над которыми он постоянно размышляет.

- Поговорим о том, как началось твое сотрудничество с левыми. Как ты пришел к такой связи между мыслителями, интеллигенцией и общественными движениями?

- На самом деле, мне сложно определить в моем прошлом момент, когда я начал интересоваться политикой и пришел к участию в ней от интеллектуального труда. Насколько я помню, самым важным моментом для меня стала победа Испанской социалистической партии в 1982 г., когда я понял, что этот триумф – не только не прогресс левых, а попросту предательское разбазаривание политического капитала одного из самых сильных левых движений Европы послевоенных лет. Четким поворотным моментом стало обещание ИСП вывести Испанию из состава НАТО, закончившееся любезностями Североатлантическому альянсу. Тогда мы с моим другом Карлосом Фернандесом Лириа написали нашу первую книгу, “Конец мышления”, в духе старых марксистских символов веры XIX века, язвительную, и одновременно пытающуюся обобщить основы марксизма и разоблачить политику ИСП. В начале 80-х гг., когда мое философское образование привело меня к вмешательству в политику, чтобы использовать мое перо для анализа и разоблачения политической и социальной модели капитализма. В любом случае, должен сказать, что не помню ни одного момента моей сознательной жизни, в который, хотя бы бессознательно, я не мог бы ясно определить своей политической позиции, несмотря на происхождение из буржуазной семьи, вроде моей. До того, как я рационально сформулировал свою позицию, я уже примерно представлял ее.

- Потом ты начал более тесно сотрудничать с арабским движением...

- Что касается арабского движения, это – скорее, случайность. По кругу моего чтения, по близости чувств и истории, меня тянуло к югу Европы, к Франции, к Италии... но, в силу причин, изменивших мою интеллектуальную деятельность, включая мою собственную жизнь, этот поворот имел, прежде всего, отношение к очень личному событию моей жизни, когда мне понадобился пространственный и лингвистический разрыв с тем, что было моей биографией, в результате чего я в конце концов стал жить в Каире, городе, выбранном скорее наугад. С тем же успехом я мог бы оказаться в Исландии или в Китае. Но теперь, оглядываясь назад, можно также считать, что случай направляет тебя на то место, которое ты без размышлений признаешь своим. И я должен сказать, что случай привел меня в ту область мира, которая не только многому меня научила, но и в которой я хорошо себя чувствую. В то же время, и эта беда уже не случайна, а вызвана мощными историческими причинами, что я выбрал для жизни зону земного шара, которая многие годы была и многие годы будет одной из точек, на которой сфокуссировано внимание людей и тяжелые человеческие страдания. Поэтому было неизбежно, что я каким-то образом окажусь вовлечен в местные события и свяжу свою судьбу с судьбой этих стран.

- Ты принадлежишь к коллективу или интеллектуальному течению, которое среди левых и альтернативных СМИ не только критикует капитализм, но и настаивает на том, что мы живем во времена кризиса и нигилизма, на грани варварства. Как ты пришел к идее, что мир, в котором мы живем не только плох, его не только нельзя улучшить, но и ведет нас прямиком к катастрофе?

- До 11 сентября, и особенно после 11 сентября, мы увидели механизмы формирования сознания, или, лучше сказать, растворения сознания, которые представляют собой не только плод макиавиллестических умов, действующих в тени, но и являются частью эстетических условий рыночного капиталистического общества, меня в особенности начал бескокоить феномен: “Почему в мире, в котором не перестают происходить разные события, несравнимые с тем, что было раньше, в котором непрырывно происходят события, никогда ничего не происходит, никогда ничего не происходит для нас?”. Чтобы не происходило, мы живем, где жили, всегда в одном и том же месте, смотрим, что смотрели, всегда одно и то же? Мы живем в обществе, отличающемся все ускоряющимся обновлением отношений торговли, при котором истинные вещи, превращенные в товар и подвергаемые ужасному давлению постоянного обновления, в конце концов превращаются в образы. И эти образы, будучи временными объектами, обреченными на исчезновение в любой момент, служат ненадежной опорой бытия. Поскольку в нашем обществе господствует определенная форма торговых отношений, это общество, которое не может смотреть на вещи, не лишая их в то же время жизни. Поэтому я и говорю о нигилизме, и это без сомнения станет яснее, если мы вспомним вторжение в Ирак. Как раз перед началом бомбардировок, я уехал из Багдада, этого красивого города, исполненного достоинства, города, населенного людьми, которые обращались с нами с изысканной вежливостью, с людьми, которые, уже зная, что через несколько часов станут жертвами вторжения, все время вели себя спокойно, достойно и вежливо (хотелось бы привлечь внимание к этой вежливости). Когда я улетал из Ирака в направлении, противоположном самолетам, идущим бомбить страну, начались сами бомбардировки, когда я утром прилетел в Амман, первое, что я увидел в маленькой гостинице, где мы поселились, был телевизор, показывающий тот самый город, который мы только что оставили, на который сейчас падали бомбы с американских самолетов. Самолеты, казалось, раскрашивали Багдад, превращая его в мир картонных коробок, декораций зданий, в мертвый, безжизненный сценарий.Что делали ракеты и трассирующие снаряды? Вырывали Багдад из тьмы. Пожары немедленно внесли эту ноту, среднюю между апокалиптической и зрелищной, которая заставила всех детей пристально всматриваться в свет, и тогда началось множество взрывов, и заодно логическая бомба взорвалась в моей голове. Я видел город, из которого только что уехал, город, в котором оставил многих товарищей, иракских друзей, о которых я не знал, живы они или умерли, и вот этот город превратился в спектакль, от которого невозможно было оторвать глаз. Этот соблазн смотреть, антропологически вписанный в природу человека, и в капиталистических условиях превращающийся в соблазн, которому невозможно противостоять. На самом деле, мы можем удержаться и не нюхать определенные вещества, можем отвергать отвергать определенную еду, можем закрыть уши... но наше общество не может не смотреть, и обнаружило, что радуется событиям, которые, если подумать рационально, предпочитало бы, чтобы они не происходили.У меня это вызвало необыкновенную тревогу, видеть как мой любимый город превращается в зрелище, испорченное фигурой Рамсфельда. Этот тип появлялся в определенные моменты на экране телевизора, отрицая, что в Ираке происходят бомбардировки: “Мы не бомбим Багдад” (на фоне горящего города). Он должен был бы сказать так: “Хотя и кажется, что мы бомбим Багдад, на самом деле мы бомбим Багдад”. И я думаю, что это – одна из этих ужасных вещей, которые имеют отношение к нигилизму и образам, и которые можно перевести следующим образом: вопреки тому, что мы думаем, нас заставляют считать, что все присходит именно так. Вещи кажутся такими, но только потому, что они появляются в определенных условиях, а, на самом деле, появляется настоящее небытие вещей. Это уже таким образом встроено в наше спонтанное восприятие, которое является синтезом уже-заранее-созданного, всегда сконструированного заранее, и мы сталкиваемся с объектами и телами, без всякой необходимости каких-либо действий, без необходимости какого-либо преобразующего влияния. Фактически, в рамках обновления, ускоряемого торговлей, смотреть – значит уже отрицать существование вещей.

- Эта область изучена в лагере, который считается относительно новым левым движением, делающем специальный акцент на проблеме языка, как инструмента стабилизации капиталистического порядка.

- Поэтому очень важно изучить анализ этого типа. Мы живем посреди кризиса, причем, если говорить в терминах языка, далеко не первого. Прецеденты уже были. Можно считать, например, что во время, непосредственно предшествующее мировой войне, язык подвергался разрушению под влиянием фашизма и нацизма; этот период систематической пропаганды, во время которого впервые использовался язык, причем, вопреки тому, что провозглашал девиз Геббельса, не столько чтобы превратить правду в ложь, сколько чтобы помешать любому типу правды. То же самое происходит и сейчас и я неоднократно повторял эту формулу, чтобы объяснить процесс, вследствие которого язык разрушается в самой своей сути. Ложь США, оправдывающая вторжение в Ирак, хочет не столько сымитировать реальность, сколько уничтожить все границы правдоподобия. С этого момента люди уже не могут поверить ни в какую правду вообще. Это закон, формирующий одну из сторон капитализма, но в условиях империализма и военной и колониальной оккупации страны, в сфере пропаганды и фабрикации согласия по отношению к господствующему порядку, он оказывается почти что обязательным к исполнению: необходимо на деле стирать и сглаживать всякие различия. Язык характеризуется двумя основными чертами. Первая из них – любой коммуникации предшествует предварительное согласие. Даже если язык испорчен или ослаблен ложью, он все равно может служить для передачи правды. В самом деле, мы не боимся спросить кого-нибудь на улице, как пройти в определенное место. И ежедневно получаем банальные ответы, принимая как данное, что язык служит для передачи истины. Что происходит, когда из-за систематически поддерживаемой агрессии мы начинаем сомневаться в этом долингвистическом, паралингвистическом согласии, даже начинаем считать, что язык служит только для лжи? И не будем забывать, что язык – и это вторая его черта – не только формирует внутренний и интимный мир, но также отражает эмоции, отражает умозаключения – принадлежит к конкретному и социальному миру. Мы рождаемся в городе языка, который застаем уже построенным, и должны подчиняться определенным знакам, соблюдать определенные правила, поскольку это наш способ понимать друг друга. Но пропаганда частично формирует системы власти, поскольку мы живем в реальном мире, и все политические системы обстреливают определенные кварталы этого лингвистического города. Люди, когда разрушают их дома или строения, отстраивают их заново. А сейчас происходит следующее: определенные дома настолько превращены в развалины, самый центр лингвистического города настолько разгромлен, что все, что мы говорим, ничего не означает. Кажется, слова уже не служат для создания публичного пространства, на котором устанавливается социальный контракт, где обмениваются мыслями. Слова этого лингвистического города уже не производят никакого эффекта. Наоборот, частым их повторением мы уже перешли порог, дальше которого – как это происходит с наркоманом, которому требуется все большая доза, дающая все меньше эффекта, - уже только возбуждение бесполезных страстей, только истощение, изнурительная лихорадка попыток получить посредством языка хотя бы минимум реальности вместо существующего максимума солипсизма.

- Твоя критика относится и к левым?

- Да, конечно. Я уже говорил о безнадежных усилиях вернуться к реальности с помощью перегруженных смыслами терминов. Я обычно привожу такой пример: возьмем какой-нибудь термин, например «геноцид». Когда жизнь жестока и враг постоянно издевается, появляется соблазн усилиться лингвистически. Но это средство оказывается совершенно бесполезным. Сегодня, когда никуда не делся реальный геноцид, само слово «геноцид» уже ничего не значит. Геноцид – это термин, который должен использоваться очень аккуратно. Но он перегружен, о чем я уже говорил – в статье, недавно написанной для вашего издания, он страдает от многозначных смыслов, он пал жертвой эпидемии многозначности после которой слова вместо того, чтобы передавать информацию, заражаются какой-то пустотой. Существуют термины настолько перегруженные, что их лучше вообще оставить, выкинуть в мусорник и создать новые инструменты. Например, слово «фашизм». Это термин самого широкого спектра, его произносит кто ни попадя, его использует Народная партия (консервативная политическая сила, правившая в Испании до последних парламентских выборов – прим. пер.) против Батасуны, Батасуна против Народной партии, Буш против Саддама Хуссейна, империалисты – против Буша... это до того перегруженный термин, настолько многозначный, что, в конце концов, он превратился в оскорбление. Что мы говорим словом «фашист»? Сукин сын? Он ничего не объясняет, ничего не проясняет, не помогает понять суть игры. Капитализм – это всегда кислота, растворяющая язык. А главная роль языка состоит в том, чтобы различать сущности, и прежде всего в политике. Если термин не служит различению сущностей, тогда надо искать другие формулы. В статье, которую я написал несколько лет назад, предлагаются другие возможности (http://www.nodo50.org/csca/agenda2001/ny_11-09-01/alba3.html). Начиная с 11 сентября, меня особенно стала интересовать субъективная и эстетическая сторона того, как строится восприятие объектов и дискурсов, посредством которых конструируется и легитимирует себя капитализм. «Невидимый город» (Hiru, Hondarribia, 2001), мое последнее по времени большое эссе было написано до 11 сентября и этот труд уже более или менее академичен, он более теоретический. После этой даты меня начал волновать вопрос создания специальных инструментов, которые позволили мне, тоже специальным образом, показать части читателей, интересы которых сходны с моими, некоторые вещи, которым мы до того не замечали из-за нигилизма и перегруженности смыслами. Надо все время создавать новые инструменты – в моем случае, книги и статьи. В свое время подобными вещами занимался Бертольд Брехт: восстанавливал оружие, которым в политических делах обычно пренебрегают. Надо, например, вернуть и ценить жанр политического памфлета. Другая задача – поиск языка, который подставит нам свое плечо, даст опору, который будет близок к читателю. Отсюда вытекает необходимость использовать все литературные метафоры, которыми так хорошо владеет пропаганда и которым мы должны вернуть способность освещать вещи, которые находятся у нас прямо перед глазами, но которых мы не видим. И при этом нельзя забывать, что в левом движении не хватает многочисленной и качественной альтернативной информации; но мне кажется, что мы должны избегать некоторой риторики, характерной для левых, поскольку она уже сама по себе способна вызвать эффект насыщения. Все равно, что залезть в грязь, а потом долго обсыхать, не имея возможности просто вытереться. Левым нужна информация, но также анализ и оружие большой силы – в том числе и лингвистическое, которое может исследовать новые дороги. Сейчас наступил один из тех моментов, когда, как это было во время Русской революции, именно левые обязаны исследовать, придумывать новое, быть далеко впереди, идти как бы в другом темпе. Даже когда потребуется остановиться, притормозить и обдумать свой путь.

- Нет ли у тебя впечатления, что сейчас уже есть довольно полный анализ капитализма, но чувствуется недостаток и слабость альтернативных парадигм? Как интеллектуальная среда, ответственная в большинстве случаев за создание идеологии и разработку парадигм, собирается заполнять эту пустоту?

- Думаю, что стоит уже начать дополнять и опровергать эту идею, которая только что прозвучала: что интеллектуалы – это авангард, который должен проливать свет на альтернативные модели. В первую очередь, и говорю это, зная ко мне это тоже относится, интеллектуалы к этому плохо подготовлены, поскольку очень мало знают. В наши времена мы только толкаем политические процессы, разработанные кем-то другим. Процессы, как это происходит в Венесуэле, разработанные не интеллектуальными деятелями, а социальными и политическими. Скромно должен сказать, что не осмеливаюсь предложить альтернативную политическую парадигму. В то же время согласен, что это надо делать срочно – делегимитизировать или разрушать капитализм. И это уже делается, например, в Венесуэле. Занимаются этим люди очень умные, но в основном не интеллигенты, не те люди, которые целый день сидят в своей библиотеке, пока у них не пойдет дым из головы. Работает демократия участия, множество людей, думающих совместно и одновременно. Естественно, интеллектуалы тоже стремятся сделать свой вклад; но их вклад должен быть похож на работу психоаналитика, который слушает и выявляет трещины, ошибки и пустоты уже созданных коллективных рассуждений. Думаю, что мы должны слушать, а потом скромно сообщать, какие вещи неудачны или плохо сформулированы. Я считаю это очень срочным делом. До сих пор считалось, что поток событий отражает непрерывающийся поток товаров, о котором думать становится все труднее и труднее. Обычно размышления все время опаздывают, а сегодня надо думать в реальном времени. И наверное в реальном времени можно отвечать в терминах военных операций, в терминах политических, нападений и перегруппировок врага, но думать в таких условиях очень трудно. Все переменилось в новых условиях внедрения технологий и все стоит очень дорого в интеллектуальных терминах. Могли бы сказать: выделим десять великих умов исключительно для этой задачи; но они все время будут опаздывать со своими мыслями. Поэтому очень важна решительная политическая акция, ставящая целью избавиться от давления до построения модели.

И еще – мы не должны забывать, что на земном шаре уже есть альтернативные модели. Есть Куба, которая часто выпадает из нашего поля зрения из-за торжества пропаганды, и есть Венесуэла – с опытом, отличным от Кубы, как боливарианцы делятся властью. И это уникальный случай революционного правительства, отражающего одновременно натиск своей собственной олигархии и империализма. Мы не должны недооценивать эти живые лаборатории. На Кубе есть очень много вещей, которым стоит поучиться, начиная с совершенно другой логики. При всех неудачах, препятствиях, ограничениях за 45 лет на Кубе сформировался другой взгляд на мир, уже не деньги, не экономические интересы определяют отношения между вещами и отношения между людьми. Это волна свежего воздуха, охватывающая любого, кто туда приезжает. Лично я каждый раз, когда возвращаюсь с Кубы, чувствую, что приезжаю из страны богатой в страну бедную, и бедная страна – это Испания. Считаю, что в Венесуэле левые могут располагать полной свободой, не чувствуя за собой никакой вины. То же относится и к Кубе. В Венесуэле, самой демократической стране мира даже по буржуазным меркам, мы можем вычленить уже разработанные модели, на основании которых интеллектуалы могут работать с большой точностью.

- Ты один из немногих интеллектуалов, которые принижают, в хорошем смысле, роль своей профессии. Ты отказываешься считать мыслителя высшим жрецом и преуменьшаешь, даже в моральном смысле, его социальную роль.

- Сам термин «интеллектуал» меня сильно раздражает. И я не чувствую, что мои выступления в крайне ограниченном общественном пространстве сильно важны. Если посмотреть, что сейчас происходит в мире, то моя работа ручкой или клавишами компьютера – что-то очень мелкое на фоне людей, борющихся, в том числе с оружием в руках, в других местах планеты. Поездки, разговоры, знакомства с людьми – твоя борьба приносит много удовольствий, неизвестных интеллектуалам. Это удовольствия человеческие, которыми должны наслаждаться все, поскольку единственный способ поддержать большую битву – такую, которая нас ждет, - добиться, чтобы эта борьба представляла собой образ жизни, приносящий удовольствие. Что касается уважения к интеллектуалам, то здесь много мифов: первый из них – он берет начало в случае, действительно произошедшем с Золя, - это идея, что интеллектуал – человек неподкупный и независимый, который всегда говорит правду, способный к мученичеству во имя того, что считает правильным и честным. В прошлом веке интеллектуалов такого типа набралось хорошо если пять человек: Золя, Сартр, Саид, Хомский. Большая же часть интеллектуалов на протяжении всей истории, как удачно сформулировал Джек Лондон в поразительной части своего романа «Железная пята», - это те, которые продались. Когда изучаешь, например, Парижскую Коммуну, выясняется, что там не было ни одного интеллектуала. Самым левым из них был Виктор Гюго, который без всякого сомнения осудил весь опыт коммуны. Все остальные оставались справа, поддерживая Тьера и немцев. Во время почти всех великих преобразований интеллектуалы пятятся назад, пугаются или напрямую продаются, если еще не продались до того. Поэтому меня спрашивают – а ответ совершенно ясный, не может быть сильно глубокомысленным – если большинство интеллектуалов обычно продаются, откуда в нашей памяти берутся образы неподкупных, идущих на плаху? Потому что эта иллюзия предоставляет очень хорошую идеологическую услугу формам правления, которые основываются на видимости свободы слова и мысли. Когда читаешь книгу молодого исследователя Стонора Сандерса о Холодной войне в культуре, невольно задумываешься, в какой огромной степени политическая легитимность капитализма основывается на постоянном создании иллюзии свободы слова и мысли. Поэтому полезно заставлять всех думать, что продавшиеся и предавшие типы якобы независимы. Мне не нравится слово «интеллектуал». Когда я представляюсь, всегда пытаюсь подобрать какой-то другой термин, обычно предпочитаю назваться политико-литературным агитатором: это точнее, потому что более скромно, и скромнее, потому что более точно.

- Как ты смотришь на национальный вопрос? Как должны решать его левые?

- Это деликатный вопрос и его надо сопровождать множеством оговорок. Не потому, что боюсь его затрагивать, а потому что это одна из тех тем, которым надо посвящать многие часы, многие дни размышлений. По необходимости это упражнение в казуистике, столь свойственной политическому языку, который должен проводить различия. Национализм не означает ничего, если не служит двигателем конкретного политического проекта. С национализмом происходит то же самое, что и с другими перегруженными терминами вроде «мира» или «демократии». В статье, написанной, кажется, для вашего издания я уже указывал, что нет ни одного такого термина, во имя которого не устраивали бы геноцида. Говорим о национализме и думаем, без сомнений, о национализмах довоенной Европы, о концепции расы... но концепция цивилизации привела не к меньшему количеству трупов, чем раса. Концепция цивилизации: сегодня мы пришли к тому, чтобы во имя демократии нарушать международные законы, вторгаться в суверенные страны. Но мы не можем, хотя это очень соблазнительно, но немного строго с интеллектуальной точки зрения, делать выводы. Если я хочу вывести из идеи ислама идею интеграции, то могу это сделать очень легко. Ты можешь взять проект мира и понять, что такое война; взять проект демократии и вывести тиранию. Но что происходит сегодня? Я против американского национализма, потому что, как очень хорошо объяснил марксизм, это империализм, и есть непрерывная линия развития от определенных форм национализма к империализму. Посмотрите, например, что Роберт Каган, один из теоретиков Буша и отец проекта нового американского века, определяет американский национализм как национализм универсальный. Ужасно, поскольку левые иногда говорят об интернационалистском национализме. Ладно, универсальный национализм – это империализм, он очень хорошо описан Каганом. А возможен ли национализм левых, национализм интернационалистский? Да, в том смысле, что мы не можем бороться в пустоте, как граждане мира. Знаешь, кто гражданин мира? Индонезийцы, которые работают в лодках в нейтральных водах и получают по пол-доллара; двадцать пять миллионов беженцев, зарегистрированных ООН; эмигранты, которые пытаются переехать в европейский якобы рай. Вот граждане мира. Когда я был в Ливане, посещал лагеря палестинских беженцев и чувствовал себя очень обеспокоенным и взволнованным. Легко требовать с левых, как это делает Негри, открытых границ, кочевничества, бегства, высылки, в конце концов путешествовать, когда есть территория, на которую можешь вернуться. Но когда сталкиваешься с десятками тысяч людей, набитых по маленьким коридорчикам, буквально в спичечные коробки, когда ясно видишь проект уничтожения территории, на которой они жили... когда видишь лишенных пространства, живущих как геометрическая фигура – без неба и земли... Когда сталкиваешься с палестинцем, у которого отобрали землю, понимаешь, что мы можем путешествовать только потому, что у нас есть территория, куда можно вернуться. Нам кажется, что мы можем отказаться от нее, бороться за независимость поверх всех территорий и традиций... но в действительности мы знаем, что у нас все это есть. Национальную идентичность надо перерасти, но перерасти ее может только тот, у кого она есть. Как сказал Терри Иглтон, есть только одна вещь на свете, которая хуже, чем иметь какую-нибудь идентичность – не иметь никакой. Чтобы иметь возможность борьбы, чтобы перерасти идентичность, надо сначала ее создать. И начинать с территории. Именно поэтому мы должны стать на бой с универсалистским национализмом, который постоянно взывает к прозрачным границам, полетам над границами… И первое, что мы должны защищать – необходимость борьбы за территорию. Сказать «да» национализму кубинскому, палестинскому, национализмам левых сил в испанском государстве, при условии, что эти проекты, начинающие борьбу с территории, носят четкое влияние марксизма, антиимпериализма, левых сил, классовой борьбы. Они не рассматривают свои столкновения с государством и с империализмом как борьбу традиций, рас, культур. Сейчас, перед лицом универсалистского империализма Кагана необходимо защищать свою территорию и идентичность – их потом можно оставить в тылу как плотину против империалистического давления; и в таком понимании вполне можно быть националистом. Не только в случае галисийском, баскском или каталонском, но также и во всех других случаях борьбы, которые можно идентифицировать менее идеологически, самое важное – не увеличивать общее количество преступлений. Более того: интернационализм и марксизм должны быть в такие моменты только выборочно националистами, обязаны быть.

- Для приличной части западных левых, похоже, достаточно разоблачать преступления империализма, урезание свобод, но не начинать с ним полемику по существу. Не преобладает ли позиция стыдливая или даже трусливая, избегающая обсуждать тему оборонительного насилия?

- Считаю, что так и есть. Это тонкая тема, поскольку сам вопрос только несколько лет как стал обсуждаться хоть с какой-то свободой, но и сегодня он до такой степени табу, что сама его постановка вызывает ужас. Знаешь сам, что в испанском государстве за это можно попасть в тюрьму. Но я думаю, что если западные левые хотят играть какую-то роль в глобальной антиимпериалистической борьбе, хотят уничтожить фальшивую конструкцию столкновения цивилизаций, то должны стоять на настоящей интернационалистской позиции и укреплять отношения со всем другими противниками империализма на земле, в том числе с Хезбаллахом в Ливане или с иракским сопротивлением. Западные левые рискуют навсегда застыть в описательной традиции, ничего не меняющей в мире, и от них отвернутся левые других стран. Арабские активисты, арабские левые чувствуют, что западные левые их бросили. Были моменты, когда надо было сказать «нет» войне, но сегодня надо сказать «да» войне за национальное освобождение. Если мы стоим на позициях абстрактного пацифизма, то рискуем дождаться момента, когда все группы национального сопротивления, далекие от исламизма, станут на позиции войны культур или цивилизаций. Сегодня надо устанавливать контакты и вести диалог, чтобы видеть широкую перспективу, которая позволит преодолеть эту инерцию наблюдения, из-за которой приходится иметь дело уже не с классами или проектами, но с базовыми культурами. Вот настоящая опасность и виноваты в этом в большой мере мы, западные левые. Мы не пожелали принять на себя обязанность легитимации в СМИ иракского сопротивления, что дало бы ему опору. Потом стали проводить различия, выделять нападения на гражданских лиц, о которых не знали, были ли они в тылу или нет, но отлично знали, кому это выгодно. Но вооруженное сопротивление войскам США, против коллаборционистских сил безопасности легитимно и законно даже по международному праву Объединенных Наций.

Оригинал текста: http://www.rebelion.org/noticia.php?id=15239

Перевод Юрия Дергунова и Юрия Жиловца