Доводилось ли вам слушать так называемый перевод гоблинов? Нет, это не из области сказочных преданий. Забаву сомнительную некоторых наших юных современников в простонародье так называют, - самостоятельное, исходя из интеллекта природного и чувства меры, озвучивание кинокартин. Отключают, что называется, «родной» звук фильма, что режиссером и актером создан, и творят в меру своего разума, родителями данного, и воспитания школьного. Сказать вам должен с сожалением, что разум этот размером, как правило, не отличается. Да и воспитание школьное качеством не блещет. Потому и превращается гоблинский перевод в самый настоящий кураж мерзкий ума недалекого. Добро бы над голливудскими пустышками эти самые гоблины потешались – изощрялись, так нет – классику частенько коверкают с юмором рвотным. Вековые трагедии в фарс низкопробный превращают. А то и мультики порнографические нарисуют с популярными детскими анимэ – героями. И сюжет и лица вроде те же, что пацанячие веселье вызывают, а смысл абсолютно иной, гадостный и грязный. Тут, я вам скажу, долго смотреть вообще невозможно, после первых картинок с души воротит.

С такой же непринужденностью гоблины уже иного рода российскую историю переводят на свой язык. Среди специалистов этих и Александр Каревин, политолог из еженедельного «Киевского телеграфа». Мастер он, я вам скажу, еще тот, ступенькой повыше подросткового уродства. Так, например, жизнь Тараса Шевченко расписал он ловко, что ничего там не осталось кроме перегара водочного, венерической болезни, порнографических картинок и моральной нечистоплотности. Ну, еще и приписываемых Кобзарю стихов, которые, оказывается, и сочинены то не им, а литературными сотрудниками газет и журналов. Вот так, ни много – ни мало! А рядом, антиподом «бяке» Шевченко, «просвещенный монарх» Николай Первый, в чье царствование, как это не удивительно, русская культура достигла расцвета, покровитель Пушкина и прочая, прочая, прочая. С 1997 года, со статьи «Поэт и царь» в «Киевских новостях» и до сего дня трактует соответствующим образом этот Каревин одну из наиболее трагических страниц отечественной истории. Как будто и не было загубленных царем Николаем одних только Александров: Грибоедова, Полежаева, Пушкина, Бестужева, Одоевского, да всех талантов не перечислить. Тут перевод гоблинский предстает перед нами в новой ипостаси: в жандармской лазури, в свисте шпицрутенов и в подлом иезуитстве третьего отделения, в архитектуре царских виселиц и каторжных нар. Продолжил и развил эту тему в виртуальном пространстве портала «русские рифмы» (!!!) «наш» автор статьей «Тарас Шевченко: оборотная сторона медали». Наскирдовал к своему творению кучу ссылок на литературу, что использовал в работе. Придал где-то даже научный, вернее наукообразный вид своему гоблинскому переводу жизни Тараса Шевченко.

Взглядом не вооруженным видно пристрастие явное и ангажированность Каревина в деле этом. Точнее – заказ политический, несомненный. Потому что рядом соседствуют авторские дифирамбы цесаревичу Алексею, сыну Николая Кровавого, что напечатаны в «Киевском телеграфе» в статье «Царственный отрок». Эпитетами то какими разродился сопредельный политолог в данном случае: «великий» (в чем? – С.К.), «добрая память» (где? – С.К.), «необычно красивый» (?!), ну и тому подобное. Смотри как! Императорская фамилия херувимские оттенки приняла, а поэт оппозиционный, что двуглавого орла ненавидел, превратился в венерика, засмердел луком и выхлопом алкогольным. Ладно, пьяный проспится, а дурак – никогда. Я это к тому, что судьбой Тараса Шевченко «вольный» гоблинский перевод русской истории в исполнении Каревина не закончился. Он еще продолжился и жизнью недолгой Дмитрия Лизогуба. Того самого землевольца, что был повешен за революционную деятельность по приговору царского военно – полевого суда в Одессе летом 1879 года. Вместе с ним в петле коронной удавлены были его товарищи Сергей Чубаров, Иосиф Давиденко, Иван Логовенко и Соломон Виттенберг. А всего на скамье подсудимых тогда двадцать восемь человек было, в том числе и четырнадцатилетняя девочка Вика Гуковская, что погибла потом в сибирской ссылке, как, впрочем, и большая часть остальных осужденных.

По всем правилам гоблинского «искусства» раскрасил цветами гнусными до срока ушедших в небытие революционеров этот самый Каревин, умело, профессионально. А всего то пару раза передернул и «домыслил», но как жизнь короткую Лизогуба исковеркал и опаскудил. А вместе с этим пятно грязное бросил и на его убитых и безвременно умерших товарищей-единомышленников. Не любил, «по-каревину», Лизогуб женщин, а женщины не любили его. А все потому, что радость плотскую казненный революционер получал в противоестественной связи с предателем и полицейским агентом Дриго. Кто же после таких пикантных деталей восхитится бескорыстием Дмитрия Лизогуба, богатого помещика России, что отдал все свое состояние делу революционной борьбы, отказался от дворянских привилегий ради счастья трудового народа? Кто добром помянет погибшего бессеребренника, мечтавшего о равенстве и братстве людей? К тому же, продолжает Каревин, был Лизогуб человеком жестоким и кровожадным, ибо принимал участие в вооруженном сопротивлении революционеров царским властям, призывал единомышленников отвечать ударом на удар, проливать кровь царских чиновников так же, как те проливают кровь революционеров. А посему, выводит Каревин, казнь Лизогуба вполне логична, и ничего другого ждать ему по справедливости не приходилось, чего, де мол, сожалеть по этому поводу.

Что до этой справедливости гоблинской, то уж больно лицемерный вид она имеет, фонит двойными фарисейскими стандартами америкосов. Радость душегубскую, живодерную дом романовский находил в предсмертных мучениях революционной оппозиции. Здравому уму и не понять прелесть волнительную психики особ коронованных в тех же эшафотных унижениях политических оппонентов и в палаческой удали. Впрочем, почему непонятно! Зарывая на скотобойне тела того же Лизогуба и его казненных товарищей, монарх ломал волю к сопротивлению у других, грозил им уже не только пожизненным, но и посмертным унижением. Глаза не завязывая очередным, на виселицу идущим, воочию показывая мучения удавленных товарищей под разгульные танцевальные мелодии, не переставала терзать власть тех, кому уж жизни земной отмерено было последние минуты. Вынося смертные приговоры исключительно по доносам полицейских провокаторов, откровенно попирая нормы объективного судопроизводства, грозил монарх недовольным судом военным, скорым и неправым. Лизогуб то по такому доносу и был повешен. Крови не было на нем, в прямом терроре не участвовал он, отсутствовали основания для приговора смертного. Казнен Лизогуб был за пример яркий, что явил русскому обществу, за демонстративный отказ от сытых льгот помещичьих безмерных. Такая вот справедливость была у самодержавной карательной системы, что у разных гоблинов ныне слюни умиления вызывает. А царское ограбление крестьян после отмены крепостного права с «временнообязанным» состоянием, выкупными платежами, «отрезками», телесными наказаниями, голодом сельских тружеников также можно назвать справедливостью? А освященный орлом имперским каторжный труд рабочих по семнадцать часов в день с копеечной оплатой и огромными штрафами! Это тоже от добродетелей высоких? Нет, лжет Каревин, сводя корыстное, неправедное помещичье и капиталистическое благополучие с царем во главе к принципам справедливости.

Манипуляции эти гоблинские с моралью вполне понятны. Чего там говорить, между сегодняшним приватизационным воровством, каждодневным унижением труженика и общественной системой царской России аналогии прямые можно провести. Потому и суетится интеллектуальная челядь олигархов, оплевывая революционеров. Землю носом роют, доказывая порочность социального протеста тружеников. Оттого, что перед новым Октябрем трепещут их вороватые хозяева, нового «железного» Феликса ждут в страхе. Вот поэтому и откровенно передергивает Каревин, унижая Лизогуба в том числе и своими гомосексуальными измышлениями. Совсем по-другому пишет в своей работе «Революционные профили» товарищ Лизогуба Сергей Кравчинский, что вошел в историю под псевдонимом Степняка. «Семьи у него (Лизогуба – С.К.) не было. Ни разу в жизни он не испытал любви к женщине». И это совсем не потому, что чужд был Лизогуб чувств прекрасных человеческих. Всего себя он отдал революции. «Для него убеждения были религией, которой он посвящал не только всю свою жизнь, но, что гораздо труднее, каждое свое помышление: он ни о чем не думал, кроме служения делу». Где же тут нелюбовь женщин, о которой вещает Каревин? То-то и оно, по гоблински выхвачена часть мысли и исковеркана смрадным домыслом. Такой же обман несомненный и утверждение каревинское о том, что образ Лизогуба был настолько неприятен, что за долгое время всего лишь книгой одной да статьями энциклопедическими краткими его и помянули. Да, в советское время в серии «Пламенные революционеры» о нем действительно написана всего одна книга, но зато принадлежит она перу знатока отменного и литератора даровитого – Юрия Давыдова, да и тираж ее солиден – триста тысяч экземпляров. В ней, не в пример Каревину, автор с уважением относится к своему историческому герою, видит в нем самоотверженного борца за счастье трудового народа. Но это ни первая и ни единственная книга в отечественной литературе, посвященная Дмитрию Лизогубу. Злобный невежда – гоблин и не знает о том, что судьба погибшего революционера вызвала живейший и теплый интерес Льва Толстого. Свидетельство тому – его рассказ «Божеское и человеческое», где литературный герой Светлогубов даже в имени напоминает казненного революционера. Пусть и идеализировал великий писатель в своем духе Дмитрия Лизогуба, сводя его к мирной пропаганде христианского толка, но уж в действительно светлых нравственных качествах своего героя сомнений у автора не было никаких. Откровенную ложь в гоблинском духе демонстрирует Каревин и в оценке последних часов жизни Дмитрия Лизогуба, труса малодушного из него делает, сломавшегося перед смертным приговором. И словечком «наш» гоблин не обмолвился о том, что отказались подать прошение о помиловании все приговоренные к казни, не отреклись от своих убеждений, бойцами ушли в мир иной, гордо, нераскаянно. По свидетельству того же Степняка – Кравчинского, «те, кто видели его (Лизогуба - С.К.) во время переезда от тюрьмы к эшафоту, говорят, что не только он был невозмутимо спокоен всю дорогу, но даже кроткая улыбка играла на его лице, когда он обращался к друзьям со словами ободрения».

Вот вам и каревинский вариант перевода гоблинского, и не знаешь чему тут удивляться более: то ли приемам нечистоплотным, то ли службе ретивой во благо кошелька тугого, то ли назойливому авторскому утверждению некоего понимания тех, память которых он так беспардонно исковеркал. И это тоже обман, не может тут быть никакого понимания, пропасть между ними, бездна. Ее непреодолимость определил очень точно Александр Блок еще век назад в поэтической строфе своего «Возмездия»:

Но им навеки не понять
Тех, с обреченными глазами:
Другая стать, другая кровь –
Иная, жалкая любовь.

Лучше этого, пока гоблины пишут свою историю русской революции, и не скажешь!