Разбег, толчок, прыжок, и два двенадцать,
Теперь уже мой пройденный этап!

В.Высоцкий

Любой разговор о современной западной радикальной левой не имеет никакого смысла без упоминания имени Ноама Хомского. Хомский не просто центральная фигура левого движения на Западе, он его гуру, понтифик, духовный отец – никакой эпитет не будет здесь преувеличением. Понять Хомского – значит понять образ мыслей громадного большинства из тех, кто числит себя в рядах «борцов с системой» на Западе, особенно в США.

Между тем, если мы попытаемся определить идейно-политическую позицию Хомского, его идеологическое кредо, то сделать это окажется совсем не так просто, как кажется на первый взгляд. Можно, конечно, отделаться общими понятиями – «левый», «радикал», «правозащитник», «антиимпериалист» и т.д., но, согласимся, говоря о фигуре такого масштаба, как Ноам Хомский, этого будет явно недостаточно. Требуется более точная характеристика в контексте основных идеологических течений нового времени.

Обратимся за помощью к коллегам и единомышленникам Хомского – западным интеллектуалам левого направления. Роберт Макчесни в предисловии к «Прибыли на людях» характеризует Хомcкого «как анархиста, или, вероятно, точнее, как социал-либертарианца». Не знаю, как для кого, а для меня слово «анархист» всегда ассоциировалось с именами Кропоткина, Бакунина, батьки Махно, наконец с испанскими анархистами, дравшимися с фашизмом плечом к плечу с коммунистами в гражданскую войну в 30-х годах прошлого века. Представить же в качестве анархиста преуспевающего и авторитетного профессора с мировой известностью, солидным окладом, кафедрой в Эм-Ай-Ти и колонкой в «Нью-Йорк Таймс» я не могу, даже сильно напрягая воображение. И уточнение «социал-либертарианец» не в силах облегчить задачу, ибо в эту категорию можно, при желании, запихнуть кого угодно – от Ленина до Новодворской.

Попробуем зайти немного с другой стороны и поразмышляем над тем, к какому жанру можно отнести политические работы Хомского. Могут возразить, что понятие «жанр» не совсем применимо к научным трудам маститого профессора – оно больше подходит для обзора литературных новинок или даже для анонса телепередач. Возможно, что дело обстоит именно так, но мы всё же попытаемся проанализировать творчество Хомского именно с таких позиций, тем более, как метко подметил в своей статье Стивен Гованс , использование литературных образов и сильных метафор отнюдь не чуждо аналитике Хомского.

Когда-то давным-давно, годах в 70-х, 80-х прошлого века, кумиром советской-антисоветской интеллигенции был, как известно, Александр Исаевич Солженицын. Его называли «пророком», а в плане литературного дарования ставили на одну доску с Толстым и Достоевским. И вот, когда наконец стал рушиться проклятый железный занавес и вовсю забил фонтан гласности, мне, в числе многих страждущих советских граждан, довелось прочитать некоторые произведения великого гения. Впечатление было, мягко говоря, разочаровывающее: выяснилось, что ни Толстым и ни Достоевским здесь и не пахнет, а имеют место какой-то псевдо-народный стиль, плоские, одномерные характеры и предсказуемая сюжетная линия. Вобщем – деревенская проза для бедных. Когда я поделился своими мыслями на этот счет со знающими людьми, то получил негодующую отповедь: «Ты ни черта не понимаешь, к Солженицыну нельзя подходить со стандартными мерками школьных уроков литературы, Солженицын – это литература факта! Ты вчитайся в то, что он описывает в полуэпохальном «Архипелаге Гулаг», у тебя волосы встанут дыбом. Какая тут может быть стилистика, когда сами факты с ног валят, как автоматная очередь!». И я вчитался... Действительно, проняло до самых прожилок. Жуткие лагерные истории, миллионы, десятки миллионов жертв – космические цифры – как тут останешься равнодушным! Это тебе не жалкий Родя Раскольников с топориком и загубленной старушкой – здесь орудует безжалостный коммунистический молох, счет идет на миллионы! Правда, кое-кто пытался робко возражать, что такой огромный «Гулаг», который описан у Солженицына, никакое даже самое богатое государство не смогло бы не только содержать, но даже и просто охранять... Но ему быстро заткнули рот: «Ты чего ерунду мелешь, проклятые коммуняки и не на такое способны – у-у-у, звери!».

А вскоре Горбачев открыл архивы, выяснились истинные масштабы «большевистских зверств» и стало ясно, что бессмертные творения Солженицына являются никакой не «литературой факта», а скорее фантастикой, и притом ненаучной.

Так вот, к чему было это лирическое отступление? А к тому, что познакомившись с работами Хомского, я пришел к выводу, что громадное их большинство как раз можно отнести к «литературе факта». Творчество Ноама Хомского – это великолепная литература факта, тщательная, скрупулезнейшим образом документированная работа, лишенная и намека на желтизну, вранье и саморекламу «а-ля Солженицын». Это, если можно так выразиться – «антиимпериалистический реализм». Каждый, кто хочет увидеть истинное лицо современного капитализма без пропагандистских румян и манипулятивных искажений – обязан читать Хомского. Каждый, кто хочет понять, что скрывается за такими основополагающими мифами современного империализма, как «экономическое чудо», «восстановление демократии», «гуманитарные интервенции», «борьба с террором», «открытие новых рынков» - обязан читать Хомского. В плане антиимпериалистического ликбеза книги Хомского – must для каждого уважающего себя левака, его обязательный курс «Введения в империализм».

Куда более проблематичной стороной учения Ноама Хомского является его положительная программа, его, так сказать, «проект светлого будущего». И здесь мы вплотную подходим к тому вопросу, с которого начали наш разговор: проблеме идентификации общественно-политической позиции Хомского. Какой-нибудь убежденный сторонник западной демократии может привести деятельность Хомского как пример безграничной терпимости и свободомыслия либерального Запада, в противоположность тоталитарным режимам типа СССР, где политическое диссиденство, мягко говоря, не приветствовалось. «Смотрите» - скажет он – «вот живет человек, поносит на чем свет стоит «проклятый американский империализм», наводит уничтожающую критику на правящие круги – и ничего, профессорствует себе на здоровье, издает книги, печатается в центральных газетах, разъезжает по всему свету, и никого не боится. Позволил бы он себе такое при тоталитаризме? Так да здравствует великая американская демократия!»

Такой ход мысли если и верен в чем-то, то лишь отчасти. Да, Хомский действительно может считаться диссидентом, но все дело в том, что он – диссидент внутрисистемный. Давайте вспомним о том, что, например, советские «инакомыслящие», по крайней мере самые известные из них, являлись принципиальными противниками существовавшей в СССР общественной системы, а в борьбе с этой системой они подчас напрямую обращались за помощью к врагу своей страны в холодной войне, призывая его всячески вмешиваться в её дела. Ничего подобного Хомский никогда себе не позволял, а если бы и позволил, то, конечно, пробкой вылетел бы из своего профессорского кресла в Эм-Ай-Ти, а то и ещё чего похуже. С теми, кто по настоящему пёр против дяди Сэма, в США расправлялись достаточно круто – ФБР и ЦРУ не дремали на посту.

Более того, Хомский, по выражению того же Макчесни, всегда «был открытым, принципиальным и последовательным противником коммунистических и ленинистских государств и партий» - т.е. по главному вопросу расхождений между ним и правящими силами его страны не существовало. Советский проект ни в коей мере не мог служить для Хомского альтернативой столь рьяно критикуемому им капитализму. Противостояние Хомского нынешнему курсу правящих элит США – это противостояние старого доброго либерализма Милля, Джона Дьюи и даже Адама Смита с его критикой «подлой максимы хозяев», новому и жестокому неолиберализму Милтона Фридмана, Фон Хайека, Рейгана и МВФ. Хомский критикует современный капитализм прежде всего именно за забвение идей «истинного» либерализма, за предательство и искажение идеалов настоящего свободного рынка, личной свободы и демократии. Прошу понять меня правильно, я вовсе не собираюсь ставить Хомскому в упрек его преданность либеральной идее, которая, вне всякого сомнения, занимает самое достойное место в духовном наследии человечества, и которая послужила в своё время одним из основных факторов развития революционного движения на Западе. Проблема в том, что наряду с сильными сторонами классического либерализма, Хомский наследует и его отрицательные качества, такие, как безответственность, благодушие и слепая вера в прогресс.

Такой некритический подход к либеральным догмам находит своё выражение в оценках Хомским главных событий наших дней. Так, нередко в его книгах и интервью встречаются совершенно необоснованные оптимистические заявления относительно развития социально-политической ситуации в мире, и они очень резко контрастируют с блестящим критическим анализом, данным буквально в предыдущем абзаце. Вот он описывает ситуацию в оккупированном Ираке, приводит жуткие данные о её результатах для иракского народа, и тут же заявляет, что по сравнению с тем, что вытворяли американцы во Вьетнаме, налицо большой прогресс – жертв и жестокостей несравненно меньше, и все благодаря усилиям и возросшему влиянию миролюбивой международной общественности. Удивляет, что такой искусный аналитик не понимает, что и сопротивление во Вьетнаме было на несколько порядков более сильное, чем в Ираке, в значительной мере из-за того, что вьетнамцы получали поддержку от СССР и Китая, а Ирак находится в полном одиночестве. Поэтому боевые действия там носили куда более упорный и жестокий характер, вынуждая захватчиков идти на самые отчаянные шаги и уничтожать в несметных количествах гражданское население.

Стивен Гованс отлично поймал Хомского на непоследовательности в критике агрессии США в Ираке, процитировав его утверждение о том, что «миру стало лучше без Саддама Хусейна». В этой фразе - вся западная левая с её фальшивым, безответственным и во многом наигранным «антиимпериализмом» и вытекающим из него внеисторичным подходом к анализу общественных явлений. Гованс совершенно справедливо указывает на полную бессмысленность самой постановки вопроса о том, стал ли мир лучше или хуже в связи с падением режима Саддама в Ираке. Ставить вопрос подобным образом можно только лишь полностью отрешившись от конкретных исторических обстоятельств, сопутствовавших возникновению, существованию и крушению хусейновского Ирака. Националистичекие режимы, подобные саддамовскому, появились в арабском мире, как и в так называемом «третьем мире» вообще, в процессе взаимодействия с западной цивилизацией, как реакция на экспансию Запада и его колониалистский проект. Их возникновение никоим образом нельзя объяснить какими-либо изначально присущими арабской политической культуре качествами. Само явление национализма есть порождение развития капитализма в Европе и модель национального государства явилась одним из главных продуктов экспорта Запада в развивающийся мир. Режим Саддама выполнял две очень существенные функции: во первых, он позволял совместное существование в рамках единой страны трёх различных общин, имеющих долгий и кровавый взаимный счет; во вторых, он являлся мощным фактором стратегического баланса во всём ближневосточном регионе, сдерживая напор передового отряда западного колониализма – израильского сионизма. Насильственное устранение этого режима привело к распаду иракского общества и, как следствие, вызвало массовые страдания народа и огромные человеческие жертвы. Очевидно, что значительное большинство пострадавших иракцев стали жертвами не непосредственно действий англо-американских оккупационных сил, а хаоса и процессов дезинтеграции, запущенных при демонтаже существовавшего общественного порядка.

Разгром Ирака привел к нарушению сложившегося в последние десятилетия баланса сил на Ближнем Востоке – теперь фактически ни одно арабское гос-во не в состоянии противостоять израильской гегемонии.

Кроме того, нелишне было бы напомнить всем радетелям «демократии» и «прав человека», что решения вопроса об устранении или неустранении власти Саддама – это прерогатива только иракского народа, а никак не «мира», которому может стать лучше или хуже.

Показательно отношение Хомского и к другой важной проблеме - палестино-израильскому конфликту. С одной стороны он выступает как один из наиболее последовательных критиков сионизма и его поддержки империализмом США. Но когда дело доходит до конкретных путей разрешения палестинской проблемы, Хомский выступает приверженцем опции двух государств, категорически отвергая возможность создания единого демократического государства всех граждан в Палестине/Израиле.

В интервью Znet от 30 марта 2004 года он сказал:

«Легитимное предложение о светском демократическом гос-ве никогда не исходило ни от одной палестинской (и разумеется израильской) общественной группы. Можно говорить абстрактно, насколько это «желательно». Но это полностью нереалистично. Это не имеет значительной международной поддержки и внутри Израиля есть почти всеобщая оппозиция этому... Те, кто сейчас призывают к демократическому светскому гос-ву, с моей точки зрения играют на руку самым крайним и жестоким силам в Израиле и в США».

Очевидно, что обычно твердо следующий фактической стороне дела Хомский, в данном случае грешит против истины. «Предложения о светском демократическом гос-ве» в прошлом неоднократно исходили от основных палестинских организаций, а до начала 1970-х годов единое демократическое гос-во на всей территории между морем и Иорданом было одним из основных пунктов в программе ООП, что нашло отражение в её Хартии от 1968 года. Другое дело, являются ли предложения этой организации для Хомского «легитимными», тем более, если они находятся в непримиримом противоречии с позицией официального Вашингтона и его любимого клиента.

Похожая картина наблюдается и с пресловутой «нереалистичностью». Если под реализмом определенной политической идеи понимать лишь её соответствие позиции сильных мира сего, то тогда, в принципе, не стоит ничего и предпринимать для изменения существующего статус-кво. Зачем добиваться равных прав для палестинцев, справедливого решения проблемы беженцев, если «внутри Израиля есть почти всеобщая оппозиция этому». Куда легче продолжать толочь воду в ступе и вести бесконечные умные дискуссии о «создании двух государств», тем более, что против такой постановки проблемы не возражает и сам Шарон. А значит это – «реалистично»!

Здесь особенно удивляет то, что как убежденный либерал, сторонник демократии и гражданского равноправия, Хомский, казалось бы, должен был поддержать проект единого демократического государства в Палестине. Но он отказывается сделать это, тем самым выражая пусть косвенную, но вполне определенную поддержку расистскому сионистскому режиму. Возможно он подвергает свои высказывания самоцензуре, боясь высказаться решительно по острому вопросу. А может быть и так, что подходя к некоторой критической черте он останавливается, потому что чувствует, что как человек системы он просто не может её переступить, не понеся личный ущерб.

На мой взгляд, современное левое движение обязано осознать ограниченность и сущностную антиреволюционность «ноамхомскизма». Настоящей левой, тем более в России, не по пути с Хомским. Частое употребление в его работах таких понятий, как «классовая борьба», «солидарность», «равенство» не должно вводить в заблуждение. Его равенство – это равенство свободных игроков на «истинном» рынке, его солидарность – это солидарность разобщенных индивидуумов, преследующих личные интересы, его классовая борьба – это негодующая «антиимпериалистическая» риторика в сочетании с оппортунизмом и соглашательством в самых принципиальных, «проклятых» вопросах. Наследие Хомского нуждается в критическом осмыслении и преодолении. Ноам Хомский – это тот перевал, который необходимо одолеть на пути к сияющей вершине освобождения от ига капитала. Остановиться на этом перевале – значит отказаться от дальнейшей борьбы и прийти, по сути дела, в никуда.