От переводчика. Статья Зиауддина Сардара несет на себе отпечаток определенной традиции западной левой мысли, связанной с проблемами политкорректности, мультикультурализма и некоторых других нормативных представлений, сближающих ее с либерализмом. Тем не менее, эта статья интересна своим акцентом на колониальном прошлом Европы, без осознания которого невозможно понять современность, в том числе, и в вопросе о расизме, который будет актуален, пока над миром висит грозная тень капиталистического империализма.

Ночь очень холодная, и центр Дортмунда пуст. По будням, говорит наш таксист, все закрывается к десяти часам. Не так уж легко найти место, где можно поесть. В конце концов, он высаживает нас у ресторана «Кава» на Линдеманнштрассе. То, что в нем лишь двое посетителей, подчеркивает ультра-шик этого постмодернистского бистро. Мы садимся рядом и делаем заказ. Дортмунд, Германия – это первая остановка в моей поездке по индустриальному сердцу Северной Европы. После террористических атак в Лондоне и бунтов во французских предместьях, я хочу оценить расовое деление, страх и ненависть, пронизывающие наш европейский континент.

Кристоф Зиммонс – сорокалетний страховой брокер, его подруга, Банета Лисецка, - иммигрант из Польши. Они приглашают нас присоединить к ним в их ночной прогулке по «зеленой столице». Мы едем в спортивной машине Кристофа в «Лиметте», «единственный в Дортмунде паб, открытый до шести утра». Дортмунд – это мультикультурный город, интегрированный в глобальную экономику, как объясняет Кристоф; этот бывший шахтерский город сегодня стал растущей базой высокотехнологических исследований. «Наши иммигрантские сообщества хорошо интегрированы», - говорит он. Греки, итальянцы, испанцы, поляки живут в состоянии совершенной гармонии с немцами. Есть только одна проблема, турки, «они не интегрируются». Банета говорит, что они «в основном, преступники» и она боится их. Кристоф также говорит: «Они консервативны; их женщины прикрывают свои головы. Коран говорит им убивать христиан». Я спрашиваю его, встречал ли он когда-нибудь турка. «Нет», - говорит он. – «Они держатся вместе и никогда не заходят в наши пабы». Я разговариваю с другими людьми в «Лиметте». Жасмин, католик с Корсики, подытоживает общее чувство: «Я не люблю турок. Я не знаю, почему. Просто я не люблю их».

Еще я открываю, что немецкие турки не отвечают на эти открытые прокламации расизма. В гриль-кафе «Орхан Наргхил», в турецкой части Дортмунда, я встречаю Сунийе Оздемир, мать-одиночку, родившуюся в Германии. «Я не знаю», - говорит она с врожденным обаянием. – «Почему немцы так сильно ненавидят нас. Я не знаю, почему они боятся турецких людей. Может быть, они завидуют. Может быть, они боятся, что мы украдем их работу». Она представляет меня группе девушек из Грамматической школы «Гельмгольц». В возрасте 16 – 18 лет, эти девушки выглядят очень уверенными, и они хорошо говорят по-английски. Они хотят стать профессионалами и преуспеть. Гулсум, которая носит хиджаб, говорит, что она испытывает расизм каждый день – в школе со стороны учителей, в автобусе, на улицах. Ее подруга, которая не носит хиджаб, говорит: «Мы родились в Германии и мы немки. Мы держимся вместе, чтобы защитить себя».

За время моей поездки из Германии, через Нидерланды и Бельгию, во Францию, я встречал людей, готовых описывать мусульман темными красками. Исламофобия – не британская болезнь, это – общий, хотя и многообразный, европейский феномен. Это плотина, о которую разбивается европейский либерализм.

Есть общие черты, но есть и тонкие различия в том, как история каждой нации влияет на отношение к иммигрантским сообществам. В значительной мере, корни уходят в различную колониальную историю. Германия поздно пришла к национализму и колониализму, и оба опыта были неудачны. В 1880-х гг. она ожесточенно боролась за колонии, чтобы доказать свою национальную значимость. Корни этнических проблем лежат глубже, они в истории и культуре. Многие княжества, вошедшие в состав Германии, были частью Священной Римской империи Карла Великого, единства, сформированного как реакция на воспринимаемую как угрозу мусульманскую цивилизацию. Немцы с огромной энергией участвовали в крестовых походах, первый из которых, печально известный, начался дома с еврейских погромов. Мотив крестовых походов сейчас играет как никогда важную роль в немецком самовосприятии; слова ненависти к туркам, которые я слышал, часто выражались на языке крестового похода, даже если их прикрывала либеральная терминология.

Современные этнические меньшинства в Германии – это наследие ее военного союза с Турцией. В условиях политики приглашения рабочих, турки были достаточно хороши, чтобы их массово ввозили для восстановления разрушенной войной Германии, но недостаточно хороши, чтобы стать немцами. Они существовали за пределами немецкой идентичности. Это было продолжение расовой чистоты в иной форме. Сегодня Германия либерализировалась, но значит ли это, что поменялся смысл того, что значит быть немцем? До сих пор ли в силе ein Volk – один народ, нацистское наименование расовой чистоты?

«Я боюсь, что это так», - говорит Вольфрам Рихтер, профессор экономики Дортмундского университета. Есть много факторов, почему ненавидят турок, говорит Рихтер. Он приводит примеры социальных факторов, например, когда турки делают покупки только в турецких магазинах; культурных факторов, например, когда их женщины ходят с покрытой головой; языковых проблем, когда старшее поколение турок все еще не говорит по-немецки. Их рассматривают как нелояльных. До сих пор существует «синдром анатолийской жены»: немецкие турки стараются возвращаться в Анатолию, чтобы жениться и привести своих жен в Германию. Но главная причина страха и ненависти к туркам, по словам Рихтера, - это старомодный фашизм. «Я боюсь, что история нас так ничему и не научила. Больше всего я боюсь, что то, что мы сделали с евреями, мы можем теперь сделать с мусульманами. Следующий Холокост будет против мусульман».

Перебираемся через границу с Нидерландами и едем в Эйндховен, прелестный культурный город с молодым населением, где страх перед мусульманами столь же силен. В Эйндховене меньше, чем пять тысяч мусульман, и все они живут в дальнем квартале Вонзель. Но попробуйте уговорить водителя такси отвести вас туда. Ким де Пеуйссенаэсе, наш водитель, неподатлива: «Это опасное место, где вас могут убить», говорит она. У нее есть парень-марокканец, чьи картины она показывает на своем мобильном телефоне, но она говорит, что марокканцы, «в основном, преступники», которые «разрушают нашу страну».

Она высаживает нас перед марокканским баром. Внутри «Сафрака» очень дымно. Старики играют в нарды, шашки и домино. «Мы не являемся частью голландского общества», - говорит хозяин бара, высокий, агрессивный марокканец, не пожелавший назвать нам свое имя. – «Они не относятся к нам с уважением и достоинством. Они думают, что мы существуем отдельно. Что ж, вот мы и существуем отдельно».

То, что голландцы рассматривают мусульман, как отдельную общность, совсем не должно удивлять. У Голландии жестокая колониальная история, столь же длительная, как у Британии, и драгоценным камнем в ее короне была самая населенная мусульманская страна мира, Индонезия. Исламистское восстание в Асехе - наследие долгой народной войны с голландцами, войны, которую колонизаторы никогда не выигрывали и никогда не прекращали. Рабство и принудительный труд на голландских плантациях подпирали стройную систему отделения господствующих и подчиненных. Голландцы были заинтересованы в категоризации и умелой систематизации «инаковости» тех, кем они повелевали, чтобы лучше управлять их отделенностью и зависимостью. Сегодня колониальная политика отзывается дома.

В другой части Эйндховена мы встретили Джамала Туши, тридцатилетнего консультанта по информационным технологиям. «Они относятся к нам как колонизаторы», - говорит он. – «Для них, все мусульмане – террористы». Туши родился и вырос в Эйндховене и говорит на прекрасном голландском, но по-прежнему считает, что работу найти тяжело. «Если ты молодой марокканец, забудь о работе», - говорит он. Во время собеседований о работе, хваленый голландский либерализм испаряется. – «Они хотят знать, какой именно ты мусульманин. Молишься ли? Ходишь ли в мечеть?».

Голландский либерализм предполагается только для голландцев. Сегодня он распространяется на проституцию и наркотики, но не на мусульманских иммигрантов. Это что-то вроде «этической политики», которую Голландия разработала для своих колоний. Эта политика заключалась в голландском превосходстве, она имела слабое отношение к реальным условиям жизни народов, которыми она правила. Колонии служили метрополии, независимо от того, как об этом говорилось. Язык этики всегда относился к колонизаторам-«нам», а не колонизируемым-«им», точно так же, как дискуссии о мультикультурализме в Голландии основываются на том, что «мы» за страна, если мы позволяем «им» здесь жить. Включение, потом или сейчас, даже не обсуждается. Голландский либерализм говорит о том, как «мы» хороши и открыты, это не открытое обсуждение того, что либерализм означает для сообществ меньшинств.

Мы едем на поезде в Антверпен. Бельгия – интересный случай мультикультурализма, где разделение проходит между голландско-фламандскоговорящими фламандцами и франкоговорящими валлонцами. Также есть религиозное деление между католиками и протестантами. В 1994 г. обновленная конституция ввела передачу власти, чтобы перехватить расхождение между общностями, образовав три провинции. Однако, применение мультикультурализма внутри не означает, что он будет применяться в общностям иммигрантов.

В пригороде Антверпена мы встречаем Ноор Худу и ее подругу Фатиму Занути. Худа, который немного за двадцать, - медицинский техник в городской больнице. «Мультикультурализм в Бельгии предполагается для бельгийцев». Худа родилась в Антверпене, как и ее родители. «Неважно, что ты бельгийка в третьем поколении. Мы до сих пор субъекты колонизации». Расизм и ненависть к мусульманам столь привычны в Бельгии, что, по ее словам, «ты должна постоянно следить за тем, что говоришь. Мы всегда боимся говорить, что думаем. У тебя нет права говорить, что ты хочешь».

Барьеры в Бельгии, как и везде в Европе, - порождение колониальной истории. А колониальная история Бельгии – одна из наиболее жестоких и негуманных среди всех. Конрадово «Сердце тьмы» с картиной Курца и его форта, окруженного отрезанным головами, основана на реальности, это не аллегория. В бельгийских колониях, вроде Конго, местные жители были проблемой – и эта проблема была в том, что они работали недостаточно тяжело, не производя достаточно каучука для метрополии. Так что вооруженная полиция врывалась в деревни, выстраивала по кругу женщин и детей и убивала по несколько человек, пока мужчины не приносили нужное количество каучука.

Вооруженная полиция со всей наглядностью предстает на полицейском участке в Ланге Ниеувстраате. Офицер не тратит времени, чтобы доказать, почему мусульмане представляют проблему. «Это улица с односторонним движением», - говорит он. – «Мы ждем от них, что они будут относиться к нам так, как они должны и как мы хотим». Я спрашиваю, не должен ли он двигаться в их сторону. «Нет», - отвечает он без колебаний. – «Мы не являемся проблемой. Проблема – это ислам. Все возможно с тем, чего касается ислам». Он ожидает бунтов, вскоре или позднее.

Бунт, или точнее, ряд бунтов, состоялись в Лилле, последней остановке нашего путешествия. Северный индустриальный город Франции, Лилль ощутил одни из самых тяжелых потрясений за последнее время. Эммануэль Перрон, модельер из пригорода Рубуа, не сомневается в том, какова была настоящая причина бунтов. «Это экономическая несправедливость и неравенство, которые ряд поколений марокканских и алжирски мусульман ощущают в области найма на работу, съема жилья и возможностей образования, вместе с явным расизмом французского общества», - говорит он. «У них нет средств для выживания. Там все крутится вокруг выживания». Рубуа, сцена наиболее жестких восстаний, полуразрушено. «Они называют нас immigres», - говорит разозленный араб, торгующий мясом. – «Но мы родились здесь. А нам нет места среди идеалов 'liberte, egalite, fraternite' [свободы, равенства, братства]».

Тем не менее. Дух Французской революции никогда не предполагал плюрализма. Ее сущность была основана на тоталитарном единстве – плети, спущенной с привязи ради обоснования современности и европейского национализма. Также ее подпоркой был французский колониализм, создавший параллельные вселенные: высших французов и низших остальных. Ассимиляция во французов и непрямое правление различием были двумя столпами французского колониализма. Так что официально Франция провозглашается слепой к цвету кожи и антирасистской, хотя на самом деле она глубоко расистская и очень внимательна к цвету.

В Лилле, как и в Париже, и вообще во Франции, можно провести параллель, демонстрирующую продолжение колониальной этики. В Северной Африке, откуда происходит большинство французских иммигрантов, медины, древние города с мусульманской культурой, были окружены в своей разделенности. Медины казались хаотичными, неуместными и несовременными, физическим представлением того, что французы думали об обитателях медин и их культуре. Вокруг этого ядра были построены современные города по французской модели, где жили колонизаторы, и из которых они правили. Сегодня у Лилля есть свое традиционное ядро, город с ревностно охраняемыми границами. Вокруг этого девственного ядра располагаются депрессивные banlieues: современные трущобы с серыми, негостеприимными и непригодными для людей каморками, построенными для непереносимого населения в лице рабочих-мигрантов. Рациональность колонии старательно выворачивается, возвращаясь домой, в метрополию. Это метафора, показывающая, что ничего не изменилось.

Во время нашей поездки мы были удивлены тем, насколько открыто люди высказывали свою неприязнь в отношении мусульман. В каждой стране есть своя крайне правая партия, возглавляемая фигурами вроде Жана-Мари Ле Пена во Франции или Пима Фортайна, убитого в 2002 г., в Голландии. В Бельгии драконовская правая представлена Влаамским блоком, фламандской националистской партией, основанной в 1977 г. Филиппе Ван дер Санде, ее делегат из Антверпена, провозглашает, что «иммигранты не адаптируются. Они не хотят изучать язык. Их интересует не наша культура, а только легкие деньги». Ладно, мы и ждали, что он скажет что-то подобное. Но люди, с которыми мы разговаривали, были обычными гражданами, которые рассматривали себя как либералов и просвещенных индивидов.

Европейский либерализм мог быть последствием деколонизации. Но сегодня он в значительно большей мере кажется отказом от неудобных и непроанализированных особенностей истории, чем преодолением прошлого. Европа не колониальна, но двойственна. Даже среди людей с более свободным отношением к межрасовым взаимоотношениям, расизм не является чем-то позорным. На практике, сейчас, как и в прошлом, такое отношение не играют особенной роли, поскольку оно предполагают подчинение. Оно может работать на повышение чувства превосходства и отделенности: меньше внимание на проблемы расы, а больше на культуру, как основополагающую разделительную линию.

Куда бы я не поехал, поражала своим отсутствием мысль, что нация должна по-другому договариваься с меньшинствами. Меньшинства хороши как лакеи, как подчиненный класс. Когда меньшинства искали путь наверх, чтобы жить по современным либеральным заповедям, чтобы стать равными участниками национальных дебатов – а таково было устремление молодых мусульман, которых я встречал – сразу же начинались проблемы и сказывалась предвзятость.

Центральная мечеть Лилля расположена в районе Ваземм. Это достаточно невыразительно строение: кажется, что три дома силой поставили рядом, и довольно грубо добавили купол и минарет. Эта мечеть также является первой мусульманской школой во Франции. Она названа в честь Аверроэса, великого испанского философа-рационалиста и плюралистического гуманиста XII века. Ибн Рушд, если называть его его мусульманским именем, настаивал бы на том, что установившийся порядок, называющий себя благородным и этичным, либеральным и толерантным, кажется совсем другим в глазах тех, кого он продолжает угнетать, дегуманизировать и унижать.

Оригинал опубликован по адресу: http://www.newstatesman.com/200512050006

Перевод Юрия Дергунова