...Изя Копель любил называть себя «ходячим анекдотом». Если кто-то интересовался, почему, он охотно пояснял: «Помните конкурс на самый короткий анекдот? Первое место занял анекдот из одного слова – «Коммунизм», а второе место - анекдот из 2 слов: «Еврей-рабочий»! Ну, так вот это я и есть...»

Он много лет работал на машиностроительном и совсем не помышлял никуда уезжать. Ни в какой Израиль. Его реакция на подобные мысли была примерно как у героинь «Петра Первого» Алексея Толстого: «Чай, там погано!...»

Изя жил обычной, нормальной жизнью: ходил с детьми (у него их было четверо) в кино, а зимой - в парке на лыжах, ездил с семьей отдыхать за город на турбазу, регулярно посещал библиотеку, смотрел «Очевидное – невероятное», болел за «Спартак»....

В конце 80-х ему начали настойчиво напоминать, что он еврей.Сначала - потихоньку, потом - все настойчивее и настойчивее. Конечно, Изя и без них знал, что он еврей. Но до того времени его это как-то не особенно волновало. Когда-то, еще в студенческие годы, он даже смеялся над вопиющей наивностью своих сокурсников в национальном вопросе. «Изя, а ты кто по национальности, татарин?»- спросила его как-то Нинка Матвеева. «Дура! Еврей я.» «Ой, правда? Настоящий? И в паспорте написано – «еврей»? « «Ну, а ты думала...» «Ой, дай посмотреть, а? Никогда не видела!». Вся группа хохотала, а Изя - громче всех.

Добрые, наивные были времена... Добрые, наивные были тогда люди.

В конце 80х же по небольшим российским городам стали вдруг разьезжать с концертами еврейской народной музыки различные ансамбли. Это он их так привык называть, а детишки его уже и слова такого не знают. Группы, говорят они.

Из любопытства он пошел на один из таких концертов. Там собрался весь цвет города... Ба! В том числе - и те, кто всегда громко уверял (даже если их никто и не спрашивал), что они русские. Не иначе как быть русским потихоньку выходило из моды... В воздухе витало что-то новое, что-то чего раньше не было, но Изя затруднялся определять словами, что именно. Старики плакали, услышав родные песни, которые они не пели столько лет. А конферансье со сцены вещал о холокосте и о том, какой исключительной была жертва, принесенная еврейским народом в последней мировой войне.

Изя никогда раньше не задумывался о том, что она была такой исключительной. Был Сталинград, был Курск, были Хатынь, Салавпилс и партизаны в ровенских лесах. Была девчонка Зоя Космодемьянская. Дочь, как теперь говорят, врага народа. Да, все знали, еще от родителей и бабушек с дедушками, что первыми, кого расстреливали фашисты на оккупированной земле, были «евреи и коммунисты». Часто - в одном лице. Но коммунисты 80-х почему-то не кричали об исключительности принесенной ими в войне жертвы, а все больше каялись в каких-то содеянных ими преступлениях... Они напоминали Изе птиц, к которым взывал отец Федор в бессмертной книге Ильфа и Петрова - помните? «Отец Федор склонял их почему-то к лютеранству. «Птицы!»- говорил он, -«Покайтесь в своих грехах публично!»...

...Одной из тех, кто побывал на таком концерте, была Нелли Федоровна. Инженер с их завода, зам. начальника отдела. Самая красивая на заводе дама. Изя был удивлен. Неужели она тоже еврейка, а он этого не знал? Да нет, вроде бы непохоже... Но на всякий случай при следующей встрече с ней он поклонился всем присутствующим и сказал: «Здравствуйте, уважаемые!»- а потом отвесил отдельный поклон в ее сторону и многозначительно произнес: «И очень уважаемые...» Она поняла, что именно он имел в виду, и весело рассмеялась.

В том году они отдыхали на турбазе вместе: Изя с семьей и Нелли Федоровна с дочерью и внучкой. Внучка у нее, маленькая смугленькая и кудрявая девчушка лет 5, была каких-то совершенно экзотических кровей (не еврейских), и директор их завода в шутку называл ее «дружба народов». Завод был, в общем-то, как одна большая семья, а директор - один из тех, кого потом прозвали «красными директорами»- все равно как батька, отец, строгий, но справедливый. Он дневал и ночевал на заводе, завод занимался благоустройством города, ремонтривал городской стадион, устраивал там международные турниры...Директор получал, правда, хорошо, но всего лишь на 1/3 больше хорошего рабочего. Так что вкалывал он не за деньги, а потому что у него душа болела за свой завод и за родной город. Теперь это трудно людям обьяснить...

Его Анечка, старшая девочка, которой тогда было лет 11, сдружилась с маленькой «дружбой народов» и не отходила от нее ни на шаг. Они вместе играли в мячик, купались, и Анечка была от нее в совершенном восторге. В таком советском, знаете ли, восторге, - от того, что ее подружка такая непохожая не всех и такая интересная. В Израиле это людям тоже трудно обьяснить...

Ах Анечка, Анечка...Это ведь из-за нее и заварилась вся каша. Она у Изи была талантливая, умела прекрасно рисовать. И как-то раз, вскоре после того памятного лета, в ее художественную школу зашли двое мужчин.... Израильтяне, предложившие ей, как молодому еврейскому дарованию, какой-то грант и поездку в «страну обетованную»...

Ну, а после этого понеслось... Анечка вернулась оттуда с горящими глазами. Какие там у людей виллы, с виноградными лозами и апельсиновыми садами! И как все ей там говорили о том, какая она талантливая, только в России ведь ее талант никому не нужен... Жена начала его пилить, укоряя, что он не думает о будущем детей. Анечку в школе начали дразнить. Причем как-то особенно изощренно: стихами Михалкова-старшего (где они эту древность только откопали, засранцы?):

«В Казани он – татарин,
В Алма-Ате – казах,
В Полтаве – украинец
И осетин - в горах!»

И он не выдержал. Не выдержал пиления жены, истерик непризнанного на родине таланта - Анечки (впрочем, она и не особенно стремилась быть признанной здесь) - продал квартиру, подал на израильскую визу, и они уехали…

...Прошли долгие 5 лет, о которых Изе не хотелось ни вспоминать, ни говорить. И вот он наконец-то набрал нужную сумму (и, что важнее, набрался духу!) - и приехал в бывший когда-то родным город на отдых...

Какой, собственно говоря, отдых может быть в запыленном промышленном среднерусском городке? Первую неделю Изя ходил в полном шоке: в его воспоминаниях городок был таким, каким он его оставил, - уютным, хотя и пыльноватым, но зеленым, спокойным и чистым, с медленной и неторпливой жизнью. Со снегирями зимой у стен старого Кремля. С майскими соловьями, соревнующимися кто кого перепоет, с лягушками из местной заросшей тиной реки....

Он оказался морально не готов к трамваям с выбитыми стеклами, забитыми наглухо фанерой, и к троллейбусам с вырванными с мясом сиденьями. К матерным частушкам, несущимся из динамиков киоска на разбитом прямо перед проходными его любимого завода базаром. К тому, что в кустах перед домом кто-то занимался любовью, а на улице его называли «господином». К тому, что фасады гороских домов выглядели так, словно по городу месяцами били в упор вражеские пушки. К тому, чти повсюду была вековая грязь, а какие-то местные парни с бычьими шеями стреляли на улице среди бела дня в голубей из пистолета, и их никто не останавливал!...

Но все равно, это был его дом. Он узнавал его по каким-то ему одному заметным мелочам. По старой колонке, из которой еще его мама носила воду. По вкусному запаху котлет с луком во дворе. По заросшему лопухами, но оставшемуся еще стоять на прежнем месте памятнику героям войны - в виде «Катюши» (его не успели еще сдать на металлолом). И иногда, вечером, глядя из тети Руфиного окна (он остановился у родных), он думал о том, что все, что было с ним в последние 15 лет - было не с ним. Это был какой-то дурной сон, а вот сейчас он проснется, и жизнь снова будет такой, какой он ее знал. Немножко скучноватой, но доброй...

Вчера в парке он встретил Нелли Федоровну. Она очень постарела, но была еще по-прежнему красива.

- Ой! Израиль Яковлевич! Какими судьбами?» Они разговорились как старые друзья - нет, даже как родные.

- Как ваши? Как ваша «дружба народов»? Наверно, уже совсем большая барышня?

- Да, большая... Горе у нас, Израиль Яковлевич... Она инвалидом стала через год после того, как она с Анечкой играла на речке (помните?) У нее была остротекущая инфекция, сальмонеллез... Врач не захотел помогать «всяким там черномазым»... «Скорую» вызвали, но было поздно. И вот ей теперь 13 лет, а она носит памперсы и мычит по ночам. Такая талантливая девочка была, такая умница...

- Помню», - сказал ошарашенный Изя. - Она еще так пела здорово. Я думал, ну точно, певицей будет...

В глазах у Нелли Федорвны блеснули слезы. Он заметил это и взял ее по-джентльменски под руку (молодые люди теперь не знают, как это делается).

- Ну, а ваши-то как? Как Израиль? Как Аня? Наверно, уже художницей стала?

И тут нахлынуло на него... Он почувствовал, что на глазах у него тоже выступают слезы. Этого еще не хватало!

- Что Израиль? Ах, разве это жизнь, Нелли Федоровна?! А Анечка... Анечка в армии служит... с таким большим, знаете, автоматом... - и он беззвучно разрыдался…

Вот зачем они были нужны в Израиле. Какое уж там изобразительное искусство!

Ночью он не мог спать. Ворочался с боку на бок. А под утро зазвонил телефон - межднународный.

- Изя! У нас война началась! Анечку на фронт посылают!- кричала в трубку его жена. – «Хезболла» в наш город ракеты пускает!

И что-то еще, только он ее уже не слышал. Сердце сжало словно холодной каменной рукой.

- Аня дома еще? С ней поговорить можно?- только и смог промолвить он.

Аня подошла к трубке. Она старалась казаться взрослее, чем. она есть, когда говорила. Погоны обязывают.

- Да, папа. Да, это я. У нас все в порядке. Нет, пока еще нет никаких ракет. Это мама, как всегда, паникует. Нет, за меня не волнуйся. У нас в отделении такие ребята классные! Мы этим поганым арабам покажем, вот увидишь...

- Поганым? - взвился он. В Израиле столько лет молчал, не хотел нарываться, но перед глазами у него стояла заплаканная Нелли Федоровна, и он слышал ее голос: «Врач не захотел помогать «всяким там черномазым»...»говорит, нарожали нам тут...»

- Как ты сказала, Анна? Поганым арабам?

- Ну да... Но ты же ведь сам знаешь, какие они..

- Анна! А ты помнишь девочку, с которой ты играла на Оке, когда тебе было 11?

- Тамарочку? Ну конечно,помню, пап, но при чем она здесь? Ты что, ее видел? Ну как она? Большая уже теперь, наверно? Ты ей и Нелли Федоровне привет передавай! Пусть после войны приезжают в гости!

- Не смогу, Аня. Она не поймет. Она теперь не разговаривает. У нее повреждение коры головного мозга. Потому что какая-то сволочь в белом халате решила, что «нечего лечить всяких там поганых»....

И он в сердцах бросил трубку. Даже не стал слушать, что она ответит. Это у него такая защитная реакция была: бросить реплику и закрыть уши или выйти в другую комнату. Чтобы не вступать в дискуссии и не портить нервы. Тем более, зачем их портить, когда ты стопроцентно знаешь, что ты прав...

Они успели отравить ему Аню. Он закрыл глаза и вспомнил ее такой, какой она была тогда, когда играла с Тамарочкой-«дружбой народов». Невысокая беленькая девочка с темными, большими карими глазами, в которых не было никакой ненависти, ни к кому... Где она, моя Анечка? Где? Не может же быть, что эта здоровенная девица с автоматом на плече, собирающаяся «отстреливать мохаммедов» - это и есть моя доченька, мое золотце, моя малышка, которой я пел колыбельные про улыбку, от которой хмурый день светлей...?...

Изя почувствовал, как у него снова сильно закололо сердце. Обычно в таких случаях он пил валокордин, но сейчас он решил этого не делать. И долго еще неподвижно сидел в старом кресле-качалке, хватая синеющими губами воздух т не обращая никакого внимания на трезвонящий телефон....

«Они сделали свой выбор, в том числе - и за других... Так могу я хоть сейчас, наконец, -пусть поздно, пусть один только раз., - сам сделать в жизни по-настоящему свой выбор?...»

Он закрыл глаза и начал вспоминать черемуху, которая росла у них перед домом. Ее тяжелые ветви, усыпанные белыми цветами.. их пряный запах.... Почему это так холодно? Ах, да, «цветет черемуха, к похолоданию»...

А телефон продожал надрываться. Но трубку так никто и не поднял.