Die schoenen Tage in Aranjuez
Sind nun zu Ende.

Friedrich Schiller. Don Carlos, Infant von Spanien. 1. Akt. 1. Auftritt. (Domingo)

Узловые свершения в России демонстрируют решительную беспринципность политиков по отношению к левому философскому наследию: В.И. Ленин поступил вопреки теории К. Маркса, И.В. Сталин — наперекор концепции В.И. Ленина… Политики сознательно отказывались на практике от следования общепринятым в левой среде философским постулатам. «Реальный политический процесс» в России оказался дисконтинуальным, организованным как серия сингулярностей, а историческая эволюция — полной разрывов и лакун.

Сразу оговорюсь: результаты любой современной политологической или социально-философской теории являются нефальсифицируемыми в смысле К. Поппера (т. е. не могут быть опровергнуты опытным путем и, следовательно, не могут быть подтверждены) и посему имеют эпистемологическую ценность, близкую к метафоре. Перефразируя Гераклита, можно сказать, что теории не открывают и не скрывают, они намекают. Философия в силах лишь нечто подсказать политику, концептуально оформить его дискурс.

Сегодня левая теория поражена parva anima: никто с уверенностью не может сказать, есть ли у нее место в том дивном новом мире, который зреет в недрах «постиндустриального общества» и который готовит нам политика глобализации. Так, в выступлении А. Цветкова, посвященном левой теории, напрочь отсутствует теория в собственном значении этого термина, т. е. система руководящих идей, концептуальная схема, дающая целостное представление о социальной действительности. Буквально на наших глазах левые теоретики в России превратились в разновидность «теоретического меньшинства»: к ним относятся, как к лицам с нетрадиционной ментальной ориентацией, т. е. вроде бы «политически корректно», но с опаской и брезгливостью.

Общепризнано, что догматический истмат принадлежит кунсткамере идей XIX — начала XX века, а то радикально новое, что превзойдет его, нам, левым XXI века, еще не дано. Иными словами, считается, что пути развития левой теории неведомы: ее тайна велика есть, и появление плодотворных идей невозможно без того, чтобы произошло нечто возвышенное — непредвиденная никакой рациональной калькуляцией и не имеющая аналогов самоорганизация. Вот сойдет огонь с небес, упадет звезда в источник вод, самосознание трудящихся конституирует революционное сознание, выйдут из лона пролетариата легендарные революционные витязи, излюбленные вожди народные… иными словами, мобилизуются все «труждающиеся и обременные» на базе осознания своих интересов — и все мы «дружной вереницей пойдем за Синей птицей» новой теории. А пока — ведь живем однова! — можно заняться повторением регидного марксизма и «рецепцией» все того, что можно без особого труда позаимствовать из копилки «современной мысли».

Однако рецепция идет туго. Ее плоды по большей части напоминают Гимн РФ: музыка про старое, слова — про новое, а как результат — отсутствие внятной идеи и, следовательно, побудительной силы и культурной притягательности.

Здесь за примером далеко ходить не надо — достаточно указать на нашего «статусного» левого мыслителя А. Бузгалина, создавшего причудливую смесь советского марксизма с западным неомарксизмом и институционализмом. Его концепция исходит из онтологической картины социального мира: наличное многообразие явлений может быть объяснено неизменными законами существования объективных структур — социальных классов и институтов, присущих капитализму. По сути, А. Бузгалин вливает «вина молодого в ветхие мехи», предъявляя в качестве теоретической новации многоукладное социалистическое хозяйство, совмещающее централизованное государственное планирование с кооперацией трудящихся, а также с предпринимательством. «Пазлы», из которых складывается новая теория, все те же, что и четверть века назад, только с учетом «недостатков советской централизованной системы управления» и «последних достижений» науки, которые символизирует аморфная платформа институционализма. В качестве образа желаемого «светлого будущего» А. Бузгалин предъявляет «темное прошлое», что-то вроде улучшенной версии СССР 1920-х годов. Всякая действительная теоретическая работа заменяется песнями о «постиндустриальном обществе» и «трансформационной экономике» под «баян» «эвристического потенциала политической экономии социализма»: «Недостоверна видимость натуры / В сравненье с данными литературы».

Проблематичность простого переноса старых концепций на современную ситуацию заключается в том, что невозможно найти в социальном мире некоторые вечные законы: в нем сбываются события, которые отменяют старые принципы восприятия и оценивания. События — не онтологические сущности, это сингулярные изменения состояния социального мира. Они активны и разворачиваются во времени. Однако само событие — в отличие от становления — не имеет собственного времени. Оно представляет собой, говоря словами Ж. Делёза, длящееся не-время: понятие «событие» служит для выражения того, что случается в точке времени, а «процесс» и «состояние» обозначает происходящее в интервале времени. Событие — всегда граница между двумя состояниями, т. е. оно — не настоящее, а то, что вот-вот сбудется или уже в прошлом.

Любая, даже самая революционная теория не стоит над социальной действительностью: она есть собственный момент этой действительности. То, что существенно в настоящий момент в политике, составляет внутреннее условие теории. Не определив эксплицитно трансцендентальный принцип для исторической ситуации в России, мы ни на йоту не продвинемся в понимании. Этот принцип — и то, что действительно важно в левой политике, и то, что делает возможным левую теорию. Напомню, что, согласно И. Канту, трансцендентальный принцип задает универсальное априорное условие, в свете которого социальные явления становятся объектами нашего познания. Иными словами, это принципиально внеопытное основание дискурса, смысловой горизонт, в котором только и может состояться познание.

Какое же имя сегодня можно дать трансцендентальному принципу, этой фундаментальной метафоре левой теории? Трансцендентальное положение, которое позволило бы эвристически выразить сущность текущего момента и начать конструировать связный левый дискурс, может быть названо событием с отсутствующим центром. Ниже я попытаюсь раскрыть этот тезис.

Концепт «событие» по-разному разрабатывался А. Бергсоном, А. Уайтхедом, Ж. Делёзом, и в особенности — М. Хайдеггером и А. Бадью. Для целей социальной теории достаточно указать, что референтом события служит различие как отношение к другому событию, модусом — радикальная перестройка социального мира.

На уровне социальной теории, событие представляет собой скачкообразное существенное изменение структур и практик, имеющее основание в себе самом. Событие отличает негарантированность и неоправданность происходящего ничем (или почти ничем), что находилось бы вне него. Оно бессвязно, поскольку представляет собой разрыв, прекращение непрерывной исторической эволюции.

События — редкие, проблематичные и проблематизирующие. Если Ж.-П. Сартр утверждал, что событие есть результирующая социальных действий, факт субъективности, то согласно Ж. Делёзу действия имеют своим условием событие. На самом деле, ни от одного из этих утверждений нельзя отказаться как от ложного: они взаимно дополняют друг друга, поскольку событие дано как становление и действий, и определяющих их условий — структур. Социологически интерпретируя М. Хайдеггера, можно сказать, что в событии практики и структуры взаимопроникают друг в друга. В событии следует различать, с одной стороны, относительные моменты, т. е. системную детерминацию со стороны структур, а с другой — абсолютные, интерпретируемые как спонтанные и далее необъяснимые.

Напомню, что социальная теория различает структуры и практики. Структуры — это динамическое множество инвариантов явлений, сравнительно устойчивый ансамбль социальных отношений, выступающих условиями и предпосылками любых практик. Структуры, конструируемые в ходе социологического исследования, призваны описывать самотождественность социального поля, а также объяснять практики. Практики, в свою очередь, суть фактически существующие явления (из которых во многом и складывается национальное социальное поле как предмет исследования): действия, коммуникации, представления, дискурсы и т. д.

Структуры и практики связаны между собой как условие и обусловленное. Однако прежде чем стать «действующей причиной» практик, условия должны быть усвоены и присвоены агентами, интериоризированы ими. Более того, чтобы существовать в историческом времени, структуры должны воспроизводиться практиками. Данное воспроизводство неизбежно подразумевает и производство, т. е. изменение структур в процессе практик. Иными словами, структуры, будучи условиями и предпосылками практик, сами обусловлены. Структуры зависят от того, каким образом они воспроизводятся/производятся практиками. Это тем более верно, что интериоризация структур во многом носит случайный характер, подвержена влиянию быстро сменяющих друг друга состояний социального поля, зависит от приобретаемых в биографическом опыте диспозиций и представлений агента, его положения в социальном пространстве в целом и его социальной траектории. Принципиально неустранимые флуктуации, имеющие место в ходе интериоризации агентами структур, а также влияние на национальное социальное поле внешних, случайных по отношению к нему социальных и политических факторов (иностранных государств, транснациональных корпораций и международных организаций вроде МВФ и Всемирного банка) не позволяют рассматривать это поле исключительно в качестве стабильной целостной структуры. Эта структура — динамическая, историческая и открытая. Реалистические представления о национальном социальном поле можно получить, лишь учитывая несистемные и внешние для него аспекты и измерения, включая его взаимодействия с другими государствами, ТНК и международными организациями. Особое место среди таких несистемных составляющих занимают флуктуации, стохастические колебания свойств явлений. В событии, связанном с критическими флуктуациями, не только воспроизводятся, но и трансформируются старые, а также возникают новые структуры. Без сомнений, любое событие обусловлено предпосланными ему структурами. Однако оно может и модифицировать старые, и порождать новые структуры.

Событие не может быть отождествлено с закрытостью, наделенной однозначным строением. Говоря о возможном событии, мы не можем его центрировать, представив его как целостную систему, организованную вокруг узла сети отношений. То, что у события нет центра, означает отсутствие трансцендентального означаемого, сигнализирующее о серьезных проблемах, которые возникают при формировании социально-политической субъективности. Отсутствие центра лишает событие определенного социально-политического смысла. Оно предстает как нескончаемое движение множественных смыслов по поверхности воронки, внутри которой — пустота. Плюрализм социально-политических смыслов события выражает затрудненность коллективных действий, дисперсию идентичностей, атомизацию политических субъектов.

Когда я называю трансцендентальный принцип текущей российской политики событием, это вовсе не означает, что мы стоим на пороге катастрофических изменений социального мира, разрыва с предшествующей традицией, инверсии вектора исторического движения. Следует подчеркнуть особо: событие — если оно вообще случится в России — произойдет в неопределенном пока будущем. «В каком году — угадывай, / В какой земле — рассчитывай…» Я лишь хочу выразить интуицию, что российское социальное пространство обладает неустойчивой структурой, и что его состояние находится в зоне притяжения события. Событие еще не сбывается, однако оно возможно. Кажется, что мы начинаем двигаться в его русле, и в силу этого отдельные его особенности уже актуальны. Оно есть то будущее, которое отчасти отбрасывает на нас тень.

Социальный процесс в теории обычно обосновывается посредством отсылки к той или иной бытийной структуре, служащей его референтом. Таким «трансцендентальным означаемым» для российских либеральных реформ, например, служит «капиталистическое производство». Оно выступает онтологическим гарантом определенности социально-политической семантики. Трансцендентальным означаемым «мирового революционного процесса» во время оно считался «пролетариат», понимаемый как объективный инвариант: «мировая революция» была фундаментально отнесена к этой бытийной структуре, служила ее выражением.

Однако детальное исследование показывает, что социальный класс не может быть уподоблен существующему объективно организму, обладающему «по праву рождения» единством сознания, воли и действия, а является продуктом политического конструирования. «Пролетариат» не возникает сам по себе, как следствие объективных законов, а производится его политическими представителями — партиями и профсоюзами, которые — если указанные «доверенные лица» действуют адекватно положению своих «доверителей» в социальном пространстве — могут из разрозненных единичных агентов конституировать мобилизованную группу, способную на коллективное действие.

Точно также и капиталистическое хозяйство не есть онтологическая вещь, существующая сама по себе, вне культуры и политики, но производится/воспроизводится, в том числе, политическими практиками. В этом плане не существует объективных экономических законов, которые могут реализовываться помимо практик агентов с их интересами и диспозициями.

Почему наше будущее притягивает событие? Потому, что наличная российская ситуация может быть охарактеризована как «единое без синтеза». — Я пишу об исторической ситуации как организуемой принципом «единое без синтеза» во многом от противного: в СССР господствовал принцип разделения, отрицания капиталистического единого с последующим снятием в более высоком единстве. — Дело в том, что на уровне «феноменов» социальные антагонизмы не преодолеваются, но воспроизводятся, а на уровне «теоретических представлений» господствующая в России политическая субъективность декларирует сохранение социальных противоречий. Власти предержащие отнюдь не добиваются разрешения кардинальных социальных несоответствий, а лишь пытается смягчить их посредством политических репрезентаций. Возьмите любой «национальный проект»: он вовсе не устраняет соответствующую проблему, всего лишь замещая ее некими политическими означающими.

Однако на уровне дискурса российская политика поглощает любую альтернативу себе, интегрирует любую оппозицию, аннигилирует любую здравую критику. Чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с символической продукцией, которую выдают на-гора «Единая Россия» вкупе с «Партией жизни» и новой «Родиной». Политический дискурс легитимации растворяет и переваривает все, или почти все. То же, что трансцендирует границы «единого без синтеза», отторгается практически (включая силовые методы).

Что же представляет собой российская социальная действительность, организованная как «единое без синтеза»? Укажу лишь на три аспекта.

Во-первых, в России социальные противоречия интституционализированы. Воспроизводство социального порядка напрямую зависит от воспроизводства этих противоречий. Существующие в России идеологии прямо признают наличие социальных конфликтов, тем самым легитимируя их. Эти идеологии ни в коей мере не претендуют на адекватное представление российской действительности (она, как в феноменологии Э. Гуссерля, «заключается в скобки»), на истинность, тем самым уходя от возможной критики. Современные российские идеологии антиреалистичны и пронизаны духом релятивизма.

Во-вторых, любая «реформа» — единственная легитимная сейчас политическая форма — никогда не затрагивает базовых социальных структур. Наоборот, все «реформы», «нацпроекты» нацелены на поддержание гомеостазиса. Господствующая ныне политическая субъективность озабочена лишь собственным расширенным самовоспроизводством. Любое явление, которое могло бы привнести историческую перспективу в горизонт российской действительности, устраняется в зародыше.

В-третьих, правила социальных игр в России включают в себя свои нарушения. Любой эксцесс, трансгрессия, перверсия «всегда уже» интегрированы в социальный порядок. Сейчас любая истина включает в себя свое отрицание. Закон исключенного третьего упразднен. Именно это обстоятельство, обычно квалифицируемое как «несистемность», придает особую жизнестойкость режиму.

Итак, битва за будущее началась. Оружием в ней может послужить и метафора события. «Вот ветры, Стрибожьи внуки веют с моря стрелами… Земля гудит, реки мутно текут; пыль степь заносит; стяги весть подают…»