Я был еще совсем юным, когда меня поразила чудовищная нравственная болезнь… Будь болен я один, я не стал бы говорить об этом, но так как многие другие страдают тем же недугом, то я и пишу для них…

Альфред де Мюссе. Исповедь сына века

Всe тот же сон! возможно ль? в третий раз! <…>
Ты все писал и сном не позабылся,
А мой покой бесовское мечтанье
Тревожило, и враг меня мутил.
Александр Сергеевич Пушкин. Борис Годунов. Ночь. Келья в Чудовом монастыре

«Актуальная» книга тусовщика, бизнесмена и журналиста Сергея Минаева «Духless: Повесть о ненастоящем человеке», вышедшая в 2006 году в издательстве АСТ, написана в парадигме «Исповеди сына века» и имеет посвящение:

«Поколению 1970—1976 годов рождения, такому многообещающему и такому перспективному. Чей старт был столь ярок и чья жизнь была столь бездарно растрачена. Да упокоятся с миром наши мечты о счастливом будущем, где все должно было бы быть иначе…»

Что же это за поколение? Если старшие испытали на себе несостоятельность «коммунистов», то поколение 1970—1976 годов переживает несостоятельность «антикоммунистов» неолиберального розлива. «Правый уклон» обострил чувство конкретного, особенно присущее этому поколению и сплошь и рядом выдаваемое им за чувство реального. «Болезнь правизны» способствовала формированию у него жизненной хватки и беспринципного прагматизма, далеко превосходящих всякую норму. Герой «Духless» — безымянный представитель поколения: на протяжении всей книги никто не называет его по имени, что само по себе характерно: «легион имя мне» [Мк. 5:9]. Если припомнить эпиграф к «Бесам» Федора Михайловича Достоевского о духах зла, вышедших из человека и вошедших в свиней (см.: [Лк. 8:32—36]), то понимаешь, что мы имеем дело с очередным «русским бесом», на сей раз — гламурным.

«Бес тусовки» Сергея Минаева воспринял распад СССР и начало «радикальной экономической реформы» в качестве исторического перелома, положившего начало успешному старту его блестящей карьеры топ-менеджера, тогда как на деле это оказалось завязкой личной трагедии. Крушение «коммунистической идеи» было расценено центральным персонажем книги как неоспоримое доказательство невозможности Идеи как таковой. Любая идея стала рассматриваться как вторжение в приватную сферу конкретного человека, занятого исключительно своим жизненным миром, обыденным обиходом, «малым деланием» во имя своих эгоистических интересов.

Редукция горизонта человеческого существования к повседневному быту осознается в «Духless» как утрата духовности и смысла жизни. Бездуховность не только вынесена в заголовок повести, но и выступает ее лейтмотивом:

«…Пространство внутри Садового кольца вечерами превращается в некое подобие компьютерной игрушки, населенной людьми-пустышками. Когда-то они были нормальными людьми, у них были мечты, “души прекрасные порывы”, проблемы и жизненные заботы. Но затем, в какой-то момент, они поняли, что легче превратиться в персонажей гламурных журналов, героев и героинь танцпола, фей подиума и ресторанных рыцарей ножа и тарелки <…> В конце концов они превратились в тени людей, в некое подобие невидимок, которые могут выходить из дома только в ночное время суток, когда искусственное освещение скрывает, что под оболочкой из макияжа, платья “Prada”, джинсов “Cavalli” или костюма “Brioni” — скрыта пустота <…> На помощь миру мумий пришел мир брэндов. Именно этим объясняется то, что все мумии одеты практически одинаково — список торговых марок… вовсе не велик <…> Теперь достаточно визуально считать “дресс-код” сидящих за соседним столиком персонажей, чтобы точно определить — они тоже мумии <…> Мумии объединены общим космосом. Общей религией. Имя ей — БЕЗДУХОВНОСТЬ. Воистину, мы все здесь БЕДНЫЕ ДУХОМ» (с. 130—133, 137).

Бездуховность проявляется, в частности, в том, что прагматический план действий персонажа Сергея Минаева противоречит их смысловому плану, происходят постоянные сшибки между субъективными интенциями и принуждениями социальных ситуаций. Вынести такое противоречие можно, лишь снизив уровень рефлективности и критичности. Поэтому в книге подчеркнуто большую роль играют сны героя.

Как известно, процесс сна отличается минимальным уровнем сознания и пониженной реакцией на действительность. Однако мы называем сном также последовательность фантастических образов, припоминаемых человеком после пробуждения. Поэтому Сергей Минаев прибегает к описанию сна всякий раз, когда пытается высказать то, чего не может выразить эксплицитно. Не вполне владея техникой письма, автор стремится прикрыть бреши своей литературной компетенции, выдавая собственные социальные фантазмы за фантазмы героя повести.

Центральная глава книги — «Сильные духом» — целиком состоит из беседы «под марихуану» безымянного героя с питерским интеллектуалом и сна о Путине:

«…Я спал, и мне снился президент Владимир Владимирович Путин, который летел над страной и закрывал ее своими неестественно огромными перепончатыми каучуковыми крыльями, защищал ее от всех бед, невзгод, козней опальных олигархов, мирового терроризма и понижения цен на нефть. Он парил высоко в небе и подставлял свою круглую голову в маске летучей мыши… Его крылья простирались над всей Россией, от Мурманска до Владивостока. Растянутые на десятки тысяч километров, они напоминали мантию, ниспадавшую вдоль государственных границ. Я стоял на балконе… и восхищенно наблюдал за его полетом, задрав голову. Так получилось, что в это предрассветный час я и только я один видел, как президент оберегает нашу Родину. Нас было двое этим утром. Я и президент Путин» (с. 231—232).

В книге сновидение о Путине не есть всего лишь бессмысленный набор фантастических образов, вызванных ослаблением сознания автора. Сон героя «Духless» о Владимире Владимировиче Путине — это личностное восприятие политической действительности автором книги. Чтобы читатель понял, почему Президент Российской Федерации оказался в маске голливудской летучей мыши, приведу необходимую для реконструкции сна деталь внешнего круга событий сновидца. Это фрагмент диалога нашего «беса русского гламура» с «интеллектуалом» Мишей, беседы, совмещенной с курением анаши:

«Не просекаешь ты, — наставлял героя Миша, — что России прежде всего нужна духовность. Чтобы “не хлебом единым”, но вместе с тем “все, как один, единым фронтом” <…> Как в Средние века. Вся страна в опорках да рванье, а в церковь в воскресенье всем миром и на юбилей монаршей семьи в белых рубашках все с утра. И чтобы руководство страны наряду с имперским пафосом выглядело в глазах народа единственной инстанцией, которая знает, во имя чего мы все движемся. Куда — это не важно, его можно от поколения к поколению все дальше отодвигать. Главное — во имя чего <…> ВО ИМЯ ВЫСШЕЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ <…> Чтобы образ президента… выражал вселенское Добро, Милосердие и Близость к тебе. Знаешь, такой всеобъемлющий персонаж, вечно сражающийся со злом. Как Бэтмен в Штатах <…> Я бы вообще не показывал президента по телевизору без маски Бэтмена, отменил бы все выборы и по старости менял президентов на более молодых, незаметно для народа» (с. 223—225).

В свое время Зигмунд Фрейд утверждал, что главная функция сновидения заключается в осуществлении желаний. То, что во сне Президент России преображается в Бэтмена, парящего над реальностью, полностью отвечает самым сокровенным влечениям героя «Духless»:

«И я ощущал такую сопричастность этому действу, что всю мою душу наполняла трепетная дымка духовности. Последним взмахом крыла он [В.В. Путин — Ю. П.] укрыл Курильские острова, и мне стало удивительно спокойно и уютно. И мне захотелось чем-то, пусть самым малым, помочь президенту» (с. 232).

Принципиально важно, что утраченная в тусовке и бизнесе духовность является герою «Духless» лишь в «духовидческом опыте» общения с Президентом. «Сон о Путине» в повести выступает в качестве так называемого осознанного сновидения. Это особое состояние сознания спящего, когда он осознает, что все переживаемое им является сном и отчасти управляет им. Как правило, ощущения от осознанного сновидения весьма похожи испытываемые во время бодрствования. Осознанное сновидение примечательно тем, что дает возможность пережить ситуации, парадоксальные с точки зрения логики и социального опыта. Однако различные мистические традиции утверждают, что спящий, попадая в нереализуемые в повседневности ситуации, обучается контролировать их и, как следствие — управлять самой действительностью.

В каком же направлении хотели бы развернуть российскую политическую действительность «сильные духом» из повести Сергея Минаева? Они мечтают,

«чтобы каждый отдельно взятый алкоголик был уверен, что если у него бутылки не примут или еще как обидят — прилетит Бэтмен и накажет всех злодеев. И чтобы Бэтмен этот был глубоко народный персонаж. Чтобы в баню ходил, косяки имел с любовницами, мог с мужиками выпить запросто <…> Самое главное — при всей этой народности чтобы каждый знал, что Бэтыча по х..не дергать нельзя. У него дела очень серьезные, и если он к каждому начнет спускаться с небес (при этом делается акцент, что спускаться ему, в принципе, не западло), то начнется окончательный и бесповоротный п…ец. Как в кризис, только хуже <…> Вот тогда общество и поверит в то, что где-то есть Сила, всегда творящая Добро, заботящаяся о всеобщем благе и готовая каждому прийти на помощь» (с. 224—225).

Особо подчеркну, что Президент—Бэтмен не столько борется с действительным злом, сколько «пиарит» (с. 225). Ему нет дела ни до чего, кроме собственной власти. Бэтмен — герой комиксов, который не может существовать в реальности, да он и не нужен Сергею Минаеву как действующая сила российской истории. Нужен лишь образ, учреждающий новую рекламную коммуникацию власти. Такой власти, при которой собственность корпораций священна и незыблема, при которой топ-менеджеры могут прожигать жизнь в ночных клубах и на частных вечеринках, пока на страже их повседневности стоит Президент—Бэтмен.

Итак, политический фантазм, зафиксированный в «Духless», выдает нам структуру российского политического процесса, чаемую отечественной тусовкой. Этот фантазм перекликается с известной работой Никласа Лумана, озаглавленной «Самолегитимация государства». В данной работе, между прочим, идет речь о том, что политика становится автономной областью социальной действительности, которая может быть понята лишь из самой себя. Что в «системной теории» Никласа Лумана, что во сне Сергея Минаева «обыватели», целиком захваченные своей приватной повседневностью, лишь издали наблюдают за самоцельной игрой политических сил, к которой они не имеют никакого отношения. Власть опирается не на политическое участие граждан, в одночасье трансформировавшихся в безразличных обывателей, а только на саму себя.

С точки зрения Никласа Лумана, автономия политики проявляется, в том числе, в виде замкнутой циркуляции власти. Эта циркуляция реализуется по следующей схеме: политика — в нашем случае персонифицированная в Президенте РФ — обусловливает действия государственной администрации, которая принимает решения, обязательные для народа, который избирает президента (ср.: Luhmann N. Selbstlegitimation des Staates // Achterberg N., Krawietz W. (Hrsg.) Legitimation des modernen Staates. Wiesbaden: Steiner, 1981. S. 65—83). Иными словами, формально вся власть в обществе исходит от суверенного народа, но de facto он не участвует в политике. Точно так же и в политическом фантазме, описанном в «Духless»: один раз выбрав президента-царя, граждане перманентно управляются назначенной им администрацией, на которую они не могут влиять. Пирамида политики стоит на своей вершине — выборном главе государства, который изредка организует масштабные действия, которые сродни пиар-акциям: антитеррористические операции, борьбу с олигархами, внешнеполитическую поддержку продвижения Газпрома на мировых рынках. Циркуляция власти между президентом и бюрократией выталкивает народ из процесса принятия общественно важных решений. Однако обыватели, по мысли Сергея Минаева, не ропщут: они кажутся вполне удовлетворенными тем, что им позволяют заниматься своими приватными делами, оставляя дела публичные на откуп президенту и его администрации.

Напомню, что еще античность в лице Аристотеля мыслила полис как дифференцированную организацию, базирующуюся на взаимной пользе, извлекаемой всеми (господами и рабами, торговцами и ремесленниками, мужчинами и женщинами и т. д.) из кооперации. Подчеркну, речь здесь шла не о произвольной выгоде господствующих, а именно о взаимной пользе, благодаря чему сфера политики могла легитимироваться моралью.

Томас Гоббс был, по-видимому, первым, кто в политической аналитике сделал смысловое ударение на полномочия по принятию решений и на принуждение. В его трудах политика как самостоятельная область социальной действительности предстает именно в качестве порядка господства. Однако в Новое время отношения господства/подчинения, в отличие от Средних веков, не могли уже изображаться ни просто исходящими из традиции, ни покоящимися на Божьей милости. Новоевропейское политическое мышление полагает, что господство легитимно если, и только если все, кого оно касается, заключают свободное соглашение («общественный договор»). Начиная с американского Билля о правах и французской Конституции 1791 года, «Божья милость» заменяется утверждением, что вся власть исходит от народа. Как знать, может быть только эта досадная историческая традиция да гедонистическая секулярность центрального персонажа «Духless» блокирует появление в сновидении кого-то вроде Помазанника Божия, воплощающего Собою ОБРАЗ БОЖИЙ НА ЗЕМЛЕ.

Таким образом, в эпоху Просвещения происходит то, что Иммануил Кант назвал Коперниковым переворотом. Речь идет о повороте к субъекту, когда господство теоретически основывается не на феодальной иерархии, вытекающей из онтологии, из независящего от людей устройства мира, а на субстанциальном равенстве субъектов друг другу. Чтобы совместить существующее в теории равенство субъектов с эмпирически существующим господством, философия Просвещения вводит представление о присущей каждому человеческому существу универсальной способности к согласию с господством. Для дальнейшего рассуждения принципиально важно, что эта субстанциальная способность отрицает возможность произвольного консенсуса на условиях, диктуемых господствующими. При этом способность к согласию проявляется таким образом, что легитимным является лишь обусловленный взаимной выгодой субъектов и явным образом ограниченный порядок господства.

Фантазм круговорота «политика — администрация — народ — политика» осуществим лишь в том случае, если субъект согласен с наличным порядком господства, и ничего не говорит об условиях и предпосылках такого согласия. «Системная теория» Никласа Лумана, равно как и политический фантазм Сергея Минаева, начинает циркуляцию власти с политики, и затем, через администрацию и народ, опять приходит к политике. Для немецкого социолога это служит доказательством тезиса о самолегитимации политики, для героя «Духless» — политической гарантией его социального бытия в качестве топ-менеджера и члена тусовки. Однако при этом «системная теория» сознательно абстрагируется от социальных агентов, действия которых только и могут воспроизводить в пространстве и времени существующий порядок господства или радикально модифицировать его. Ну а сновидение, вышедшее из-под пера Сергея Минаева, вообще развертывается в пустом географическом пространстве России, где присутствуют лишь двое — Путин и герой «Повести о ненастоящем человеке». Можно сказать, что условием действительности круговорота власти является, как минимум, то, что все его участники сами создают политическую систему, в которую они интегрированы. Во сне это легко достигается устранением всех незаинтересованных в режиме «бэтменизма».

Тщательный анализ показывает, что на самом деле Коперников переворот учтен Никласом Луманом лишь наполовину, поскольку провозглашаемая им самолегитимация политики совершенно индифферентна к принципам взаимной выгоды и четкого ограничения способа господства. Круговорот политики опирается на консенсус в чистом или формальном виде, консенсус, не обусловленный содержательно и не ограниченный никакими нормами. То же самое можно сказать и о фантазме Сергея Минаева: режим «бэтменизма» не определяется существенными интересами граждан и не лимитирован ничем, кроме воли властей предержащих.

Несмотря на теоретическую ущербность политического фантазма Сергея Минаева как модели круговорота политики, он отражает, пусть и в гипертрофированной форме, определенную область явлений политической действительности — то, что мы называем представительной демократией. Таким образом, логика сновидения подвела «Духless» к насущной политической проблеме современной России.

Замечу, что представительная демократия изначально сочетает в себе две политических формы — демократическую и административную. Демократическая форма предоставляет каждому гражданину право (равное с другими гражданами) на участие в принятии общезначимых для всех решений, на участие в общественно важных действиях. Административная форма предполагает, что все полномочия для принятия обязательных для всего общества решений носят характер должностных поручений (а не следуют, например, из естественного права) и подлежат правовому регулированию. Демократическая форма традиционно рассматривается как практическая попытка преодоления административной формы суверенным народом.

Коль скоро демократическая политическая форма оставляет за суверенным народом право принимать общественно важные решения, то административная политическая форма, напротив, исходит из того, что должностные лица и политические институты обязаны принимать решения за граждан.

Если обратиться к фантазму Сергея Минаева, то легко заметить, что его структура складывается из двух моментов. Это, во-первых, представление о самолегитимации или циркуляции политики, выражающее некий предельный случай функционирования представительной демократии, когда суверенный народ практически не участвует в создании политической системы. Во-вторых, мы имеем дело с такой моделью представительной демократии, при которой административная политическая форма безраздельно доминирует над демократической, что сводит роль суверенного народа к роли управляемого бюрократией «населения».

Перечислю и другие характерные признаки политического фантазма, зафиксированного Сергеем Минаевым:

1) За аксиому принимается желательность неограниченного господства, поскольку свобода, достоинство и стремление к благой жизни граждан России признается абсолютно ничего не значащими: «…Народ никогда ничего не менял, даже в 1917-м. Он просто иногда был наблюдателем событий, а иногда их участником» (с. 227).

2) Провозглашается свобода господствующих от морали и права. Например, Президент—Бэтмен может употреблять наркотики, завести адюльтер («косяки с любовницами»). Он стоит выше закона (все выборы отменены), и т. п.

3) Конститутивной идеей публичного дискурса провозглашается не истина, а целесообразность. Устами «интеллектуала» Миши озвучивается положение, что России самой историей предназначено историей разведывать природные ресурсы для их последующей перепродажи за рубеж «через хитрые надстройки, способствующие обогащению узкого круга властной верхушки. Поэтому нам и нужна четкая национальная идея, чтобы народ понимал: все, что происходит в верхушке, делается во благо…» (с. 226). Вся коммуникация между господствующими и подчиненными должна носить характер пиара, ориентированного на поддержание порядка господства.

Вышеперечисленное оправдывается тем, что автор «Духless» не верит, что граждане России могут свободно и по своей воле прийти к истине и справедливости, к благу (например, см.: с. 252—256. Согласно Сергею Минаеву, сильные мира сего должны взять на себя ответственность за общество в целом. Свобода, по его мнению, должна быть уделом немногих «избранных», руководящих «массой». К чему же придет автор, если даст себе труд развить свои мысли до их логического завершения? К новой духовности? Отнюдь! К разделению сограждан на «друзей» и «врагов», к диктатуре, к фашизму.

Каким же образом у героя «Духless», с головой ушедшего в частную жизнь и не слишком интересующегося политикой, формируются протофашистские взгляды? Они стихийно порождаются его повседневностью топ-менеджера, непосредственно на рабочем месте. О многом говорит описание корпорации, в которой служит главный персонаж:

«Продажи шли достаточно успешно… Наезжавшие с проверками французы весело проводили время в клубе “Night Flight” с русскими проститутками. Низший персонал был низведен до состояния работников потогонных предприятий по пошиву кроссовок в Индонезии, а топ-менеджмент, частью коего я имею честь быть, устроил диктатуру корпоративного рабства, замешанного на жути совковой министерской эстетики, получал ломовые бонусы, неимоверные командировочные и воровал, по мере возможностей, бюджеты» (с. 23—24).

Экономическая сфера связана с проблемой власти в ничуть не меньшей мере, чем политическая. Дело в том, что любой, кто принимает решения, обязательные для других, обладает над ними властью, и в этом аспекте экономические решения, затрагивающие судьбы людей, отличаются от политических лишь предметной сферой. Это отчетливо осознавалось еще в начале XIX века, когда главным фокусом социальной борьбы служило непосредственно экономическое предприятие (здесь достаточно вспомнить луддитов или лионских ткачей). Именно экономическое предприятие выступает главным центром социального угнетения и подавления автономии личности наемного работника, навязывания нежелательных для него действий и представлений. Потребовались активные усилия нескольких поколений политиков и профсоюзных деятелей, чтобы властное противоречие экономического производства приобрело «чисто хозяйственный» характер, чтобы центр социального конфликта между буржуазными собственниками и лицами наемного труда переместился от проблемы экономической власти и влияния к проблеме распределения. Борьба за изменение властной структуры экономического производства исторически трансформировалась в борьбу за улучшение условий и оплаты труда, сокращение рабочего дня, социальные гарантии наемным работникам. Однако саму властную структуру экономической сферы никто еще не упразднил.

Асимметрия отношений господство/подчинение в экономической сфере проявляется, в том числе, как право менеджера управлять и контролировать:

«…Свое рабочее время я в основном трачу на чтение подчиненным лекций по повышению их личного рвения… на их ежегодные избиения за недостаточно высокие продажи и скидывание собственной работы на чужие плечи» (с. 29).

Повседневное и частное не есть всего лишь подчиненный момент политического и публичного. Однако справедливо и обратное: политическое и публичное нельзя без остатка растворить в повседневном и частном. Их связи сложнее и теснее, чем обычно принято думать. Либерал в приватной сфере, гламурный либертен, завсегдатай ночных клубов и неолиберальный менеджер легко может оказаться ультраправым консерватором в публичной сфере.

Резюмирую. Очертания сновидений героя «Духless» приняли отчетливый облик авторитарной утопии крайне правого толка, перекликающейся с «самолегитимацией политики», задолго до того предложенной технократической «системной теорией». Это свидетельствует в пользу того, что «сон о Путине» не есть хаотическое нагромождение образов, а выражает логику господствующих, к числу которых относится сам сновидящий.

Политический фантазм «России под властью Бэтмена» вызрел в недрах того, что Сергей Минаев подразумевает под термином «бизнес-этика». Это фантазм описывает не что иное как диктатуру корпораций.