Gewalt nur ist die einz'ge Sicherheit…

Friedrich Schiller. Maria Stuart. Dritter Aufzug. Vierter Auftritt. 1 

На просторах бывшего СССР мерцает блуждающий огонек революции, хотя бы и «цветной». Пока гражданские страсти в России еще дремлют, однако некоторые деятели культуры бредят ее предчувствием. Новый роман Захара Прилепина (Санькя. М.: Изд-во Ад Маргинем, 2006. 386 С.), едва не получивший премию «Национальный бестселлер» за 2006 год, посвящен молодым бунтарям от национал-большевизма. Автор — нацбол со стажем из Нижнего Новгорода — вольным русским языком написал ошеломляющую книгу о трудах и днях «красно-коричневой партии». Критик Лев Данилкин уже сравнил «Саньку» с «Матерью» Максима Горького. Что ж, и впрямь, «очень нужная и своевременная книга».

Захар Прилепин создал яркий и дерзкий роман, который, исходя из его филологических достоинств, можно поставить в один ряд с лучшей книгой нонконформиста и «без пяти минут великого писателя» 2  Эдуарда Лимонова «Это я — Эдичка». Помимо языковой формы автор сумел настолько емко и глубоко художественно изложить спонтанные взгляды национал-большевистских революционеров на социальную действительность и революцию, что книгу просто необходимо прочесть каждому российскому политологу.

В мои задачи отнюдь не входит литературоведческий анализ «Саньки». Для меня важнее то обстоятельство, что — рассуждая на теоретическом уровне — Захар Прилепин предпринял попытку сформулировать ни много, ни мало как контрпарадигмальные представления о политике. Ниже я постараюсь объяснить, что скрывается за этим термином.

Герой романа Санькя (Саша) с «говорящей» для мятежника фамилией Тишин, активист «Союза созидающих» (так в романе именуется НБП), «о достижении власти никогда не думал всерьез, власть его не интересовала, он не знал, что с ней делать» [с. 114]. Он аполитичен, если под политикой понимать борьбу идей и программ. Саша согласен «…жить при любой власти, если эта власть обеспечивает сохранность территории и воспроизведение населения» [с. 193]. Иными словами, герой Захара Прилепина не мыслит о политике, он «всего лишь» живет и требует от политики необходимых для этой жизни условий. Однако «нынешняя власть» не обеспечивает даже минимальных предпосылок для человеческого существования, поэтому «сейчас насущно одно — передел страны, передел мира — в нашу пользу, потому что мы лучше. Для того чтобы творить мир, нужна власть — вот и все» [с. 195].

Власть Саше сама по себе не нужна, но у него есть насущная потребность творить мир. Власть для «Союза созидающих» — это не цель, а средство; она есть всего лишь момент процесса передела мира. Герой романа не только не размышляет о политике, но и считает, что его партия вообще «…не нуждается в идеях» [c. 71]. «…Никаких идеологий давно нет… В наше время идеологичны… инстинкты! Моторика!» [с. 194—195]. Главное сказано: устами своего героя Захар Прилепин утверждает приоритет природы над разумом, дорефлективных диспозиций 3  над идеями. Художник слова живописует простоту социальной действительности, лишенной своей автономии по отношению к природе, действительности, которая сведена к поверхности дискурса, а потому пуста. «Ни почва, ни честь, ни победа, ни справедливость — ничто… не нуждается в идеологии <…> Все, что есть в мире насущного, — все это не требует доказательств и обоснований» [c. 195].

Саша Тишин декларирует суверенность и автономию дорефлективного, неопосредствованного разумом, наукой и философией отношения человека к действительности. Допонятийная или «естественная» «понятность» герою романа политики и социальной действительности в целом является определенностью не его разума, а его бытийного отношения с действительностью. Такое отношение философы и социологи называют доксой.

Само существование доксического отношения указывает на то, что первичным является непосредственная общность, практическая нераздельность человека и социальной действительности. Необходимым и достаточным условием возможности этого отношения является «онтологическое соучастие» субъективных и объективных структур, конструктов сознания и социальных отношений. «Понимание того, что происходит в России, — пишет Захар Прилепин,— основывается не на объеме знаний, и не на интеллектуальной казуистике… а на чувстве родства, которое прорастает в человеке уже, наверное, в детстве, и потом с ним приходится жить, потому что избавиться от него нельзя» [с. 196—197]. Складывающееся в биографическом опыте согласование категорий перцепции социальной действительности и самой социальной действительности обеспечивает ее восприятие как чего-то очевидного, само собой разумеющегося, позволяет человеку утверждать, не рефлектируя и даже не подозревая об этом, множество положений о мире. Докса служит «условием реальности» понятий и суждений человека.

Прежде чем «понимать» и «объяснять» социальную действительность, человек всегда тем или иным образом (от полного принятия до тотального отрицания) соотносится с ней. Про Сашу Тишина можно сказать, что он не приемлет социальную действительность, отвергает ее уже на уровне первичных ориентаций доксического опыта, бессознательно. По сути революционность Саньки представляет собой политическое выражение его онтологического разрыва с российской действительностью: между ним и пореформенными условиями социального бытия легла пропасть отчуждения. Характерны сцены в легко узнаваемом «Нижегородском» универсаме на улице Пискунова в Нижнем Новгороде: оба раза Саша даже не представляет, что там можно взять, он ничего не может выбрать из предлагаемых товаров. Герой Прилепина никогда сколько-нибудь систематически не учился и не работал, вся его жизнь после службы в армии протекает в «борьбе» «Союза созидающих», для него значимо лишь общение с членами «движения», организация и проведение демонстративных и жестоких прямых действий, балансирующих на гране политики и уголовных преступлений. Именно неприятие на бытийном уровне российской современности есть необходимое условие становления нацбола.

Доксическое отношение — основание человеческой жизни. В случае онтологического соучастия диспозиций и социальной действительности мы имеем Фореста Гампа. Это идиот, которому все в жизни дается легко и который добивается абсолютного успеха, ничего не понимая и даже не задумываясь, добивается просто потому, что он принимает мир таким, каков тот есть, и его субъективные структуры идеально подогнаны к объективным. Разрыв диспозиций и социальной действительности дает нам Сашу Тишина, бунтаря и хулигана. Оба случая роднит то обстоятельство, что ни Форест Гамп, ни Саша Тишин не пытаются противопоставить социальной действительности разум, а остаются на уровне стихийно сложившихся диспозиций. Санькя ничего не может понять, но для него все легко и просто. Причем он делает из бессознательности и инстинктивности краеугольный камень своей политической активности. Он избегает идейных споров, поскольку убежден, что не надо ничего доказывать и обосновывать, что «теоретический разум» есть лживая уловка политических противников, а все благое и истинное связано лишь с непосредственным человеческим существованием, но не с рефлексией. Саша Тишин отвергает всякую теорию, оставаясь на уровне базовых векторов доксического опыта, экзистенциалов — способов существования в социальной действительности, социальных сил, учреждающих Я и непосредственно связывающих человека с миром. Так исторически сложилось, что эти социальные силы были враждебны к Саше, и его Я переполнено социально-политическим нигилизмом; присущие ему эксистенциалы не объединяют, а разъединяют его с миром.

Герой призывает к «суду доксы» над всем существующим. Роман подверг критике с позиций доксы нацбола российский социальный порядок. Однако саму доксу нацбола он универсализирует и воспринимает как некую данность, некритически, будучи убежденным в достаточности ее возможностей для воспроизводства социальной действительности.

Контрпарадигмальность романа «Санькя» состоит в том, что он прокламирует отказ от рациональной аргументации в политике. Автор нарочито лишает своего героя эксплицитной системы политических понятий, цепочек умозаключений и прочих атрибутов политического дискурса. Их место занимает докса героя, его политические диспозиции, лежащие ниже рефлективного уровня. Невозможно победить в споре Сашу Тишина, ибо он не спорит, не приводит рациональных доводов, не строит логических выводов. Он заменяет дискурс и практический разум фоновыми практиками и до конца неосознаваемыми им самим диспозициями. Таким образом, мы имеем радикально иную по сравнению с новоевропейским либерализмом политику: политику вне идей, вне мировоззрения, вне идеологии, неотделимую от доксы. Эта «политика тела» вне морали и практического разума, и в этом смысле она претендует стать природной политикой вне истории.

Находясь вне теории, вне идей, вне дискурса, ограничиваясь лишь диспозициями, Санькя считает себя неуязвимым для теоретической критики. Однако роман не может просто «указать рукой» на нацбола, не может выйти за границы дискурса. Роман Захара Прилепина есть такое же дискурсивное образование, как и тексты самых что ни на есть философствующих авторов, и обращается по тем же законам. В дискурсе важны связность смыслов, логика, порядок суждений, а все немыслимое и невыразимое по необходимости остается вне его пределов. Volens nolens Захару Прилепину приходится выражать доксу дискурсивными средствами, то есть отражать существование нацбола, его первичные жизненные ориентации и базовые интуиции в виде системы представлений. 4  Но дефицит рефлексии и пренебрежение теорией играет с «красно-коричневым» художником слова дурную шутку: намереваясь взорвать либеральную парадигму политики, он, сам того не подозревая, воспроизводит либеральные взгляды времен Просвещения. Оказывается, как это ни парадоксально, что Захар Прилепин — это Иммануил Кант сегодня, только поставленный с ног на голову. И тот, и другой считают революцию природным событием, противопоставляя ее разуму, хотя Кант воспринимает это обстоятельство отрицательно, а Прилепин — положительно.

Начиная с рабовладельческих обществ и вплоть до абсолютных монархий, несмотря на все разнообразие социальных форм, власть всегда реализовывалась как неопосредствованное противостояние господствующих и подчиненных. Однако эпоха Просвещения, опираясь на античные представления о демократии (которые утверждали родовую потребность людей в господстве, но указывали на необходимость его регуляции, ведущей к единству воли господствующих и подчиненных), сформулировала идею опосредствования прямого отношения господства безличными законами. (Считалось, что такое опосредствование придаст власти легитимный 5  и рациональный характер.) Господство законов, шедшее, как мнилось мыслителям Просвещения, на смену господству одной социальной общности, должно было создать единство морально-политических представлений и действий доминирующих и доминируемых, поскольку каждый гражданин становился одновременно как субъектом, так и объектом господства. (В свою очередь, морально-политическое единство граждан учреждает политический субъект, способный рационально изменять общественные отношения в направлении, ведущем к общему благу.) Сама политическая власть трансформировалась в правовом государстве Нового времени в учреждение законов, за изменение которых вновь и вновь борются различные политические позиции. Считается, что государственные законы, излагающие политические решения, которые приняты на основе баланса сил противоборствующих общественных позиций, могут быть интерпретированы как мировоззренческие нормы. Новоевропейская политическая наука полагает будто именно мировоззрение, т. е. определение, чтó есть благо и разум, и, следовательно, то, какой порядок господства можно считать легитимным, обусловливает борьбу за власть, развертывающуюся в границах законов. Я детально это расписываю, так как против этого положения возражает своим романом Захар Прилепин, отрицающий всякую идейную компоненту политики и сводящий ее чуть ли не к форме существования белковых тел.

В данном случае зависимость «Саньки» от либеральных взглядов проявляется в самой постановке вопроса: если бы роман следовал своей оригинальной логике, то и проблема мировоззренческого значения политики была бы поставлена радикально иначе. Несмотря на полное отрицание мировоззренческой нагрузки политики, Захар Прилепин целиком остался в рамках просвещенческой схемы.

Далее, говоря в терминах Макса Вебера, Иммануил Кант проводит различие между легальным состоянием (в котором действуют законы, устраняющие анархию и устанавливающие порядок, а также власть, обеспечивающая их выполнение) и легитимным состоянием (в котором наличествуют справедливые законы, ведущие к благу граждан). И. Кант считал, что переход от «легального» состояния к «легитимному» будет носить правовой характер, т. е. не будет сопровождаться насилием. Однако само по себе становление легального состояния не есть правовой процесс, поскольку легальный порядок возникает из насилия, т. е. беззакония.

По И. Канту, насилие не может быть оправдано практическим разумом. Дело в том, что обоснование насилия разумом означало бы, что с ним в принципе могут согласиться все (ведь разум универсален), однако это не так, поскольку насилие применяется именно для реализации положения дел, которое неприемлемо для некоторых. Если бы существовал консенсус, то насилие было бы ненужным. В силу отсутствия разумного оправдания любое насилие несправедливо. Однако акт насилия, конституирующий легальное состояние, т. е. учреждающий правовое государство, ведет к монополии власти, и в этом его историческое оправдание.

Государственная монополия власти замещает непосредственное физическое воздействие на людей, принуждающего их к предначертанному поведению, управлением социальными условиями их жизни, которые определяют их действия. То есть концентрация насилия исключительно в руках государства влечет за собой переход от явного физического насилия как базового способа политического принуждения к структурному насилию. Структурное или латентное насилие устанавливает связь между действиями граждан и положительными или отрицательными следствиями (в виде мер административного воздействия, налогов, пособий, штрафов, кредитов и т. д.) и таким образом принуждает их к предначертанному поведению. (Например, Российское государство, выплачивая «материнский капитал», пытается стимулировать рождаемость.) По мнению И. Канта, государство, монополизировав физическое насилие, становится суверенным господством, отличительная черта которого заключается в том, что оно способно к самоограничению, способно воздать должное практическому разуму и привести общество к справедливому и рациональному устройству. Если преобладание физического насилия означает, по И. Канту, что общество живет по законам природы 6  (поскольку насилие есть право сильного), то становление структурного насилия знаменует собой начало движения к обществу, устроенному по законам разума.

Революция есть насилие. Поэтому, согласно И. Канту, она возвращает общество в состояние естественного насилия, при котором исход политической борьбы и гражданских споров зависит от соотношения физических сил, а не от положений права и доводов практического разума. Иными словами, революция у И. Канта выступает как природное явление. Он полагал, что улучшение общественных отношений возможно либо как результат целерациональных действий, либо вследствие естественной (= природной) эволюции, либо случайно. Целерациональное действие, ставящее своей целью совершенствование общественных отношений, имеет своим необходимым условием и предпосылкой легальное состояние, поэтому насильственная революция, упраздняющая это состояние и актуализирующая естественные противоречия, квалифицируется И. Кантом не как политический акт, а как событие природы.

Однако известно восторженное отношение И. Канта к Французской революции. Как же ярый сторонник разума мог приветствовать «природный» по своему происхождению переворот?

Согласно И. Канту, если революция победила, и сформировалось новое государство, то возникшее легальное состояние может претендовать на ту же легитимность, что и любое другое, несмотря на свои «природные» истоки. Таким образом, революция как таковая не закрывает путь к законному учреждению государства и легитимному господству. Напротив, она может способствовать совершенствованию республиканского устройства, поскольку существует природная тенденция, которая помимо благих намерений революционеров и за их спиной реализует гуманные цели. И. Кант полагал, что революция как событие природы способна привести к высшему благу, но только тогда, когда она посредством революционного насилия монополизирует власть, устраняет беззаконное насилие тирании и становится исполнителем воли единого политического субъекта, конституированного морально-политическим единством.

Коль скоро старое государство не может предотвратить революционное насилие, его легитимность упраздняется, а победивших революционеров ожидает вся полнота власти. Право народа на революционное насилие для И. Канта оказывается связанным с его силой: если сила недостаточна для свержения прежнего режима, бунт приведет лишь к хаосу, анархии и ужесточению репрессий; напротив, успех доказывает бессилие и нелегитимность существующего порядка господства и оправдывает революцию. В сущности, есть лишь одно преступление против государства — установление анархии. Однако Захар Прилепин положительно оценивает именно анархию, бунт «Союза созидающих» квалифицируется им как «праведный беспредел» [с. 339]. Всероссийский мятеж «красно-коричневых», описанный в романе, несет только «жуть и ярость» [с. 230], он не имеет никакой позитивной программы и внятной исторической перспективы. Более того, участники мятежа, описываемого в романе, отчетливо осознают свою слабость, понимают, что они не смогут победить существующий режим, и, тем не менее, развязывают кровавую смуту. Иными словами, Захар Прилепин с симпатией описывает акт государственной измены, попытку разрушить свое отечество. В этом проявляется историческая беспросветность позиции, выстраивающей свою политику на доксе, на чувствах и спонтанных представлениях о благе и справедливости. 7  Характерно, что Саша Тишин начинает мятеж, ни секунды не сомневаясь в его провале. «Дяденька, брось, а то уронишь». Здесь жестокое шутовство «красно-коричневых» перерастает в кровавую провокацию, которую ничем нельзя оправдать.

Собственно говоря, роман Захара Прилепина полностью лежит в фарватере учения Иммануила Канта: революция есть природный феномен, в основе государства лежит насилие и т. п. Различие не в содержании взглядов, а в направленности вектора ценностей: то, что Кант решительно осуждает, Прилепин целиком и полностью одобряет. Этот ценностный разрыв легко объясним. Учение Канта было предреволюционной философией, связанной с исторически восходящей буржуазией, которая рассчитывала победить в грядущих демократических революциях. Напротив, роман Прилепина выражает взгляды маргиналов, чья историческая ситуация бесперспективна, и которые даже в воображении писателя никогда не смогут победить.

Безвыходность положения героев «Саньки» ведет к глубокой депрессивности романа, которая только усугубляется отсутствием у автора сколько-нибудь рефлективной и рациональной позиции. Дискурс Прилепина демонстрирует не цельность и правоту Саши Тишина, а его аморальность (здесь достаточно указать на эпизод с разбоем), социальную примитивность (отсутствие профессиональной занятости, бытовое пьянство) и мировоззренческую дезориентированность. Его трудно понять, потому что он не понимает сам себя, живет «инстинктами и чувствами», то есть доксой. К нему в полной мере относятся слова поэта:

И сам не понял, не измерил,
Кому я песни посвятил,
В какого бога страстно верил,
Какую девушку любил.

Бытует мнение, будто у истоков европейских демократий стоял Кант. То, что европейская цивилизация живет под знаком Иммануила Канта, подтверждает и ее ярый противник Захар Прилепин. Неважно, занимаетесь вы философией, или нет. Существенно другое: как только вы хотите сообщить urbi et orbi нечто о своих настроениях и мыслеобразах при помощи дискурса, философия начинает заниматься вами. Собравшись было явить новые императивы политической деятельности, Захар Прилепин, сам того не замечая, повторил зады той самой либеральной мудрости, против которой он ополчился, повторил «мертвые мысли давно умерших людей». Чтобы мятеж стал революцией пусть даже в воображении писателя, надо чтобы он идейно превосходил тех, против кого мятеж направлен. До тех пор, пока писатель будет воспроизводить господствующие взгляды социально господствующих позиций, хотя и перевернутые с ног на голову, бунт его персонажей обречен на неизбежное поражение. Роман «Санькя» художественно продемонстрировал, что в современной России нет места для нацболов, их дело уже проиграно. Левому движению нужны новые идеи, новые интеллектуальные орудия борьбы, а не докса маргиналов, которая незаметно для самой себя повторяет зады либеральной философии.

Примечания

1   «Лишь насилие — единственная гарантия…» Шиллер Ф. Мария Стюарт. Д. 3. Явл. 4. (Пер. с нем. Ю. П.)

2   По квалификации критика и издателя Виктора Топорова.

3   В обществоведении диспозиция — это фиксированные в опыте индивида предрасположенности регулярно воспринимать и оценивать социальные условия жизни, а также действовать в этих условиях определенным образом. У Аристотеля термин διάθεσις означал постоянное или временное состояние духа; на латынь он был переведен Цицероном как dispositio и в схоластической философии означал предрасположенность. И. Кант интерпретировал диспозицию как схему, внутреннюю организацию, определяющую эволюцию каждого живого существа в соответствии с его конечной целью. В дополнение к такой диспозиции животного состояния, каждый человек обладает также диспозицией человеческой природы и диспозицией индивидуальности. Согласно И. Канту диспозиция обозначает телеологически, а не причинно обусловленную склонность к действиям. В современной социологии считается, что диспозиции формируются и проявляются на основе практической эквивалентности социальных ситуаций: многие ситуации, практически равнозначные для индивида, дают толчок к развитию определенной диспозиции, которая затем порождает и структурирует социальные действия, эквивалентные ей. Диспозиции функционируют как принципы, порождающие практики. Они обеспечивают активное присутствие прошлого опыта в настоящем, гарантируют тождество и постоянство практик во времени. Диспозиции интегрируют прошлое в настоящее, обеспечивают его продолжение в будущем, задают основание преемственности и упорядоченности.

4   Докса в качестве опыта тела, опыта практик не может быть истолкована как всего лишь модификация опыта дискурсивного сознания. Напротив, опыт дискурсивного сознания является частным случаем доксического. Однако эта первичность не предполагает, что докса есть нечто необъяснимое, то, что в принципе не может стать объектом исследования. Напротив, докса постижима и объяснима хотя бы уже в силу того, что она осознается как нечто отличное от опыта дискурсивного сознания все же самим сознанием.

5   Еще Аристотель — если пользоваться языком современной политической науки — квалифицирует порядок господства как легитимный, т. е. безоговорочно справедливый, в том и только в том случае, если целью его существования служит благо народа. Коль скоро порядок господства обеспечивает лишь благо господствующих, то в «Политике» он называется ошибочным, или нелегитимным.

6   Как известно, трансцендентальный идеализм утверждал, что вещи сами по себе непознаваемы, а мир явлений, известный человеку, создан его познавательными способностями — чувственностью и рассудком с их априорными формами, которые упорядочивают нагромождение хаотических ощущений. Однако природа предшествует представлениям субъекта о ней, а субъект лишь придает ее явлениям форму, в которой они перед ним предстают. Напротив, гражданские законы создаются волей людей, которая обусловлена практическим разумом. Отсюда видно, что говоря о насилии как феномене природы, И. Кант имеет в виду его неподвластность практическому разуму, то, что не является объективацией существующих в сознании целей, а порождается бессознательными антагонизмами, низкими страстями.

7   «Союз созидающих», созданный воображением Захара Прилепина, собирается строить новый порядок, «основываясь на чувстве справедливости и чувстве собственного достоинства» [с. 262].