Оглавление

Глава I. Первоначальные скитания

(продолжение)

«Сейлан, 9 апреля, я просто наблюдал…»

Казалось, ничто не могло противостоять его амбициям. То, к чему можно было стремиться в будущем, было просто легким восхождением вверх по лестнице, лёгкость, которую Педро Антонио Марин обрёл, занимаясь коммерцией. На горизонте не было видно никаких даже малейших признаков облаков, которые могли бы расцениваться, как предзнаменование каких-то препятствий или просто тревог. Ситуация на севере департамента Валье производила полное впечатление стабильности и покоя, который просто невозможно было поколебать; это была прямо-таки буколическая картина, перенесённая в мир повседневности. Колонисты начала этого века, прежние бойцы-либералы эпохи Тысячедневной войны, которые отложили оружие в сторону, стали домохозяевами и творцами бурного потока колонизации, который шёл из Кауки, из Антиокии и потом сливался воедино, расчищая склоны горных отрогов Центральной Кордельеры, создавая на своём пути всё новые кофейные плантации; колонисты, которые в течение 40 лет бросали вызов коммерсантам, адвокатам, хозяевам имений в ожесточённых судебных спорах за право обладания ещё неосвоенной землёй; колонисты, которые после основания многочисленных посёлков, желали вместе со своими семьями, покончив с нетерпимостью прошлого, которая давно стала прахом, просто спокойно жить дальше. Вот и всё, чего они желали. Возможно, это был признак преждевременной старости. «Ты приходил в дом к консерватору, и это было точно так же, как если бы ты зашёл в дом к либералу или в дом к родственнику, так ведь ? В этом не было ничего необычного, не было никакой разницы. Например, твои сёстры были замужем за консерваторами, и ты не обращал особого внимания на это, особо это тебя не удивляло. Или какая-нибудь женщина из семьи консерваторов была замужем за твоим братом, и ты не видел в этом чего-то необычного, не проявлял особого интереса относительно того, кто тут – либерал, а кто – консерватор. Это различие пришло позже и обрушилось словно лавина…». Общественное и личное спокойствие исчезло в ходе других событий.

В районе моста у Эль Кармен Педро Антонио Марин работал в качестве помощника управляющего на одной из скотоводческих ферм своего дяди Анхеля Марина. Тот доверял своему племяннику, несмотря на его юный возраст, к тому же, ему было выгодно иметь на своей ферме уже опытного подрядчика и много рабочих. Педро Антонио Марин должен был раз в неделю приезжать в Сейлан с 3 или 4 каргами (375 – 500 кг.) сыра. Таков был уговор. Дядя же Анхель, человек горячий и деятельный, живя в Сейлане, помимо всего прочего, активно руководил политической жизнью в деревне Пуэрто Валье. «Дядя в то время был очень взвинченным, когда говорил, и перескакивал с одного на другое…».

Педро Антонио Марин внимательно следил за тем, чтобы чистая масса застывала в правильной форме, чтобы правильно шёл сев кукурузы, контролировал, чтобы всё делалось по дому, «одним словом, это человек, который ответствен за соблюдение интересов другого человека, и чтобы всё шло согласно планам, которые ты задумал. Разумеется, они согласовывались с моим дядей…».

В ту пятницу, утром, без каких-либо особых предчувствий он приехал в посёлок, и, разгрузив мулов на центральной площади и перенеся сыр, куда положено, пошёл в дом своего дяди, чтобы рассказать ему о том, как идут дела на ферме. Дядя выслушал его с удовлетворением, затем они, обнявшись, попрощались. Педро Антонио Марин прошёлся по тому месту, где его дядя вёл торговлю в посёлке: просторное помещение с белыми стенами, украшенными картинками, литографическими репродукциями – довольные принцессы, возлежащие на зелёных пастбищах в окружении изящных собак и девушек, и выглядывающий из кустов, улыбающийся юный принц, уже готовый появиться на сцене – 5 бильярдных столов, прилавок, за котором шла бойкая торговля зерном, и множество клиентов, которые неспешно входили и выходили из зала. Он прошёлся по улице без каких-то особых намерений и вновь вернулся в магазин для того, чтобы приобщиться к душевным терзаниям игроков в бильярд, но только в качестве зрителя. Шары ударялись о стенки стола с глухим звуком, чтобы после этого отскочить в том направлении, которое было задано им кием. Глаза игроков, горящие энтузиазмом в предвкушении результата партии; в уголках губ расположились сигареты, которые, похоже, уже давно превратились в пепел. Приглушённые восклицания восхищения при каждом метком ударе, восклицания досады при каждом промахе, и напряжённое молчание для того, чтобы подсчитать карамболи при удачном ударе. Но, вдруг, огромный древний радиоприёмник «Телефункен», стоящий на одной из полок, который был настроен на приём новостей, резко сменил интонацию и стал повторять, как заведённый, одну и ту же фразу: «Они убили Гаитана ! Они убили Гаитана…!». Была половина второго дня. В это время Богота уже превращалась в один гневный вопль, она наполнялась голосами боли, возмущения, растерянности, содроганиям, голосами, сокрушающими стены в самых отдалённых уголках страны. Бильярдисты, словно кто-то ударил их по рукам, побросали кии на стол и ринулись к радиоприёмнику. Перекошенные лица, слёзы ярости брызнули из глаз. Обезумев, они столпились вместе, покинули помещение магазина, прибежали к дому дяди Анхеля Марина, и там раздался единый стонущий вопль: «Они убили Гаитана ! Они убили Гаитана!». Кто его убил…? В сумятице чувств нарастало волнение, и, одновременно, чувство беспомощности осиротевших в одно мгновение людей, всех охватила пустота, слова пропадали сами собой. Было около 3 часов дня. «Я думаю, ну, по крайней мере, то, что я видел, примерно, на мой взгляд, я насчитал около 500 человек, собравшихся у дома моего дяди, и он сразу вышел к ним…». Высокий человек, растерянный, незнающий, что делать в этой абсурдной атмосфере рухнувшего неба. Педро Антонио Марин точно не помнит, сколько времени длилась речь его дяди, разносившаяся яростной волной по посёлку, удержав в памяти только его жесты, как в немом кино.

Беззащитные существа, местные консерваторы этого посёлка либералов, были объявлены и осуждены a priori за преступление, совершённые в столице. Виновные на расстоянии. Одного за другим их хватали в их же магазинах, выволакивали из своих домов, а они, перед лицом столь ужасной новости, стараясь скрыть на лицах страх, который сотрясал их тела, притворяясь невозмутимыми, ждали, перепуганные, когда их поведут убивать. Неслыханное чувство коллективной вины и христианское смирение.

Неожиданно толпа ринулась на алькальдию; представители законной власти были схвачены и заключены в свою же тюрьму; разоружили полицию; декретом, объявленным по громкоговорителю и безо всяких там официальных печатей, были назначены новые власти: алькальд, хотя, вообще-то, Сейлан не был муниципалитетом, инспектор, вместо прежнего, который в тот вечер был убит во время беспорядков в своём кабинете; человек по имени Гальего, местный лидер либералов приступил к созданию народной милиции, которая начала патрулировать улицы с винтовками на плече, конфискованными у упразднённой полиции, собираясь отстаивать это право, приобретённое в ходе тех событий, которые продолжали развиваться; на свободу были выпущенные заключённые, которые уже успели привыкнуть к своей тюрьме; по деревням были разосланы специальные группы, чтобы раздобыть скот и еду, и были устроены на главной площади посёлка – 35 лет назад, на этой же площади Хуан Мануэль Гальвес решил покончить с существующим порядком, а, значит, с молчанием, и спросил собравшихся, есть ли в этом регионе место для основания посёлка, и все ответили, да, и так возник Сейлан, трудами колонистов, которые жаждали иметь свою землю – общие кухни для распределения еды среди взмокших от усердия восставших «апрельцев». Прибыло много народа из окрестных деревень, собралось 2 тыс. человек, скопление народа, ранее невиданное. Посёлок бурлил, все пребывали в ожидании поступления с момента на момент указаний от общенационального руководства либералов. Решения о том, что делать с консерваторами, и как можно скорее. Люди были сами по себе, а высшее руководство – само по себе, и люди не знали, как использовать свою власть, кроме как по общему согласию. Но одно было очевидно и ясно, и в этом не приходилось сомневаться: виновными в убийстве Гаитана были консерваторы. Поэтому надо было наказать их людей в посёлке, осуществить правосудие. И, всё-таки, исторический консенсус, в силу традиции, повлиял на эти события. «В то время у меня было мало информации, но я был при том, что происходило, видел, как хватали консерваторов, но я не видел, чтобы кого-то убивали. Я видел дрожащих арестованных людей в помещениях их же магазинов, которые превращались в их персональные тюрьмы». Ярость в глазах утихла, когда вечер сменился ночью.

На улицах посёлка повсюду были группы людей, вооружённых мачете, палками, фитильными и капсульными ружьями, револьверами, конфискованными у местных богачей. Люди громко праздновали победу, движимые местью. «Не было никакого вооружённого 1  народа, никто не имел какого-то особого интереса к оружию. Да, и зачем…? Но если кто чуял консерватора, неважно, знакомого или незнакомого, всё, идите сюда, сеньор, его арестовывают, обыскивают, а теперь извольте отправиться в тюрьму. Вот в такой ситуации я и находился в Сейлане; зрелище было ещё то… Я только наблюдал, поскольку не очень хорошо понимал, что происходит, ведь я был ещё молод и ещё не вникал в политические вопросы, ещё не возникло во мне стремление к политической деятельности. Тогда я хотел заниматься только торговлей, устроить свою личную жизнь. Вот, о чём я тогда думал».

Восемь дней ожидания и сомнений переросли в страх и чувство брошенности в деле защиты идеалов, пусть и нечётких, но скреплённых традицией. И именно тогда, когда был крайне необходим голос руководства, – далёкий голос в этой ситуации – этот голос затерялся в тумане существующей приверженности к законности.

Правительственные войска встретили на улицах Сейлана унылую тишину, эхо восстания к тому времени уже отгремело. Ранее, по телеграфу стало известно о приближении войск. Местные обитатели разошлись, унося с собой свои страхи и привкус уныния, в своих домах и деревнях они попытались мимикрировать, надеясь притвориться и выдать себя за других; перед этим они отпустили на свободу всех консерваторов, целыми и невредимыми, просто сильно перепуганных, без единой царапины; оружие в полной исправности было оставлено в местном отделе полиции; сами полицейские, инстинктивно, спаслись во всякого рода укромных местах на кофейных плантациях, издалека наблюдая за тем, что происходило, но не вмешиваясь. Пришедших в посёлок солдат было немного. «Двадцать солдат, но тогда это казалось целым войском, фантастическое количество по сравнению с полицией, которая в посёлке насчитывала всего 5 человек…». Начались допросы, они хотели выяснить, где сейчас находятся подстрекатели к мятежу. Они заносили в специальную тетрадку имена многих людей, а потом их арестовывали. Дядя Анхель Марин был означен у них как главный организатор, которого надо было непременно схватить. Было проведено большое расследование относительно того, что происходило в посёлке. 200 арестованных были переправлены в тюрьму Тулуы. Полтора года спустя, снова шагая по улицам Сейлана, уже свободные, но со злосчастным воспоминанием о том вечере, они чувствовали, что что-то окончательно ушло из их жизни. «Дядя продолжал работать вполне спокойно, его не посадили в тюрьму. Да, он отдавал приказы, но сам, лично, участие в разоружении полиции не принимал. Все те люди, которые участвовали в том деле, - я, вот, говорю об этом, а у самого ком в горле – провели тот день, и многие другие дни, настроенные весьма решительно; но всё закончилось неудачей, которая глубоко затронула их души и заставила почувствовать близость смерти…».

Напряжённое лицо

«Рептилия зелёного цвета, очень красивая, размером с маленькую игуану; сказочное существо, которому приписывается свойство убивать взглядом; древнее артиллерийское орудие очень большого калибра и дальности» - таковы, согласно Словарю испанского языка Испанской Академии Наук, 3 значения слова «василиск», которое происходит от латинского basiliscus, что означает в переводе «вождь, царёк».

Однако для Лауреано Гомеса, большого мастера по части создания зловещих символов и политических образов, хотя они и не подтверждались никакими историческими фактами, – ведь для многих политиков исторических фактов вообще не существует – василиск был вовсе не рептилией зелёного цвета; не сказочным существом, убивающим взглядом, как это полагали древние; не древним артиллерийским орудием, ни, тем более, «царьком» размером с маленькую игуану. Главный консерватор страны языком «очень большого калибра и дальности» изобрёл новое, четвёртое, значение этого слова, ввёл его в обиход колумбийской речи и поставил на службу своей идеологии. Он раскрыл это новое значение данного слова перед многотысячной аудиторией своих фанатичных однопартийцев в зажигательной речи, посвящённой событиям 9 апреля 1948 г. и произнесённой в Медельине в июне 1949 г. по возвращении из добровольного изгнания из Испании генерала Франко. Он сказал следующее: «Наш василиск ходит на ногах наивности и смятения, на бёдрах насилия и произвола, с огромным желудком олигархии, грудью ярости, масонскими руками и с маленькой, крошечной головкой коммунизма, но это, всё-таки, голова». Он имел в виду, прежде всего, «эту аморфную, бесформенную и противоречивую массу», которая именовалась Либеральной партией. Этот мифологический образ, созданный Лауреано Гомесом, развивал контуры его же тезисов 1947 г. о существовании 1 млн. 800 тыс. фальшивых удостоверений личности, и что махинации при подсчёте голосов на выборах порождают политическое насилие, а это, в свою очередь, неизбежно ведёт к гражданской войне.

Это были только первые залпы тяжёлой артиллерии словесной войны. Чары или иллюзии продолжения политики Национального Союза, соглашение, подписанное утром 10 апреля 1948 г., – ответ двух партий на народное восстание, начавшееся днём ранее – рушились; царила тревожная атмосфера, не оставлявшая никакой надежды для возможности иных политических решений проблемы; критический момент в межпартийном конфликте сосредотачивался на выборах президента. Шла борьба между гегемонистским президентским режимом и парламентским большинством либералов в Конгрессе.

Либералы планировали реформу Закона № 89 от 1948 г. с целью перенесения выборов президента на ноябрь 1949 г. вместо июня 1950 г., чтобы иметь возможность использовать старые удостоверения личности, а переоформление этих документов отложить, соответственно, на послевыборное время. Они выступали с идеей реорганизации полицейского ведомства, свого рода, преторианской гвардии, служившей на муниципальном уровне выборным интересам тех, кто держал в своих руках алькальдии. Кроме того, либералы хотели выдвинуть проект Законодательного Акта, т.е. провести реформу Конституции, с нескрываемой целью сократить полномочия президента, и установить, учитывая большинство либералов в парламенте, полупарламентскую государственную систему.

При содействии фирмы «La Voz de Colombia» (Голос Колумбии), специально прибывшей со своей аппаратурой, Лауреано Гомес записал диск со своей речью о «василиске», но уже в новой версии, специально предназначенной для широкой аудитории. При этом он заявил о том, что раз либеральное большинство Конгресса не приемлет тезиса консерваторов о том, что Закон № 89 есть краеугольный камень всей существующей политической системы и хотело бы модифицировать его в направлении изменения сроков президентских выборов, а также отложить введение в действие новых удостоверений личности, то, в таком случае, либералы должны признать перед лицом всей страны тот факт, что Конгресс не представляет собой верховную власть в государстве, и что, следовательно, его членов надо квалифицировать, как простых заговорщиков.

И далее, с присущим ему высокомерием, он заявил: «Либерализм умер, и его сторонники теперь «колонизированы коммунизмом», и поскольку сейчас на нашей планете есть два мира: коммунизма и антикоммунизма, и в этот последний вписаны имена руководителей консерваторов, то смертельная борьба ведётся именно в этих границах и на этом поле битвы».

Несколькими днями ранее в газете «Eco Nacional» опубликовал свою статью Хоакин Эстрада Монсальве, один из воинствующих руководителей консерваторов, которая была выдержана в духе и тенденции господствующей в то время «василискомании»: «Если выборы состоятся в последнее воскресенье ноября… с фальшивыми удостоверениями личности и по фальсифицированным спискам, то Консервативная партия не признает победы либералов, достигнутой такими способами…. Вслед за этим последует объявление в стране осадного положения, а дальше – «вооружайся, кто и как может»…. Утверждение о том, что мы, якобы, собираемся развязать гражданскую войну, … мы отвергаем, как глупое измышление, высосанное из пальца. Но мы принимаем для себя, окончательно и решительно, такую линию поведения, которая будет в наибольшей степени соответствовать этому решению…. В политике очень часто прибегают к гражданской войне для того, чтобы защитить правопорядок в государстве».

Альваро Гомес Уртадо, который первым ввёл в обиход использование дудок и стучание башмаками в зале заседаний нижней палаты колумбийского парламента, признался без всякого смущения в том, что «я уже закупил дудки…фирмы «Три звезды» для очередного заседания…».

Карлос Льерас Рестрепо, руководитель либералов, ответил на послание президента Оспины, в котором глава исполнительной власти отстаивал тезис своей партии о том, что Закон № 89 есть краеугольный камень нынешнего порядка: Если нам угрожают гражданской войной, в том случае, если мы проведём новый избирательный закон, то это нас не остановит. Наш либерализм невооружён и носит мирный характер, но, тем не менее, он отважен. Необходимо ясно понимать, что в таком случае правительству и Консервативной партии придётся уничтожить половину колумбийцев…».

Правительство Оспины Переса, через МИД, начало с мая месяца переговоры с Государственным Департаментом США, приводя многочисленные аргументы о необходимости срочной закупки оружия и снаряжения для колумбийской армии: б) Расширение функций армии вызвано также и необходимостью для неё также исполнять и функцию полиции после известных события 9 апреля 1948 г.; в) Опасность коммунистических движений в Колумбии; г) Весьма деликатная ситуация на нефтяных полях Колумбии; д) Соседство нашей страны с Панамским Каналом; е) Поддержка законного гражданского правления в Колумбии; ж) Трудности, с которыми сталкивается Колумбия при закупке вооружений вследствие тяжёлой ситуацией с наличием иностранной валюты в стране…».

Пункты, весьма характерные для образа мышления правящих классов; во имя, якобы, защиты традиции «законного гражданского правления в Колумбии», и те, и другие, старались блистать красноречием, ведя при этом страну к гражданской войне, заранее ими же объявленной. И, разумеется, навязанной сверху. Тогда, в первые месяцы 1949 г., этот воинственный дух стал воплощаться уже не в словесных формах, а в физических, проявляясь по всей территории страны, во всех обладателях удостоверения личности, фальшивых или настоящих, с целью добиться победы на выборах, пусть даже это и имело бы облик целой реки крови. Колумбия стала страной непрекращающейся гражданской войны вовсе не по причинам географическим или фаталистическим. Народ, пушечное мясо, был приуготовлен и принуждён к очередному массовому убийству. 1949 г., год политической напряжённости, явил, в итоге, лицо коллективного страха, соорудил мост между жизнью и смертью.

«Я сказал, что всё пошло прахом, и торговля тоже…»

«Вся наша семья была либеральной, и те, кто рождался, тоже становились либералами. И мой отец, и моя мать, мои дяди, бесконечная цепь, из которой не выпадал никто. Это была как бы петля непрерывной традиции. Это не требовало каких-то объяснений, или ты просто не искал поводов к таким объяснениям. Это уже, можно сказать, было вписано в твою судьбу и судьбы всех твоих близких, как знак креста, который возлагают тебе на лоб, не спрашивая твоего желания. Наша семья была сторонницей Гаитана…».

Его дядя Анхель Марин, буквально, пылал страстью, когда начинал говорить о Гаитане во время встреч с людьми в Сейлане, и они слушали его, не отрывая своих глаз от его губ. Гаитана он определял как человека «нашего, человека, который нам нужен, одного из нас который говорит так же, как и мы, а когда он станет президентом, он решит все проблемы страны». Дядя говорил о ценах на кофе, поскольку кофе в то время стоило всего лишь 120-130 песо за каргу, ещё требовался устойчивый рынок сбыта, который гарантировал бы продажу. «Ты слушал его комментарии по поводу того, что он знал обо всех этих вещах, ты слушал его комментарии по поводу цен на кофе, скот, что всё это взаимосвязано. Что с победой Гаитана – при этом у дяди аж слюна брызгала изо рта – в стране будет проводиться политика колонизации для тех, кто без земли и без работы, что им дадут много кредитов для расчистки новых участков и в будущем они смогут начать новую жизнь, что они будут хозяевами своих ферм; вот, такого рода вещи ты мог слышать от своих дядей в 1946 г. Тогда они ещё не видели, ни, как тогда их называли, гаитанисты, ни турбаисты, как росла вражда между ними, как она становилась всё более очевидной и готовой вылиться в любой момент в открытую схватку…». Это древо иллюзий было срублено под корень убийством Гаитана. Слова теперь стали иными.

Педро Антонио Марин покинул Сейлан озабоченным и томимым плохими предчувствиями из-за того, что произошло 9 апреля. Прошло несколько дней спокойствия и тишины, Кордильера немного отошла от социальных потрясений. Он вернулся в Ла Примаверу, узнать о том, как там идёт его торговля, его неуёмный дух торговца был непобедим. Он поездил по окрестностям, позондировал почву, прибыл в Эль Довио и был весьма доволен своим доходом, полученным там в ярмарочный день. Он без особого труда приспособился к обитанию в течение недели в небольшой гостинице для того, чтобы продолжить свою скрупулёзную работу по наблюдению за рынком, тщательно взвешивая свои самые малейшие шаги в столь рискованное для торговли время. Вскоре он направился в Ла Примаверу на горячем коне и за полтора дня добрался до неё, очень довольный. «Эль Довио – очень хорошее место для торговли, фантастика, невероятно. С чем ты выходил на площадь, то всё и продавалась, всё гребли подчистую. Если ты появлялся на рынке с каким-то ассортиментом товаров, то распродавал всё; если ты продавал свежее мясо, скот, то всё расходилось до последнего фунта, до костей; ты видел, что если открывалась новая гостиница, то это значило, что был большой спрос на то, чтобы переночевать и на полный пансион с питанием. Одним словом, виделись большие перспективы для налаживания стабильной торговли, которая тогда существовала в Эль Довио». Он поговорил с людьми, оценил все риски и возможности, и пришёл к выводу о том, что «это было хорошее место для продажи чего угодно, и это сильно подогревало мой энтузиазм..».

В день отъезда, собираясь влезть на своего горячего коня, довольный тем, что интуиция не подвела его и на этот раз, он, вдруг, увидел, что на площади идёт большая и жестокая драка. Она началась в 3 ч. дня, но своей кульминации достигла к шести вечера. Педро Антонио Марин не знал причин её возникновения, но минут через 20 по крикам, доносившимся оттуда, он понял, что идёт серьёзная потасовка между либералами и консерваторами, с жертвами с той и другой стороны. Парусиновые тенты от торговых палаток летали, подхваченные озорным ветром; фрукты, папайя, плоды аноны, ананасы, плоды аноны чиримойи, бананы, раздавленные ногами, головами и спинами; мясо, которое до этого аппетитно висело на крюках, сейчас выглядело как извергнутое из желудков павших людей; один человек так и остался переодетым в маскарадный костюм свиньи; либералы вооружились головками сахара и использовали их как острые камни; консерваторы защищались от своих противников, кровь струилась по лицам вперемешку с ненавистью; воздух рассекали мачете, ножи и кинжалы в бешенных обменах ударами, звучали и выстрелы, к 7 часам вечера в посёлке, из которого исчез дух благоразумия и спокойствия, при осмотре места события властями было обнаружено 5 убитых и 30 раненых, которые сумели подняться самостоятельно, когда их встряхнули, как следует, они удалились самостоятельно, превозмогая боль. На следующий день, вечером, было объявлено, что из Рольданильо движется полицейское подкрепление.

В начале следующей недели Педро Антонио Марин, занятый своими торговыми делами в Ла Примавере, узнал о том, что в Эль Довио полиция арестовала много людей; он не стал вдаваться в подробности, «поскольку, когда посвящаешь себя торговле, то не задаёшься политическими вопросами, ты уходишь в свои торговые дела с головой…».

После этого Эль Довио был занят «бандами консерваторов из Эль Агилы, и не знаю ещё каких посёлков Упии, что в департаменте Кальдас. На дороге стали появляться трупы жестоко убитых людей…». У Педро Антонио Марина было время серьёзно подумать обо всём этом: «Я сказал себе, что всё пошло прахом. Рухнула идея устроить магазин в Эль Довио. Нет смысла тратить силы для того, чтобы, в итоге, разориться…».

В Кали, большой посёлок, с населением, возможно, даже больше 100 тыс. жителей, в июле и августе 1949 г. стали прибывать те, кто бегством спасал свои жизни. Это были уцелевшие люди с севера департамента Валье. С ужасом в глазах, они устраивались, как могли, в старом помещении Дома Либералов и рассказывали о пережитом, как, например, эти беженцы из Эль Довио:

Один человек рассказывал: «Они прислали мне письмо. Оно было без подписи, и там был нарисован нож и капли крови, а написано оно было красными чернилами. В этом письме было сказано, что если я не покину свою ферму, то на ней останутся мои кости. Я испугался, и мне не оставалось ничего другого, как покинуть те места…».

Другой человек говорил: «Во вторник мне выпало помогать перевозить 4 тела, которые прибыли на носилках в Эль Довио; люди, которые были убиты в предшествующие дни. В этой работе по переноске убитых мне помогали Марио Руис, Эриберто Отальваро, Хосе Доминго Дельгадо и другие. Позже я получил бумагу, в которой было сказано, что мне посылают повозку, чтобы я убирался оттуда. И там была нарисована эта повозка, красными чернилами…».

Кармен Роса Кастро, 45 лет, рассказывает: «Я – женщина, но мне нравятся красные одежды. Они и сейчас мне нравятся. И вот тогда на мне было платье вот с этим поясом, когда вошло несколько человек, и заказали несколько бутылок пива. Они их выпили, а потом приказали мне снимать одежду, поскольку этот цвет, видите ли, им не нравится. Естественно, я этого не сделала. Тогда они опрокинули мне всё, что было в таверне, разбили посуду, всё разбросали…».

Другой человек рассказывал: «Тут я узнал о том, что они возвращаются, и когда я понял, что они уже близко, я вышел в двери и направился в горы. Оттуда я пошёл сюда, и, слава Богу, теперь я среди христиан, которые, по крайней мере, дают тебе спокойно жить и не угрожают каждый день. А землица моя осталась теперь брошенной, и я не могу вернуться туда, прополоть свою кукурузу, а она уже большая выросла…».

В редакционной статье местной газеты г. Кали «Relator» был проанализирован глубинный фон ситуации, которая сложилась на севере департамента Валье: «От имени высокой политики имеет место быть откровенный шантаж, тёмные и нечестные дела: преследование людей для того, чтобы они уехали и оставили ловкачам дело всей своей жизни, борьбы и тяжёлого труда. В числе таких вынужденных сделок купли-продажи попадают дома, фермы, всё, что входит в достояние человека труда».

Таким образом, в Кали стекались страхи, которые приносили с собой беженцы из Кордельеры; единственное, что они понимали, это то, что они остались в живых, хотя они и продолжали дрожать с головы до пят, и в своих головах их подстерегали тени, которые безжалостно вторгались в закоулки воображения. Такой страх, когда кофейное дерево кажется притаившимся человеком; страх, когда треск деревьев по утрам кажется выстрелами из револьверов; страх натолкнуться на чужие следы, оставленные, к тому же, совсем недавно; страх пересечься словом с соседом, которому уже не доверяешь; страх того, что будто именно на тебя устремлены все глаза в посёлке; страх от треска пламени, которое едва поднимается над очагом; страх наступления темноты; страх из-за дождя, который падает с шумом на цинковую крышу; страх, когда услышал вдалеке плач ребёнка; страх из-за звуков гитары, напевающей песню, которая восстанавливает утерянные воспоминания; страх из-за голосов, которые, вдруг, ночью окликают тебя у ворот ранчо; страх, когда кто-то, вдруг, неожиданно произносит твоё имя и фамилию; страх потерять в одно мгновение многие годы общения со своей семьёй; страх повернуться на другой бок в кровати и не почувствовать тепла тела своей жены; страх того, что тень скрывает другого человека; страх больше не вернуться на эту землю и забыть, хотя забвение – это облегчение, что эта земля когда-то давала урожаи; страх не попасть топором по дереву; страх потерять жизнь, не успев даже взмахнуть рукой, и не успев издать последнего крика агонии; страх оказаться в других местах; наконец, страх страха, который иссушает судорожный пот человека и гасит его смех.

Кали превратился в город беженцев. Они надеялись, что на его улицах они обретут безопасность для своих жизней, которой у них не было в своих деревнях и на своих фермах. Первоначальная радость, которая овладевала ими, в дальнейшем омрачалась большим сомнением, когда они видели, что Кали, как город, тоже начинает чувствовать себя охваченным страхом своих ночей. Вынужденное пребывание там – это как верёвка на шее. Это стало сочетанием двух страхов. Для того чтобы выжить в городе, надо приспосабливаться к тому, что существование человека здесь заканчивается в 6 ч. вечера. После этого начинается сон города, состоящий из потока ночных кошмаров, которые перетекают один в другой. Комендантский час наступает очень быстро, и ночь будет населена другими существами с глазами хищных птиц, прекрасными охотниками за добычей в ночной тьме.

«… под вышеуказанными номерами, находясь в здравом уме…»

Для них ворота были открыты для входа и выхода в любое место, в посёлок или город; в качестве пароля от них требовалось только обозначить своё появление, они были гражданским продолжением официальных властей; они «прилетали» днём, они «прилетали» ночью, люди, готовые и уже привычные к своему делу, не позволяющие, чтобы у них дрожали сердца в любом деле из-за неудачи, которая всё же могла произойти. Если это происходило, то они не теряли присутствия духа, спокойствия и оставались верны себе. Для них существовала только одна глупая человеческая слабость, которая не прощалась, которая была для них словно тысяча ударов хлыстом по спине. Они не позволяли, чтобы в их кровь проникало гадкое чувство собственной вины.

Они не страдали редкой болезнью, известной в то время под названием гуманизм или сострадание, будучи, вместе с тем, ревностными католиками, с гостией во рту, благочестиво складывающими руки у груди и истово погружёнными в мессу, но с мыслями, похоже, весьма от неё далёкими. И это не было каким-то притворством, тем более парадоксом. Это был принцип их жизни, поскольку они защищали то, во что они свято верили, хотя и не понимали смысла этой веры. Это не философский вопрос. Это люди, которые живут действием, не размышляют, не лезут в дебри, им это не надо. Гуманность была распределена между ними таким образом, что были люди, которые определяли её суть без совета со своим разумом, и теми, кто принимал её со смирением, свято веря в том, что это их образ мысли. Простой диалог, в котором слова не очень-то и нужны.

При исполнении своих обязанностей они демонстрировали свою внушительность и значительность: приходили в деревню и возвращались в города, часто используя автотранспорт, они передвигались без всяких проблем с документами по той или иной дороге. Они входили в село в сомбреро, свисающими на спину, весьма недвусмысленный знак; синий платок был повязан на шее и лежал поверх шерстяной накидки; злобные обликом, вооружённые с ног до головы, как будто даже кости у них и то были из свинца; перекрещивающиеся на груди патронташи, полностью набитые патронами, и, как демонстрация силы, оружие на поясе, и взгляд, требующий уважения. Изучающий взгляд. Они засинивали Кордильеру, годифицировали деревни, чулавитазировали свои кресты, консерватизировали свою воду 2 .

«Это было началом того, что я видел в Эль Довио. За мной, словно зловещая тень, шло насилие. Я приходил в один посёлок, другой, а оно уже ждало меня там, словно желало сделать меня бездомным, а если оно не приходило, задерживаясь в дороге, то, всё равно, появлялось на следующей неделе. Оно затягивало меня в свой поток, тащило в свои воды, словно это было свидание, которое неизбежно должно было состояться…». Педро Антонио Марин или Мануэль Маруланда Велес видел сотни перепуганных людей, взваливших на свои плечи самое необходимое для того, чтобы бежать. Бежали в Ла Тулию, будучи изгнанными из Эль Довио. Обескураженные, павшие духом, они жаждали хоть секунды покоя.

В Ла Тулии по причине мрачности новостей – все говорили о них – образовалась некое подобие крепости безоружных людей; 50 возбуждённых человек, несущие караул днём и ночью с мачете, ружьями, с намерением не допустить прихода «птиц», не пожелавших погибать просто так, из-за своей беззащитности. В Бетании организовалась другая «крепость» с 600 человеками, вооружённых больше своим духом и смелостью, решивших просто так не отдавать свои жизни, они не захотели бежать; бежать означало бросить всё, лишиться всего своего: семьи, надежд, своих горшков.

Сформировался своего рода треугольник из посёлков Ла Тулия, Бетания и Ла Примавера, развивающиеся районы, посёлки-соседи, между которыми курсировали гонцы, передавая из рук в руки послания, поскольку селения эти находились в пределах видимости друг друга, и гонцы бежали туда, а потом возвращались, с трудом переводя дух. Существовали для всей этой округи и секретные крики, с помощью которых местные либералы решили защищаться, в условиях отсутствия военной подготовки, неопытности, нехватки оружия. «Консерваторы организовали первую попытку захватить Бетнаию, но не смогли проникнуть в посёлок, люди ответили им, чем смогли, буквально, зубами. Они пришли и ушли ни с чем, решили повторить ещё раз попозже. Они вернулись в Эль Довио, в то время центр всех их операций….

Была предпринята вторая попытка взять Бетанию, их было около тысячи человек, но и на этот раз они не смогли войти в посёлок. Это было событием историческим, я так считаю. Сотрясение земли, ожидание наших, тревога, грызущая глубины сердца, жар нетерпения…». Бетания всё больше превращалась в крепость, неприступную для консерваторов. Кровоточащий посёлок в то время. Из Ла Тулии пришло подкрепление, чтобы помочь людям Бетнаии; 50 резервистов, которых использовали для охраны. И они ходили туда-сюда, в карауле, по улицам, но, избегая, при этом, неприятного сюрприза в виде пули с окрестных гор. А потом была третья попытка, воспоминание, запавшее в памяти Педро Антонио Марина или Мануэля Маруланды Велеса, «сейчас-то ты знаешь, что они уничтожили в Бетании всё, потому что туда пришла полиция, «птицы», армия, хорошо вооружённые и снабжённые, они всё уничтожали на своём пути, всё сжигали, лучше сказать, что сейчас-то ты знаешь, что они убили, по меньшей мере, 300 либералов. После этого сопротивление стало беспорядочным, выжившие разнесли рассказ о том, что случилось; воспоминание, которое навсегда впиталось в кровь и бежит вместе с ней…».

Луси Родригес была в то время ребёнком и сейчас так реконструирует историю посёлка, который был уничтожен до основания: «… Это был самый большой в округе посёлок; там были магазины, большие кафе, были даже предприятия по переработке кофе, в общем, это был, действительно, большой посёлок. Там также был большой склад. Каждую неделю выходило 100 мулов, чтобы привезти еду, а потом мы забивали 6 голов крупного рогатого скота…. Также изготавливали оружие, имели и порох… Так было до нападения, до того, как всё сожгли… С этим посёлок и закончился….

Там люди держали посёлок в своих руках. Никто не мог ни войти, ни выйти просто так. Там был пост, у либералов были посты на дороге…».

Она увидела их, когда они прибыли всей своей бандой, она увидела их, когда они обрушились, словно грифы на добычу.

«Их было очень много. Когда сюда (в посёлок) вошла голова их колоны, хвост был ещё там (за пределами посёлка), шли как на религиозной процессии. Все вооружённые. Когда голова добралась сюда, где вот этот дом соседа, с другой стороны появились другие…. Они вошли с обеих сторон, люди из Эль Довио вошли первыми во главе с Марио Рестрепо, который прошёл вот здесь с, примерно, 500 человеками…. Он напал первым. На площади начались взрывы. Мы не знали, что делать…. Если бы мы собрались там, это было бы плохо, ведь они всё окружили…. Мы вернулись сюда на следующий день. Мы пришли за едой, поскольку, когда они напали на посёлок, они уничтожили всё.

Они сожгли много домов. Я помню, что к 3 часам дня здесь уже стоял ужасный запах. Этот запах доходил аж, вон, дотуда, до гор. Запах жареного мяса…. Между домами было много убитых. Здесь, на этой площади, идёмте, вот здесь, где мы сейчас с вами стоим, тогда было около 15 убитых, их похоронили здесь, чтобы их потом не смогли выкопать, поскольку, кроме всего прочего, было много воров и мародёров….

В общем, в итоге, оказалось 260 убитых…. И то же самое они проделали и с домашними животными, всё это было брошено так, потом сюда сбежались дикие хищники, на куски мяса христиан…. Три или четыре дня они растаскивали тела, поедая христиан….

Прекрасной ночью, напоённой влагой, напитанной каждодневными дождями, наполненной лабиринтом скорчившихся теней в непроходимой сельве, в Бетании слышалось ужасающий вой и рычанье разъярённых, страдающих от боли и преследующих друг друга зверей. Вой, отдававшийся эхом, ещё более зловещим, который всё потрясал и продлевался в бездонных секундах, обращавшихся вечностью. Это были словно мучительные вспышки отчаяния. Ужасающий, непонятный громкий шквал звуков, который заполнил все входы и выходы, как причиняющий в своих порывах боль ветер, хлеставший своими ударами, и таким он добирался до слуха людей, сидевших в окопах, и ждавших нападения других людей, и этот вой повергал их в трепет до самого нутра, и, пребывая в замешательстве, они уже не знали в кого или во что стрелять. И потому они стреляли просто в ночь, воображая в ней людей, стреляли в деревья, думая, что это дикие животные, стреляли по быстрым вспышкам светлячков, которые проносились мимо них, не зная, что нужно делать, стреляли вслепую, и опустошали патронташи, не попав той ночью ни в одну человеческую цель. От страха они зарылись в землю. Вой продолжал пугать их, пронзая до костей.

Эль Чимбила («Летучая Мышь»), человек совершенно бесчувственный к чужой смерти, без особых угрызений совести пускавший в ход своё оружие, в 17 лет хотел быть журналистом и работал помощником в редакции газеты El Colombiano (Колумбиец). Он прошёл военную службу, и, как резервист, был призван в ряды армии во время событий 9 апреля, в Боготе он оказался уже на следующий день по приказу генерала Амадео Родригеса, уничтожая крестьян-либералов в районе Калеры; одно время он работал детективом, а затем он вступил в одну из банд гражданских лиц, находившихся под руководством Рестрепо и «Орла», действовавших Центральной Кордильере. Там он познакомился с Леоном Марией Лосано («Кондором»), со временем стал его заместителем, и именно по его приказу, им написанному и зашифрованному, они запланировали в большом секрете операцию против обитателей Бетании. Вместе с более чем 200 человеками, уже к тому времени достаточно «озверевших», они оставили в качестве единственного пути отхода жителям этой деревни дорогу на Чоко, которая шла через сельву. В ту ночь его люди гнали перед собой, подгоняя ударами палок, 60 свиней с зажжёнными факелами, привязанными к их спинам, жалобно визжащих от ожогов, обезумевшее стадо сметало в ночи все препятствия. Засевшие в окопах продолжали стрелять вслепую, не попав ни в одного человека.

«Эль Чимбила», довольный результатом своей стратегии, шёл сзади стада свиней со своими людьми, стреляя на ходу: «А тем временем они стали укрываться в своих домах и покидать окопы, которые соорудили ранее. Но для них это оказалось ещё хуже, поскольку мы стали бросать в дома факелы, и когда они видели себя окружёнными, то начинали выбираться через двери и окна, а мы встречали их на выходе доброй пулей. «бей их !». Ну, и били всех, кто выбегал наружу…».

Небо освещалось языками пламени, которые выбивались из-под крыш горящих домов; дым клубился над кофейными плантациями; привязанные в стойлах и сараях домашние животные бились в агонии, они становились на дыбы, но не могли убежать, насмерть перепуганные свиньи оказались в кругу смерти, усиливался запах палёного мяса и усиливался, как запах жаркóго, а обитатели деревни кричали на последнем издыхании ругательства «со страхом и ненавистью обзывая нас «сукиными сынами». А мы в упоении отвечали им: «Да здравствует Господь наш, Иисус ! Безбожники ! Сброд …!».

Мужчины, женщины и дети искали спасения на опустевшей улице и побежали по ней.

«Но это оказалось для них ещё хуже: они двинулись по той дороге, на которой мы устроили засаду, там мы с ними и покончили. В общем, для них всё это плохо кончилось. Они такого не ожидали ! Эта операция оказалась столь блестящей, что даже полиция этого посёлка присоединилась к нам…».

Та ночь, действительно, была ночью, которую можно было назвать прекрасной для «Эль Чимбилы» и его людей. Позже он с ликованием сообщил «Кондору» Лосано в Тулуу об успехе операции.

В субботу 8 октября 1949 г. Бетания, известное в округе ущелье с плодородными землями, покатыми и хорошими для выращивания кофе и выпаса скота, окружённая далее сельвой и холодными землями с огромными запасами хорошей древесины; вклинившаяся в две обширные аллювиальные зоны, превратилась в посёлок-призрак, исчезнув со склонов Центральной Кордильеры. Разорение, устроенное руками человека.

Бандиты, обозрев всё это, стали спускаться с зажжёнными фонарями цепочкой мерцающих светлячков, и это были они, поскольку на расстоянии были слышны их шаги и их голоса имели тембр, уже отложившийся в памяти, люди, которых уже нельзя было спутать ни с какими другими. Они были уже среди кофейных деревьев, и дороги заполнялись их плевками, и их присутствие было очень близким, буквально на расстоянии вытянутой руки. «Страх в Кордильере, который наводнял всё, уже въевшийся в самое твое нутро, растущая злоба из-за того, что они натворили и творят…».

В 9 ч. утра следующего дня, пасмурного дня, настал черёд Ла Тулии; сопротивления не было, не было выстрелов при входе, они захватили местных обитателей врасплох или местное население уже по инерции или усталости решило, что будь, что будет. Было заранее известно, что они придут, но возможности для прямого отпора уже не было. Они вошли, стреляя на ходу, в 11 ч. ночи, рассыпаясь по деревне, перекрывая входы и выходы, проходя по площади, веселясь, и целясь в окна и двери, заставляя под угрозой лишения жизни кричать, как они сами это обычно делали: «Да здравствует Консервативная партия !», «Да здравствует Церковь !», «Долой либералов !», злые, с бешеной жаждой разрушения, словно говоря этим, что это есть знак и признак того, что они здесь побывали для того, чтобы никто этого не смог забыть никогда. «Уже тогда на слуху были имена «Лампарильи» (Ночника), «Пахаро Асул» (Синей Птицы), «Эль Польо» (Цыплёнка), «Пахаро Верде» (Зелёной Птицы), «Пахаро Негро» (Чёрной Птицы), это были, пожалуй, наиболее известные из их стаи. Да, уже тогда говорили о многих их делах…».

На прощание они сопроводили свои вопли стрельбой из оружия. Через громкоговоритель они объявили голосом твёрдым и злым, что сейчас они уходят, но скоро вернутся. И они вернулись в 3 ч. ночи, рассказали в длинной речи, которая длилась 3 часа в центре площади, о Лауреано Гомесе, генерале Франко, о Святой Деве Марии дель Кармен, а закончили они так: всё, теперь мы остаёмся окончательно.

Другие люди, охваченные страхом, так запомнили захват Тулии: «Закончив это преступное дело, они приступили к грабежу всей имевшейся в посёлке живности: лошадей, свиней, коров и пр. Они специально отобрали несколько лошадей, оседлали их, и отправились преследовать тех местных жителей-либералов, которые оставили свои очаги, чтобы уйти в горы, убегая от жестоких преследований. После этого, они собрали всех либералов, которых смогли схватить, из тех, кто не успел скрыться, и стали отнимать у них удостоверения личности. Также они заставили их подписать бумагу, в которой говорилось, что с этого момента либералы перестают быть либералами, и на ближайших выборах будут исповедовать идеи Консервативной партии… .

Эта дикая орда добилась своей цели, но после того, как она заставила дона Агустина Рейеса подписать эту бумагу, в которой он отказывался от либерализма, его прилюдно убили на площади. А надо сказать, что покойный Рейес был уже стариком 64 лет… . Среди местного населения Ла Тулии не осталось больше либералов, которых эти бандиты могли бы преследовать…. Из Ла Тулии ушло около 180 семей.

Конечно, мы и не ждали, что в отношении нас будут поступать по справедливости, как они заявляли тем, кто подписывал эту бумагу на имя губернатора департамента Валье, мы уже не верили официальным заявлениям».

В 4 ч. утра, когда уже рассветало, Педро Антонио Марин или Мануэль Маруланда Велес, решил покинуть своё убежище на кофейных плантациях, и направился в Ла Примаверу округа Боливар, деревушку, которая находилась в 2 ч. пути от Ла Тулии; он шёл быстрым шагом, быстро покрывая расстояние, обдумывая всё то, что он видел в последние дни. «В Ла Тулии не было оказано сопротивления, несколько часовых сделали 4 или 5 выстрелов, скорее для оповещения, чем с желанием организовать оборону. Все сразу побежали, все отступили. Это была чистейшей воды беспомощность, полный упадок духа, неспособность, ничего не было сделано». А ведь там были вполне способные и помнившие военное дело. «В Ла Примавере меня знали по делам коммерческим, поэтому именно там я решил заняться политическими вопросами. Надо было как-то спасать свою жизнь. Я уже понял, что всё это – очень серьёзно, к тому же весьма пахнущее смертью».

В 19 лет, согласно своим расчётам, Педро Антонио Марин, вместе с людьми из караула и авангарда в Ла Примавере, в условиях повседневных забот и тревог, переставал быть просто наблюдателем. «Я начал становиться активным, я уже решил для себя, что эту ситуацию надо менять. Ты видел это, чувствовал, не мог избежать её влияния…. Стали изготавливать гранаты с начинкой из аммиачной соли, потом туда вставляли запал. По крайней мере, как мы считали, для начала это пойдёт…. Но для начала чего ? В то время мы не углублялись в это, заранее не думали о том, чем мы закончим…».

Но он никак ещё не мог представить себе тогда то, что невозможно было контролировать эту ситуацию по причине того, что она всячески нагнеталась сверху, правительством. «Воображение не заходило столь далёко в твоём уме, поскольку полиция в Ла Примавере состояла из 7 человек, которые помогали охранять порядок и патрулировать, они всегда исправно осуществляли в посёлке свои должностные обязанности…». Наивность юноши или людей, едва вступивших в зрелый возраст. В посёлке сложилось глубокое убеждение в том, что те отряды были просто зловредными бандами, занятыми осуществлением «всяческого террора в Кордильере». Семеро полицейских под командованием младшего сержанта были как друзья, им вполне можно было доверять. Так считал Педро Антонио Марин, так думали и все жители посёлка. Никто не верил в близкую смерть, ведь, собственная смерть никак не укладывается в головах людей, а вот смерть другого может прийти в любой момент.

Бандиты объявили через письма о своём намерении захватить Ла Примаверу, требуя, чтобы никто не оказывал сопротивления. Угрозы открытые, решительные ! Они направили и устные предупреждения, в которых поясняли, что если кто хочет остаться в живых в этом районе или в деревнях без разграбления своей собственности, без того, чтобы пострадать физически, без нападений, то для этого нужно подписать документ, объявляющий об отречении от Либеральной партии и о присоединении к партии Консервативной. «Что же, ситуация была изложена предельно ясно. Эти бумаги надо было подписывать в Наранхале, небольшом посёлке, который находился выше Ролданильо, на другой стороне реки Кауки, ближе к джунглям Чоко…». То, что, при этом, предоставлялся свободный проход, свидетельствовало о том, что это было «официальная акция. Вообще-то, было бы логично предположить, что армия и полиция должны преследовать подобного рода банды, но этого не происходило…». Перепуганные люди сразу же и, не особо раздумывая, двинулись к Ролданильо или сразу в Наранхалес, стали разыскивать алькальда или направлялись к судье, перепуганные, они брали гербовую бумагу, с угрызениями совести писали документ, в котором заявляли о том, что они добровольно отрекаются от Либеральной партии и, мгновенно забыв о семейных традициях, присоединялись к Консервативной партии. В присутствии 2 свидетелей, мучительно, словно расставаясь с жизнью или теряя её, они всё равно писали своё имя, номер удостоверения личности, и вместе с их подписью данный факт свидетельствовали также своими подписями алькальд, приходской священник или кто-нибудь из местных чиновников; после этого они выходили, уже свободные от греха, успокоившиеся, с мыслью о том, что теперь в дороге, если им попадётся пост «птиц», то они спокойно предъявят им этот документ, и тем ничего не останется делать, как отпустить их с миром. Они уходили целыми и невредимыми с очевидным свидетельством своего политического отступничества.

Предатели или перебежчики сотнями подписывали следующего рода отречения, заверения или отказы:

«Мы, нижеподписавшиеся граждане Колумбии, совершеннолетние, обитатели муниципалитета Боливар (департамента Валье) с постоянным местом проживания в округе Эль Наранхаль, удостоверения личности под нижеследующими номерами, находясь в здравом уме, совершенно свободно и добровольно, без всякого принуждения или насилия с чьей-либо стороны, самым категорическим и решительным образом, с клятвой перед Богом и в присутствии свидетелей заявляем:

Что мы выступаем против Либеральной партии и против продолжения своего пребывания в её рядах, поскольку эта партия есть партия анархии и морального разложения, которая выступает против общественного порядка, добрых нравов, и Католической Церкви, как это показали события 9 апреля. С этого момента и впредь мы принадлежим Консервативной партии, которая единственная представляет наследие, завещанное нам Отцом Отечества 3 . Клянёмся защищать Консервативную партию даже ценой собственной жизни».

Вот, такой ценой они сохранили свои жизни, пожалуй, самое главное по тем временам.

Выстрелы в парламенте

«Уважаемый депутат Хименес, насколько я понимаю, Ваша Милость имеет намерение сделать депутатский запрос относительно меня. Единственное, о чём бы я хотел попросить в связи с этим, чтобы это было сделано в достойной и благородной форме, как это и свойственно жителям департамента Бояка» - сказал громким и вызывающим голосом депутат Кастильо депутату Хименесу.

«Я знал Вашего отца, но он звался не «дель Кастильо», а просто Хуан Кастильо. Вы – не Кастильо Исаса, а Кастильо Саса. Ваш отец погиб при обрушении моста в Чикинкире» - ответил депутат Хименес, стараясь выглядеть спокойным. Зал заседания всколыхнулся. До этого в нём царила тишина напряжённого ожидания.

«Я – сын простых крестьян, но не родной сын, как Ваша Милость» - гневно ответил депутат Кастильо и, выхватив свой револьвер, решительным и твёрдым голосом крикнул: «Защищайтесь ! Защищайтесь !».

Выступления депутатов в те времена транслировались в прямом радиоэфире. Зажигательные, подстрекательские и возбуждающие, задевающие самые чувствительные фибры души своих слушателей для того, чтобы затем они делали дело своими собственными руками. Радио объединяло страну, разъятую на регионы, которые имели в качестве границ свои большие расстояния; сплачивало души, питало партийные страсти. Депутаты парламента того времени для того, чтобы заставить себя слушать, без всякого смущения сопровождали свои речи оружием малого калибра, которое они совершенно спокойно и неоднократно публично выкладывали на пюпитры. Изложение с блестящими и возвышающими душу аргументами, хорошо вооружёнными, прекрасная дикция, на очень чистом языке.

Депутат Хименес, в последней попытке в своей жизни, попытался пробраться между рядами сидений и выйти в огороженный проход, который был в форме лестницы. Он использовал, буквально, долю секунды для того, чтобы тоже извлечь своё оружие и защищаться. Послышался звук выстрела, затем ещё несколько, и в течение 5 минут, показавшихся вечностью, длилась перестрелка, которая навсегда покончила с чисто словесной риторикой столетнего периода колумбийского парламентаризма. Отныне всё стало более откровенно, более убедительно. Поэтические аллюзии на тему луны, солнца, расположения звёзд окончательно отошли в прошлое.

Депутат Фореро Бенавидес так рассказывает о том, что последовало затем: Все депутаты бросились на пол, укрываясь за кресла, которые были соединены между собой в форме огромного канапе. Такая форма расположения депутатских кресел, к счастью, мешала полному обзору враждующим сторонам. Один только депутат Амадео Родригес, генерал Республики в отставке, остался невозмутимым, стоя в полный рост на более высоком ряду и удобно положив свой пистолет на запястье левой руки, дабы обеспечить себе бóльшую безопасность в ходе перестрелки. Депутат от департамента Антиокия, Ласаро Рестрепо, крикнул ему уже в финале этой ужасной сцены: «Не стреляй, Амедео, не будь убийцей».

Когда депутаты вновь собрались вместе, одни – потрясённые неожиданной трагедией, другие – гордые тем, что успели разрядить свои револьверы в противников, тело Густаво Хименеса, окровавленное и мёртвое, с перебитой пулями шеей, лежало у ограждения. В нескольких метрах от него, чуть дальше, стонал Хорхе Сото дель Корраль, бывший Министр Иностранных Дел и Министр Финансов, он получил пулю в ногу…». Сото дель Корраль умер 4 года спустя, став жертвой ужасных физических мучений, которые он испытывал от плохо залеченной раны.

Благодаря большинству в парламенте либералы всё-таки провели проект избирательной контрреформы. Выборы прошли в ноябре. Политические споры уже выходили за рамки чисто словесных баталий. Запахло порохом. В парламенте стреляли против всей страны. В дальнейшем, убитые уже не имели благородных имён и фамилий, хотя многие из них были сыновьями родными.

Примечания

1  М. Маруланда имеет в виду, что не было людей вооружённых современным армейским оружием. Револьвер, например, в Колумбии не считается серьёзным оружием – Прим. перев.

2  Синий является цветом Консервативной партии, «годифицировать» - от исп. godo – готский, знатный, правый, в Колумбии так либералы именовали консерваторов, «чулавитизировали» - от исп. chulo – гриф. «Грифами» колумбийцы именовали армию и полувоенные формирования консерваторов из-за цвета их военной униформы. – Прим. перев.

3  В данном случае имеется в виду Симон Боливар – Прим. перев.