Оглавление

Глава I. Первоначальные скитания

(продолжение)

«Там я начал думать иначе…»

«Он жил так, словно его укусил скорпион, поскольку у него всегда было злое лицо. Человек без мира в голове; высокий, метр восемьдесят, сильный, как дьявол, вырвавшийся из преисподней. Он был из Ла Тулии, из деревеньки под названием Лас Крусес. Из местного руководителя либералов он стал консерватором, незадолго до этого закончив службу в рядах карабинеров. … Однажды, не помню точно в какой день, хотя, тогда каждый день был придавлен к земле неопределённостью, прошёл слух о том, что упомянутый «Лампарилья» (Ночник) едет в сопровождении 5 человек на хороших конях и мулах, и что едут они из Ла Тулии в направлении Ла Примаверы для того, чтобы поговорить с местными жителями…».

В те времена этот «Лампарилья» (Ночник) превратился в, своего рода, местного князька, обладавшего реальным влиянием в Кордильере, выше него, из тех, кто красил в синий цвет те места 1 , был, пожалуй, только Леон Мария, «Кондор», бесстрашный и весёлый. Их приказы исполнялись беспрекословно.

Один человек, который по причине вполне объяснимого страха просил не обнародовать его имени, в своём письме в газету Relator, так описывал деяния «Лампарильи» (Ночника): «До сих пор неизвестны все детали того, что происходило в Боливаре, Торо, Риофрио. Банда «Лампарильи», с одной стороны, и Мигеля Эрнандеса – с другой, при содействии Бенхамина Гарсии (он же «Пахарито», Птичка) и других, сначала согнанных в шайки насильно, а потом превратившихся в животных невероятной жестокости, совершили ужасные преступления в этих посёлках. … Робледо, деревушка либералов по соседству с Уасано, превратилась просто в пустыню, без обитателей, без признаков ведения сельского хозяйства. Фермы были уничтожены, увели и увезли всё – скот, лошадей, орудия труда, а то, что не могли вывезти, уничтожали с помощью динамита. Скот перебили самым варварским образом, животные умирали медленно с диким воем….

Количество убитых людей за эти 2 месяца? Огромное количество в тех местах и тех деревнях, если только в них не было синих флажков на домах или на шляпах или пончо жителей, синих значков для того, чтобы избежать смерти или для того, чтобы не нападали на твоё жилище…».

И вот, увидев себя окружёнными со всех сторон полицейскими, которые, вдруг, появились на въезде в Ла Примаверу, бандиты были застигнуты врасплох, у них не оказалось времени для того, чтобы выхватить своё оружие из-за пояса, свои припрятанные револьверы; «получился конфуз»…. Их отвели в полицейский участок в сопровождении полицейских, словно военнопленных, и возмущённое местное население говорило, что, вот, мол, наконец, схватили «Лампарилью» (Ночника), он был либералом, но недавно перебежал к консерваторам и подписал соглашение с правительством; вот такие ходили разговоры. «Лампарилья» (Ночник) и его люди сидели в камере, а народ просил расстрелять их, но полиция бдительно охраняла их. «Эти сеньоры находятся под нашей охраной», одним словом, ничего, мол, не поделаешь, «их жизни неприкосновенны…».

Но тут, вечером, случайно становится известно, что «Лампарилья» (Ночник) и его люди, очень похоже, при прямом попустительстве и прямо на глазах полиции проделывают дыру в стене камеры, чтобы бежать. Местные жители окружили здание полицейского участка и криками и угрозами воспрепятствовали этому побегу. Однако спустя несколько дней, полиция получила строгий приказ о том, что задержанных необходимо отправить назад в Ла Тулию. Выполняя этот приказ, их вывели на площадь, и прямо на глазах у людей вернули им винтовки и револьверы, и они благополучно вернулись в Ла Тулию. «Лампарилья» (Ночник) громко смеялся, широко раскрывая рот, чтобы продемонстрировать всем свои хорошо залеченные и золотые зубы, он сел на коня и попрощался без мстительного вида, но прежде чем тронуться с места, он сказал: «Ну, ладно, ещё увидимся…». Справедливость требует правосудия, и это должно восприниматься как закон. Справедливость невозможна иными способами.

Страшная новость, буквально удар ниже пояса, обрушилась на Ла Примаверу: куда-то исчезла полиция. «Они пришли в деревню, остановились, здесь их застала ночь, а на следующий день не было уже ни одного полицейского. И местный инспектор ушёл с ними, они направились в Наранхаль, дав круг по дороге, чтобы зайти в Ролданильо…». Нехорошие предчувствия умножались, но - святая простота! - абсолютно все в посёлке продолжали надеяться на то, что ничего плохого не произойдёт, хотя признаки были более чем ясными. Неверие, покоившееся на вере в лучшее.

«И вот в Ла Примаверу нагрянуло около 400 человек, гремя своими пулемётами, винтовками и карабинами. Они пришли, движимые своей сутью, хорошо снабжённые и вооружённые. Мы сделали несколько выстрелов из своих ружьишек. … В общем, побежали, через пастбища, через фермы, через кладбище. Все в страхе разбежались кто куда, мужество перед лицом такого количества людей было потеряно самым постыдным образом…, и, в итоге, свой магазин в Ла Примавере я потерял».

Ночью, в 11 ч., при свете факелов, оркестр, состоящий из барабанов и скрипок, на которых играли люди бедные и отверженные, шофёры, торговцы мясом, хозяева постоялых дворов, буфетчики, мясники, бродячие торговцы, шорники и подёнщики, с лицами, освещёнными неверным светом мерцающего огня, объедённые древней, унаследованной от предков, ненавистью, закалённые в своих походах, сильные и решительные своей сплочённостью, играли свою пронзительную музыку, фанатичную, без чёткого ритма. Вдохновляемые резкими и триумфальными звуками своих скрипок, они пели опьянёнными голосами, пели песни о Лауреано Гомесе, сильном человеке на этой земле, символе их политического кредо, спасении всех истинно верующих; они пели религиозные песни о Господе Христе, Боге-Покровителе, Всемогущем, Который всё прощает и указывает путь искупления; они пели о Святой Деве дель Кармен, Матери Божьей, которая принимает и помогает грешникам, прибегающим к ней; во всё горло, без страха, пели они о том свете. Музыка войны, духовный стимул, который должен была разъяснить, кто должен был умереть этой ночью.

После бесконечных музыкальных упражнений, они объявили через громкоговоритель о том, что всё местное население должно идти в Ла Тулию, чтобы получить охранные свидетельства, потому что через 5 дней – последний срок – они снова пройдут по деревням, и те, у кого все документы не будут в порядке, будут убиты без всякого снисхождения, как бандиты и отпетые подрывные элементы. «Это я сам слышал, собственными ушами, когда они объявили через громкоговоритель той ночью. Я прятался в посёлке…». Педро Антонио Марин прятался в кустарнике около домов до 3 ч. ночи, а потом бросился «бежать, единственно возможный путь для человека в подобной ситуации. Скрываться от людей, хотя позади оставляешь боль…».

«Они никого не убивали по ошибке. Вам попадался мёртвый, и это означало, что он был либералом, никоим образом консерватором. В убийствах не было никакой ошибки. Мой дядя остался в Ла Примавере, и его, увы, убили…».

«Все бежали из Ла Примаверы, большинство вновь встретилось, охваченные сильным страхом, в небольшом посёлке, который я уже упоминал, в Наранхале. Там никто не спрашивал, откуда вы идёте, никто не спрашивал, куда вы направляетесь». Понимание, которое выражает взгляд, понимание боли, таким было отношение местного населения. Люди с Кордильеры приходили и собирали в слова то, что случилось. После этого они рассказывали уже по инерции. Бежавшие, прежде чем похоронить свой страх в глубинах памяти, шли к полицейскому инспектору и к судье, чтобы получить нужные бумаги. Назад они уже возвращались перебежчиками, поменяв свою политическую ориентацию, как меняют одежду. Человек, его повседневная жизнь, его повседневный труд, тяжёлый рабочий день, ослаблялся упадком духа, накапливавшимся в теле.

Уже не было возможным вернуть обратно эту человеческую амальгаму из бывших колонистов из Антиокии, Толимы, Кальдаса и Кауки в прежнее состояние. Уже спокойно воспринималось то, что оставила после себя боль, превратившаяся в воспоминание, чувство уже отдалённое, слушая одни и те же самые слова, ставшие уже рутиной; словно рассевающийся дым, который поднимается над крышей дома и устраивается прикорнуть в каком-нибудь углу; словно шум пьющего воду человека, расположившегося в труднопроходимой местности среди скал для того, чтобы потом уйти с черной или жёлтоватой земле, земли для сева; словно тени, бросившиеся врассыпную под ножом человека. «Я тоже исчез, у Сейлана переплыл на каноэ реку Кауку. Я приехал и навестил свою семью, которая продолжала жить на прежнем месте. Я узнал о смерти своего дяди в Ла Примавере; он не захотел менять своих убеждений, и потому расстался с жизнью…». Педро Антонио Марин остановился в местечке под названием Гавана, около Ролданильо, в поисках работы, но нашёл там только тревожные слухи. «И тогда я вновь вернулся в Сейлан, словно возвращаясь на старый путь…».

«Слетались «птицы», стаями и по одной, разных цветов, каких вы только можете встретить на деревьях в горах, с именами хорошо подходящими к их сущности…». Мутный поток слухов заполонил Сейлан: что идёт «Лампарилья» (Ночник) со своими золотыми зубами и злобным лицом, вместе с «Пахаро Верде» (Зелёной Птицой), метко стреляющим, вместе с «Пахаро Негро» (Чёрной Птицей), который рассекает и клюет ветер в компании с «Пахаро Асул» (Голубой Птицей), с лицом цвета чистого неба, и он торопится, запыхавшись, вместе с «Кабальито» (Лошадкой), а тот ржёт громче «Кабальо Ронко» (Хриплой Лошади) и более быстр, чем «Эль Польо» (Птенец), слабый по телосложению, но ловкий в обращении с холодным оружием, а с ними «Эль Чимбила» (Летучая Мышь) со своим наточенным клыком, жаждущий крови, с мутными стеклянными глазами, банда, которая насчитывает 200 человек на лошадях и пешком, а может быть, их 400, уже пылящих о дороге, они летят, идут.

Дядя Анхель Марин, энергичный, как всегда, агитировал местное население за организацию нечто схожего с тем, что пытались сделать в других посёлках: охраны, патрулей, вооружённых мачете и палками, т.е. тем, что было под рукой. С бычком, 3 каргами (375 кг.) бананов, 1 арробой (12,5 кг.) юкки и 3 мешками сахара прибыли соседи из окрестных деревень для того, чтобы организовать на площади Сейлана коллективную кухню. Если кто-то хотел есть, то приносил с собой размол, приносил сахар, приводил бычка, всё это сдавалось на общую кухню, и таким образом решалась проблема питания для местного населения. На одном из собраний было сказано, как это точно запомнил Мануэль Маруланда: «Так что, мы не сможем помешать им войти сюда?... У кого есть оружие? … Сколько пистолетов? Сколько ружей?... Надо всё подсчитать…». В общем, мы организовались в Сейлане, как смогли, для того, чтобы избежать новых бегств, новых колонн беженцев. Ноги уже стали уставать от этого…». Попытка не подчиняться обстоятельствам.

«Перед Сейланом, если идти пешком без особой спешки, в полутора часах ходьбы есть местечко, которое называется Сан Рафаэль. Там жило несколько торговцев, сейчас уже не вспомню их имён, хорошие люди, человечные. Коммерсанты, которые скупали повсюду урожаи всяческих культур и продавали, всё, что можно, в своём магазине. Они поддерживали муниципалитет от урожая до урожая. Они были коммерсантами, да, сеньор, вполне возможно, что они эксплуатировали людей, и, всё же, они были людьми справедливыми. Конечно, они коммерсанты, это их занятие, ты что-то предлагаешь людям и понимаешь, что для того, чтобы получить деньги, надо приподнять цену на товар, покупая, при этом, дешевле. Но, как бы там ни было, по моему мнению, и мнению местного населения, и так оно и было, они были людьми очень полезными. Лучше сказать, они были отцами этого муниципалитета…».

Трое братьев, похожих друг на друга внешне, все трое – либералы, хозяева торговли в Сан Рафаэле, который располагался на въезде в Эль Пуэрто и далее на Сейлан, а внизу проходила дорога, которая шла из Фрасадаса в Тулуу, а из Эль Пуэрто и Эль Альто дорога вела к Ла Моралии. Они держали свою торговлю на перекрёстке дорог с умом и большим чутьём. Бывало, ты приезжал, сеньор, мне нужны такие-то и такие-то товары, вот, с этого дня и до будущего урожая. Хорошо, почему же нет, как вас зовут? Что производите? А сколько кофе?... Да, сеньор, с большим удовольствием. Они записывали твоё имя в книгу, и каждые 8 дней человек лично приходил за очередной партией товаров или отправлял кого-нибудь их своих родственников, и не было никаких проблем.

«Торговля была столь крупной, что даже нельзя было назвать это магазином, он был очень большим; ты даже не мог охватить взглядом всех складских помещений, в каждом таком помещении было, по меньшей мере, по 400 или 1000 мешков зерна, какого угодно, и товаров всякого рода…. Так вот, этих хозяев и схватили «Лампарилья» (Ночник), «Пахаро Асул» (Голубая Птица), «Кабальито» (Лошадка) и «Чимбила» (Летучая Мышь). Они приехали на грузовиках вместе с полицией и армией, разграбили все склады, старшего из братьев пытали и безжалостно вырвали ему пальцами глаза и язык, а затем, связав, устроили из него мишень для стрельбы, и, поразвлекшись, всего изрешетили, а тело бросили потом в реку Бугалагранде. Двадцать пять человек, которые работали там, в магазине, они выстроили в ряд и расстреляли, тела потом побросали с моста в ту же реку, которая в тот день разлилась и стала ещё шире из-за тел людей. Вода несколько часов была красной…».

«Согласно информации, полученной по телефону, пришедшей в утренние часы из Тулуы, и переданной нашим корреспондентом Альварадо, найдено уже 15 трупов, брошенных в Сан Рафаэле в реку Бугалагранде, после того как они все были убиты…».

Это была констатация и демонстрация силы. Тела убитых не стали закапывать в землю; мёртвые получили в качестве своей судьбы свободу – свобода в смерти -плыть по волнам рек, которые текут по территории департамента Валье. То были не рыбы, которые плавали, сверкая чешуёй перевернутых брюх, то были люди, блестевшими своими белыми рубахами при свете луны. И они плыли всё дальше и дальше, никто не хотел вылавливать их по причине страха; это были просто трупы.

Реки приносили новости, их воды несли повседневный образ, который, в итоге, заполнил многие воспоминания: «Как-то мне пришлось работать подёнщиком в районе реки Кауки. Вот там я и столкнулся с насилием. Каждый день появлялось по 10 – 15 трупов, плывущих по реке, или вынесенных течением на берег. Приезжали грузовики, полные трупов, из Сейлана, Ла Марины, Риофрио, Фенисии, Индианаполиса, Бугалагранде, Пуэрто Фрасадаса. Обычно тела сбрасывали в реку рано утром …».

Единственное, что требовалось в этом случае в качестве декорации – это мост. Реки превратились в вестниц смерти. Потом ими стали поезда и грузовики, которые, правда, никогда так и не смогли, да это было и невозможно, заменить рек.

«Там, в Сан Рафаэле, где обосновались бандиты, около Сейлана, в полутора часах пути, были местечки, которые назывались Эль Пуэрто и Эль Альто…. Они мародёрствовали в окрестностях Сейлана…». Захватив Эль Альто, они покончили с хорошими постоялыми дворами, а в Эль Пуэрто устроили большое человекоубийство. Каждый день приезжали и уезжали машины, и их пассажиры сообщали: сегодня мы видели 3 мёртвых, вчера – 1, на прошлой неделе – 5. Мёртвые лежали брошенными, непохороненными; на деревьях сидели грифы, роились чёрными точками, нетерпеливо чистя клювы, копошась в своих перьях. Банды прятались на обочинах и окраинах дорог, в домах консерваторов. «На этих территориях воцарился ужасный террор…».

Снова возник в качестве настоятельной необходимости призрак охранной грамоты. То же самое происходило и на другой стороне реки Кауки. Но местное население с трудом принимало это, говоря, что лучше смерть, и решило оставаться либералами. «Некоторые руководители либералов в этих деревнях дали намёк вполне определённый и ясный: если кто желает стать консерватором, ладно, это можно, и таким образом можно избежать проблем относительно своей жизни и имущества. Многие вожди либералов этого региона дали такой пример с поразительной быстротой…». В качестве обоснования своего поведения они объясняли, что ничего, мол, не поделаешь, такова политика правительства консерваторов по отношению к Либеральной партии. Поэтому нечего оставаться на своей земле, тем более, её защищать. Единственное, что остаётся – это надежда на недалёкое будущее, когда либералы снова возьмут власть, и тогда «вы сможете вернуть свои земли…». И, наоборот, уже никто не сомневался в том, что банды действовали по указке правительства при прямой помощи и даже инициативе со стороны полиции.

«Поскольку либералы составляли большинство, то правительство консерваторов создало план по уменьшению этого большинства, ликвидации этого большинства и по количеству голосов, и по количеству людей для того, чтобы на ближайших выборах консерваторы выиграли и смогли и дальше оставаться у власти. Поскольку эти банды создавались крупными владельцами земли, которую они отбирали, сильно злодействуя при этом, то они чувствовали себя очень могущественными…». Дядя Анхель Марин обсуждал это с друзьями, и в конце тихим, запуганным голосом говорил: «Они вообще хотят уничтожить либерализм, прибегнув к насилию…». Пожимая плечами, как будто желая подвести итог, чтобы хоть что-то сказать в заключение, он говорил: «Надо начинать мстить, давать отпор официальной политике…». Но окончательного решения так и не было.

И, вдруг, незаконные банды исчезли из Эль Пуэрто; обочины дорог оказались, – о, нечаянная и безграничная радость! – пустынными; бандиты рассеялись, как дым, они незаметно ушли, оставив только следы своих походных палаток и навесов, как во время забоя скота.

Появилось в то время в этой части Кордильеры особого рода кумовство, так сказать, палочка-выручалочка. Допустим, некий либерал имел кума-консерватора. И вот, приходит он к нему, находит его на его ферме, обращается к нему и говорит по-свойски, вовлекает его в свой «разговор»: «Да, кум. Что же такое творится? Нас убивают…, и дети остаются без отцов. А, вдруг, тебе придётся заботиться о крестниках, а?». Поразмыслив, кум-консерватор, обычно, отвечал словами, в которых скрывалась изрядная доля подозрительности: «Не надо бояться, кум, оставь свои страхи. Ведь сказано же, что вы должны пойти в полицейский участок и там получить бумагу, узаконить свою жизнь, и если, вдруг, придут консерваторы, вот тогда я им скажу, что этот сеньор – правильный в своих мыслях, нормальный, к тому же, трудяга. Человек правильный, который разделяет наши консервативные идеи. Вот тогда, кум, мои крестники и дальше будут иметь живого отца, не так ли?...». Кумовья помогали своим кумовьям, укрепляя тем самым узы человечности.

Прибыли в другой раз более 500 человек, пронеслись по Сан Рафаэлю и увидели по дороге следы разорения, которые они же сами и оставили после себя; дым уже исчез, складские помещения магазина, обращённые в пепел, стены зданий, обвалившиеся головёшками и заросли кустарников, обвивающие камни; кое-где возвышались сваи домов или прилавки, все в грязи и мхе, арабесках паутины, дверь, ведущая в никуда, скелет человека, лежащий как продолжение толстых корней, отходящих от старого дерева. Угнетающий пейзаж дополнялся неподвижной атмосферой, словно театральный занавес перенесли на высоты Кордильеры. Без всякой усталости в теле, без пота, проступивших на рубахах, они вылезли из грузовиков для поиска места, где можно было бы отдохнуть, хорошо вооружённые и почти все весело покуривая; и, непроизвольно, их глаза, не сговариваясь, устремились на Сейлан, посёлок, замерший в страхе, они засмеялись словно кто-то шлёпал их по спинам.

В посёлке засомневались. Говорили, но не верилось, невозможно было себе представить, чтобы прибыло столько людей. Скрытно отправили разведчиков, чтобы разузнать поподробнее. И они увидели издалека, что расчищают мачете долину, срубая кустарник, траву и жнивьё вплоть до гор; они увидели, как устанавливают палатки, словно строя посёлок, разжигают огонь в очагах, раздувают огонь, ставят на огонь котёлки, забивают скот выстрелами из карабина; организуют караульные посты, подают голосом знаки тревоги, стреляют в воздух, играя в охоту, со своими сомбреро, спущенными на спину, голубыми шейными платками, патронташами, набитыми патронами и сапогами поверх широких штанов, многие в ботинках и альпаргатах, многие босиком, вот, что они увидели…. И сколько же их там было…? Неизвестно, но невозможно было дыхнуть человеку, не въехать, ни выехать.

В Сейлане организовали ночное патрулирование, население было готово сражаться, но что оно могло без оружия, если руководство либералов оружия не давало? «Мы бы оказали сопротивление, но вы уже знаете, что произошло с нами в Тулуе, что было в Кали, что либералы затерялись и затаились в городах, как подпольщики, без следа…. Это был всеобщий страх, каждый сам нёс свою печаль, каждый сам ел свою порцию молчания и страха. А всё потому, что руководство либералов ограничивалось только канцелярской работой, от которой толку было почти никакого. Вот потому и появлялись слухи такого размаха…».

Для бандитов до Сейлана было рукой подать, расстояние в полтора часа пути. Безмятежные, они сидели у своих палаток. Жители окрестных деревень приходили и собирались в посёлке, намериваясь защищать его. «Но как защищать? Опять же повторю, что сходная ситуация была и в других посёлках, из которых мы бежали, только пятки сверкали. Не было оружия, чтобы защищаться…».

А куда подевалась полиция? Поток самой противоречивой информации, вдруг, захлестнул обитателей Сейлана. Что полиция где-то поблизости, что она ушла, отдав записку какому-то пьяному, и вернётся, возможно, к вечеру или ночью или утром. Что исчезло 12 полицейских. Появившаяся неопределённость – это весьма благоприятная почва для отчаяния. Ночью они не появились. «И ты приходишь к выводу: всё понятно, в любом случае, «птицы» придут за нами, и полиция не будет оказывать им сопротивление, поскольку и те, другие – всё те же правительственные силы. В Сейлане, мы - беженцы из Ла Примаверы, рассказывали, каков был наш опыт, который мы пережили. Нападение было неизбежным…».

В небе – серая птица, в 9 ч. утра она сделала круг над посёлком; маленький самолётик разбросал тысячи листовок, которые упали, медленно кружась, на деревья на площади, легли около бюста Олайе Эррере 2 . Любопытство переросло в настоящее половодье, тысячи рук спорили из-за бумажек. Игра любопытствующих детей, разыгранная на безнадёжности взрослых мужчин и женщин. Дрожь, которая сотрясает тело до самого нутра. Слабая иллюзия, которая спустилась с неба. Взобравшись на одну из скамеек в парке, дядя Анхель Марин прочитал, делая паузы и брызжа слюной, содержание листовки: чтобы обитатели Сейлана соблюдали спокойствие, что ничего плохого не произойдёт, что банды «птиц» ушли, поскольку они приходили только с целью преследования «девятиапрельцев», убийц консерваторов; но они с удовлетворением убедились в том, что таковых в данном регионе нет. Аплодисменты и безудержная радость взлетели до небес. Бурные слёзы и объятия. Иллюзия опустилась на площадь посёлка, крики радости усиливались.

Вечером крыши домов были вновь усеяны белой стаей разлетевшихся бумажек, легко переносимых ветром, и на улицах вновь воцарилось любопытство людей, уже усыплённых, полных веры в полёт маленького самолёта. Было заявлено официальным голосом через громкоговоритель, что вот-вот будет заключено соглашение с руководством либералов Кали, в том смысле, что не будет никакого военного вторжения в Сейлан. Было объявлено, что вооружённые гражданские лица уже покинули регион, что в конфликт вмешался лично Министр Внутренних Дел. После этой новости ликование стало всеобщим, со слезами радости на глазах, радостными криками и смехом. Спокойствие вновь воцарилось в посёлке, вследствие иллюзии, которая казалось столь прочной.

«Эта новость была очень хорошо воспринята людьми. В листовках говорилось, что местные жители могут, если хотят, сами проверить факт ухода банд в ближайшие 24 часа…». По истечении указанного срока, была направлена разведка, и она, действительно, не обнаружила никаких признаков присутствия людей на прежнем месте. Вплоть до того, что несколько человек из этой разведки со страхом и вполне оправданными предосторожностями, взяв свои ружья наизготовку, лично проверили те места, где располагались банды, недоверчиво прошли по ямам, которые использовались в качестве окопов, опасливо прошли мимо куч мусора, оставленных на месте бывшего лагеря; посмотрели с опаской на то, чем занимается армия в этом лагере: палатки, медицинская служба, всё очень хорошо организованное с точки зрения снабжения. Это означало реальное присутствие правительственных сил, которые намеривались взять Сейлан под охрану. Удовлетворённые результатом своей миссии, по возвращении в посёлок, разведчики сказали, что лучше оставить прежние страхи, поскольку бандиты, судя по всему, уже далеко и направились в другие места. Напряжённость немного спáла, хотя недоверие ещё виднелось в настороженных глазах.

В посёлке заснули спокойно, как убитые. Видение полёта самолёта, гул которого усыплял как инъекция снотворного, имело ясные очертания в снах местного населения. Ни у кого не было ни малейшего подозрения – сомнения были невозможны – в том, что вскоре может произойти что-то неожиданное. В полный голос говорили в кружках, собиравшихся каждый день на площади, о том, что жизнь теперь гарантирована, и что в печатных буквах листовок, действительно, заключается истина. Никто уже не хотел нести добровольную караульную службу по ночам. Все, абсолютно все, желали улечься на кровать, уснуть без страхов, видеть те сны, которые хотелось видеть; двери открывались настежь, и ветры снова были такими же, как всегда. В карманах, в сундуках, в выдвижных ящичках столов хранились, сложенные вдвое или скомканные, листовки, как индульгенции. «В голове свилась паутина доверия; нити, сеньор, которые опутывают ноги и мешают тебе реагировать на что-либо, хотя твоя жизнь находится в опасности…». Три дня, обычных прежних дня длилось спокойствие. Время для возвращения к привычному укладу жизни, повседневный образ принятия инерции, чтобы умереть или смириться с медленно поглощающей агонией.

«Они вошли с трёх сторон, одни - по центральной улице», прямой, узкой, грязной во время дождя, по следам, оставленным мулами, «другие по берегу речки, которая снабжала Сейлан водой», немного воды летом, но трудно перейти вброд в разгар зимнего сезона дождей, и «третьи вошли с другой стороны, не помню название, но в направлении дороги, которая идёт из Тулуы, пересекая улицу», мощёную, «и поднимаясь бегом по трём направлениям к центру». «Лампарилья» (Ночник), смеясь золотыми зубами, подавал сигналы своим людям; «Эль Чимбила» (Летучая Мышь), жаждущий крови для своего наточенного клыка, делал знаки своим людям, чтобы они двигались быстрее; «Пахаро Асул» (Голубая Птица) со своей знаменитой гримасой на лице приказал своим людям продвигаться вперёд, обмениваясь знаками, они бросились вперёд бегом, насколько позволяли лёгкие, задыхаясь. «Они открыли стрельбу из здания бойни», старого домика, серого, запачканного изнутри кровью, внутренние стены которого никогда не мылись, застоявшийся запах, - в 3 часа утра началась резня, и никто не мог спать в посёлке из-за визга агонизирующего скота – и «они ходили большими группами по улицам, поливая всё свинцом, стреляя» в дома, в двери, и многие из них с вызывающим видом с сигарами и сигаретами в зубах, с большим мастерством поджигали запалы шашек динамита и, не теряя времени, кидали их на крыши домов, и взрывы сотрясали землю, словно она получала смертельные ранения.

«В 11 ч. ночи, внезапно, начался захват Сейлана, посёлка большого, располагавшегося больше в длину, чем в ширину, с несколькими улицами, и к 3 ч. утра, уже точно, они заняли его; к 3 ч. дня стрельба завершилась на кладбище», они окопались там, среди деревянных крестов, топча живые цветы и могилы с их навечно высеченными резцом на мраморе именами; смерть, раскапывающая смерть. «Потеряв рассудок, они не переставали стрелять, импульсивно сжимая пальцы, уже почерневшие от пороха, содрогаясь нутром, опьяневшие, словно на празднике в таверне. Бездушные люди…».

«Грифы» спланировали всё заранее, поскольку знали, что у либералов есть какое-никакое оружие, и они могли ответить, но поскольку либералов удалось захватить врасплох, то поначалу им пришлось туго. Поначалу, когда дела у бандитов шли хорошо, один парень, Ригоберто Барриос, который работал электриком в посёлке и ночевал на телеграфном пункте, выбежал на площадь с ружьём, укрылся за статуей Олайи Эрреры и начал стрелять. Он смог продержаться там часов до 10 утра, пока одним из выстрелов ему не разнесло голову. Но этого было достаточно для того, чтобы либералы Сейлана стали отвечать, стали стрелять, стали защищаться. Началось сражение. Либералы пошли врукопашную, но «грифы» были вооружены лучше, и потому, в итоге, получилась бойня…».

В тот же день, в 6 ч. утра, в посёлок прибыли грузовики «и начался настоящий грабёж» - магазинов, домов, сундуков, ценных вещей, товаров, продовольствия, мешков с кофе, и эти люди со своим безграничным фанатизмом «принялись наполнять машину за машиной, решив вывезти всё без спешки в Тулуу». Они сделали много рейсов, и, заканчивая разграбление без проявления всяких эмоций на лице, разделили бензин между группами по 2-3 человека, которые пошли «по улицам, к дверям, к основаниям домов, поливая горючей жидкостью крыши, словно устраивая дождь, а потом поджигали, и взбесившееся пламя сливалось в многочисленные потоки», река огня росла, из пламени доносился сухой треск, «прибывающая и метущаяся река, которая текла от одной улицы к другой», сливаясь с шумом в хаос желтовато-красного цвета, огненные языки становились игрушкой ветра, пламя бушевало на улице, которая вела на дорогу в Тулуу, на улице, которая вела на дорогу в Севилью, «огромный пожар длинной километра два, минимум», и, освещённые огнём, бандиты смеялись, создавая впечатление людей, выдувающих бутылки, волшебство выдувания, которое производит разные фигуры, и, будто кто-то толкал их, рушились стены 2-х и 3-х этажных домов, дерево, источенное зубами пламени, и только бронза Олайи Эрреры в середине площади оставалась бесстрастной в своих годах, стояв на цементном пьедестале; «хорошо, что наступивший день оказался довольно дождливым, и этот дождь, благословение небес, воспрепятствовал тому, чтобы весь посёлок Сейлан был полностью уничтожен безжалостным и разрушительным огнём…».

«Зарево пожара было зрелищем фантастическим: оно освещало все окрестные деревни, окрестные горы. Пожар начался ночью и распространялся днём, по мере того, как бандиты захватывали ту или иную часть посёлка и грабили его. Алчные люди с ужасными желаниями устраивать ещё больше и больше огня…».

Народ в страхе разбежался, словно его нёс ураганный ветер; люди бежали скачками, не оглядываясь назад, вспотевшие в нескончаемом караване без определённого места назначения. В нескольких домах, высившихся на одной из окраин посёлка, располагался район домов терпимости, там проживало около 50 женщин, обитавших в тавернах и бедных жилищах. В 5 ч. утра они побежали в чём мать родила, голыми, перепуганные, крича и неся в руках изображения святых, которым они поклонялись, они проследовали к кладбищу, так ни разу и перекрестившись, словно так и надо, и скрылись по направлению к Севилье.

«К 6 ч. утра в Сейлане не было ни одного живого либерала, ни одного дома, который бы не испускал струи дыма. Одни убежали, другие были убиты. На тот же грузовик, на котором прибыли «грифы», они погрузили тела, чтобы затем выбросить их в реку Тулуа. Этому грузовику пришлось совершить 4 полных рейса для того, чтобы вывезти 200 убитых. Воды этой реки в течение недели были красными, а Сейлан на многие годы стал «голубым»…».

С ближайших кофейных плантаций и гор появилась безумная свора голодных собак, которые пришли в посёлок для того, чтобы потревожить разорение своим лаем. Собаки начали другую войну, продолжая дело разрушения уже своими зубами, растаскивая и поедая мёртвые тела в жестоком споре между собой около памятника Олайе Эррере, который продолжал стоять - важный, невозмутимый, погружённый в свои мысли.

Именно в то утро Педро Антонио Марин обрёл свой путь. «Есть разные пути в этой жизни. Там, в Сейлане, я обрёл свой главный путь». В промежутке времени между августом и ноябрём 1949 г., Буквально, за несколько дней, он изменился как человек, обретя глубокий опыт, который сплавил вместе пережитый страх его и посёлков Бетании, Ла Тулии, Ла Примаверы, а сейчас и Сейлана, исчезнувшего в ту ночь, и так было ещё два раза годы спустя. «Там я начал думать иначе. Я сказал себе: ситуация - очень сложная, похоже, что всё изменилось, и потому надо искать какое-то решение. Но я спрашивал себя: а с кем искать? К кому идти? Оружие, где оружие, и как его раздобыть? Если мы и дальше будем оставаться столь бездеятельными, то нас всех просто поубивают. Тело уже больше не выдерживает унижений…».

Моментальная фотография одного чуда

Линотипы прежних времён имеют редкую особенность являть с крайней степенью ясности абсолютную истину. Как говорится, газета – это физическая правда. В наше время, если некая истина опубликована на первой полосе газеты, то уже никто не сомневается в её полной истинности. Одна известная дама из высшего света Кали подарила Матерям монастыря Доброго Пастыря, маленький образ Девы Фатимской 3 , которая на тот момент времени считалась самой чудодейственной из всех святых.

«Добродетельные женщины - сообщает газетная хроника – исполнили гимны и песнопения, и со всем персоналом своего учреждения – затворницами и опекаемыми детьми – открыли врата Дома Божьего, дабы поприветствовать Матерь Божью. Они приготовили по этому случаю носилки для торжественной процессии для того, чтобы внести образ в алтарь часовни. Когда образ был внесён в крытые галереи монастыря Доброго Пастыря, на волю выпустили 3 голубей – двух своих и одного, взятого из соседнего дома – и усыпали цветами пол в честь Нашей Сеньоры Фатимской.

И тут случилось то, что 3 голубя, будучи уже на свободе, вдруг быстро устремились к благословенному образу и уселись над ним, повторяя то чудо, которое уже превратилось в событие, часто имевшее место, когда голуби садятся в ногах божественного образа…».

Далее хроникёр возвышает своё небесное слово до экстаза: «Что же сверхъестественное подействовало, что повлияло на этих птиц небесных, символ чистоты, что они составили сопровождение или охрану здесь, в Кали, как до этого уже было в Боготе, в Медельине, в Иерихоне, случаи, имевшие место и у нас в стране, и в США, и в Европе, по всему свету, которые никак не могут быть объяснены человеческим разумением…».

Три небесные птицы, белые, словно снег или солнечный свет, неразложенный на широкий спектр цветов, со своими клювиками сернистого цвета, и своими лапками, покрытыми перьями, упокоили свой полёт и завершили свой путь над алтарём из цветов перед Богоматерью где-то между 3 и 5 ноября. А до этого, 27 сентября, Отцы Отечества стреляли своими речами и оружием из священной ограды Парламента против всей страны; 22 октября ютящиеся в старых дворах большого Дома Либералов в Кали беженцы с севера департамента Валье полагали, - и так об этом они заявили прессе – что в Кали они, по крайней мере, будут жить в мире, поскольку они верят, что находятся здесь в сообществе христиан.

К 6 ч. вечера из контор частных сыщиков, расположенных в двух кварталах от Дома Либералов, вышли люди; вышли группами по 3-4 человека, вышли со своими сомбреро, натянутыми на уши, и платками, повязанными на шее, они завернули за угол, и во мгновении ока оказались у выхода из Дома Либералов, и стали безжалостно стрелять в огромную толпу, которая как раз в этот момент слушала речь одного из руководителей либералов. Мгновенное удивление без времени на то, чтобы понять, в чём же дело. Какие-либо вопросы были просто невозможны. Единственное, что оставалось этому множеству людей, охваченному паникой, - это как-то побыстрей рассеяться. Многие люди попытались бежать по ограде двора в поиске соседних дворов, но с руками, хватавшими воздух, быстро падали, их тела падали под выстрелами.

Обезумевшие люди, одинокие перед лицом огромного страха смерти, – самое ужасное одиночество, которое может испытывать человек – беззащитные, скованные парализующим ноги страхом, без оружия, – они бежали со своих участков земли, поскольку не имели его для самозащиты – не оказали сопротивления и на этот раз, смирившись, падали, как перезревшие плоды, листья под дуновением ветра, падали, не понимая того, что происходит; сгибаясь, хватаясь руками за живот, делая невероятные усилия, чтобы не расстаться с жизнью, падали с широко раскрытыми глазами, глядящими в вечность, долгий и тёмный переход в мир иной; глядя на тех людей, которые не содрогались от ужаса, наоборот, получали удовольствие, и не прекращая стрелять, мастерски перезаряжали своё оружие, а затем снова метко разряжали его; они падали, как будто кто-то протыкал их тела, и из них выходил воздух, а на землю опускались уже сдувшиеся тела. Женщины молили небо о чуде своими жалобными голосами и оборванными молитвами. Настала ночь, которая застала уже финальную картину. После наступило утро с неким замешательством по поводу 22 убитых и более 40 раненных.

В прессе появилась официальная версия губернатора департамента Валье, Николаса Борреро Олано, где беззастенчиво утверждалось следующее: «Данное событие произошло после того, как «банда» либералов напала на казармы полиции…». 28 октября упомянутый губернатор пригласил местных «капитанов» экономики на встречу, «дабы обсудить необходимость создания корпуса собственной полиции, оплачиваемой и снабжаемой ими, и разрешил на этой же встрече создание охраны за счёт их средств, который имел бы полную поддержку власти и мог бы действовать от её имени».

Газета «Эль Диарио дель Пасифико», собственность семейства местного губернатора, направила одного из своих фотографов для того, чтобы он в порыве профессионального вдохновения сделал снимки, нет, нет, не более чем 200 следов пуль, выпущенных из оружия разного калибра, которые были насчитаны на стенах Дома Либералов, а убедительных доказательств очередного чуда Девы Фатимской. Фотограф «сумел создать впечатляющую образную серию кадров, которые мы представляем Вашему вниманию, - на первой полосе, разумеется, - в которой можно видеть и кадр с 3 голубями, один из которых расположился у подножья образа, а остальные два – над ним…».

Далее эмоционально заявлено о том, «что удивительно, что ни один из этих 3 голубей не пугался вспышек магния…».

Чудо, простое религиозное событие муниципального уровня – можно ли это определить как-то иначе? – выросло вследствие религиозного пыла, который возбудил образ Девы Фатимской уже в гипсовом исполнении, в грандиозное паломничество во всём департаменте Валье: «Образ, который триумфально шествует по всем районам департамента, творя великое и удивительное чудо мгновенного преображения во всех людях…».

«Наша Сеньора Фатимская вышла из церкви Мерседес в Сарсале, - сообщает хроника – и проследовала до железнодорожной станции, где в первые часы полудня начала собираться огромная толпа людей, которые желали попрощаться с бесценным образом. Энтузиазм и радость от её посещения быстро обратились в скорбь, когда образ был помещён на последнюю платформу состава, который направлялся в Тулуу. Сотни глаз наполнились слезами; правительственные силы, расквартированные в городе – армия и полиция – отдали воинские почести Деве, в то время как проникновенный хор пел красивейшую песню прощания: «Позволь мне вновь припасть к ногам твоим…».

Страх, неуверенность человека, который ищет опору в иных духовных силах для того, чтобы не чувствовать себя окончательно потерянным, отвергнутым десницей Божьей. Потусторонний мир неба помещает он в своё тело. Нет грозовых облаков, идея, которая пребывает в нём, выше облаков. В день визита Девы Фатимской шёл дождь.

Один из свидетелей событий, имевших место в Центральной Кордильере, так описывал ситуацию несколько лет спустя после посещения Девой Фатимской Тулуы: «Кондор» был организатором массовых убийств в Сейлане, Бетании, Ла Марине и всех этих ужасных убийств и здесь тоже, – в Тулуе – прибыли машины, и Леон Мария вооружил своих людей тем оружием, которое они получали из того, что именовали Домом Священника, это был дом падре Франко, но в то время это были казармы полиции. Оттуда шло оружие для всего этого сброда. Из Дома Священника шло оружие для организации массовых убийств в Сейлане, Ла Марине, Бетании, многих других местах. Армия и полиция – вот кто вооружал «птиц», и об этом знали все…».

«Кондор», Леон Мария Лосано, который чувствовал глубокую привязанность и обожание со стороны своей жены Агрипины, своей дочери и своей собаки Тати, с жестокостью, которую всегда выдавал его резкий голос, шедший, казалось, из самого живота, согласно «Эль Чимбиле» (Летучей Мыши), который его близко знал, не убил ни единого христианина собственными руками. Но зато его голова была пушкой, пахнувшей порохом, когда он отдавал приказы. Самолично он убил только своего кота, когда в приступе гнева, после того как провёл ночь, страдая от приступа астмы, разрядил в голову несчастного животного свой револьвер, без того, чтобы проявить хотя бы немного милосердия в своей душе. Как потом он признавался одному из своих людей, он хотел, уберечь навсегда свой род птиц высокого полёта, которые летали на самых больших высотах, от их извечного врага. Человек-птица без голой шеи, без гребешка, без бороды, без густого оперения и чёрных лап, как у андского кондора. «Птица», скромно одетая в пиджак, которая никогда не говорила о мёртвых, но зато убеждённо говорила о своих убеждениях в форме даже нарочито спокойной. Он убил кота, поскольку считал его наихудшим врагом своего рода, а вовсе не по причине аллергии, которая провоцировала приступы астмы.

Он стал политической легендой из-за своей храбрости, проявленной 9 апреля, когда восставшие либералы попытались захватить салезианский 4  колледж, и он, человек, решивший умереть за свою веру, вышел против них с динамитной шашкой в руке и обратил всех в бегство. После этого он оставил свой ларёк, где он торговал сыром, в одном из магазинов для того, чтобы посвятить себя своей тайной страсти, которая горячила его кровь, - политике. Но делал он её на свой лад, в своём стиле. Он не забыл о религиозном долге, всегда в 6 ч. утра ходил к мессе у салезианцев; никогда не оставлял привычки приносить каждый день сыр своим духовным отцам-салезианцам. И когда он стал уважаемым политическим руководителем, ничего не происходило в его владениях без его ведома или не по его приказу. В Тулуе по приказу руководства консерваторов он организовал гражданскую полицию, которая была тесно связана с его ребятами, «птицами». У него были свои привычки, например, он был неутомимым читателем газеты «Эль Сигло» 5 . Он многое вычитывал в её передовицах между строк, и только он – и это было его особым даром – умел находить в священных писаниях этого издания знамения, вдохновлявшие его крестовые походы, работу партии, христианскую работу по окончательному окрашиванию в голубой цвет районов Центральной Кордильеры. Он был человеком, постоянно погружённым в свои замыслы. Прямолинейный в своих решениях. Глубоко почитал Лауреано Гомеса, своего рода фетиша всей своей жизни, разве что не ходил по улицам с его портретом на шее. Это почитания служило для него источником глубокого вдохновения.

Личный друг, в то время полковника, Рохаса Пинильи, командира Третьей Бригады, который направлял свои подразделения в зоны насилия просто для подсчёта количества убитых. Дружба, которая появилась в ту пору, когда 10 апреля «Кондор» Лосано помог войскам, направленным Рохасом Пинильей из Кали, отвоевать здание муниципалитета, которое оказалось в руках мятежных «девятиапрельцев».

Степенный, гостеприимный днём и ночью, скупо тратящий слова, в компании своих друзей за столиком в баре «Синай», он отдавал приказы иносказательным языком, на сытый желудок. Прямых указаний никогда не было, скорее аллегорические. Он говорил негромко, но с напором, брызжа слюной и обозревая тех людей, которые его слушали. Его внешность, непритязательность в одежде, его мягкие жесты производили физический страх на его подчинённых. Тулуа была эпицентром, перекрёстком дорог; его мозгом, кузницей и зоной действия; правый берег реки Кауки вплоть до Центральной Кордильеры и противоположная сторона реки до Западной Кордильеры.

Визит Девы Фатимской в его цитадель был для него более чем духовным стимулом, он привнёс немного успокоения в мир его забот и тревог по поводу реализации затеянного им с такой настойчивостью предприятия. Наверное, его глаза источали слёзы. Человек со столь чувствительной душой, видя образ Девы Фатимской, помещённый в заднюю часть состава и отправляющийся в Ла Пайлу, чувствовал себя одиноким в этой огромной толпе, которая всхлипывала в религиозном порыве. Облака сложились в форму небесной птицы и поплыли вдаль.

В Бугалагранде «словно крик раненного человека вырвался у всех, когда поезд проехал чуть дальше, ибо люди подумали, что Дева проследует дальше, не побыв с ними ни секунды…». Коллективная фрустрация. В Андалусии, «после подношения Деве роскошного дара из цветов - прекраснейших орхидей, помещённых в красивые плетёные корзины, украшенные надписью «Мир», все, коленопреклонённые, со сложенными на груди руками и глазами, устремлёнными на Небесную Сеньору, ревностным хором читали Святой Розарий 6  и без устали пели…».

Статуя Девы Фатимской триумфально вернулась в Кали; после этого её бережно уложили в деревянный ящик, обернули газетами, и она отправилась на самолёте на свою прародину, в Португалию. А в Колумбии 7 ноября 1949 г. было объявлено осадное положение на территории всей страны; по декрету правительства были распущены Парламент, департаментские собрания и муниципальные советы; вводилась цензура прессы; были запрещены общественные манифестации, и вся полнота власти на местах передавалась губернаторам.

Как оказалось, у нежных птиц небесных времени имелось только для полёта на короткие дистанции и при свете дня. Воркуя, они вернулись к своим гнёздам, расположенным на старых чердаках Дома Доброго Пастыря, и стали выводить рулады, перемежая их с чисткой своих перьев клювами вплоть до прихода дня их преждевременной смерти. Ибо ночи были предназначены для того, чтобы абсоютная власть в горних высотах переходила к хищным птицам. По рекам, которые текут по территории департамента Валье дель Каука, продолжали плыть нескончаемой и плотной линией трупы и трупы; их плоть уже разложилась и отравила воду. Однако это воспоминание, было накрыто, словно толстым слоем пыли, другим: согласно хронике «во время визита Девы Фатимской (в Кали) среди белого дня можно было видеть Луну и звёзды…. В момент Её появления солнце утратило свой живой блеск…». А 27 ноября Сейлан был охвачен пламенем грандиозного пожара, которое достигало тех же самых небес.

Примечания

1  Синий – цвет Консервативной партии Колумбии – Прим. перев.

2  Энрике Альфредо Олайя Эрррера (12.11.1880 – 18.2.1937) – президент Колумбии (август 1930 – август 1934).

3  Фатима – деревушка около Лиссабона (Португалия), где в 1917 г. трём крестьянским детям, якобы 6 раз являлась Богородица, которая передала повеление, чтобы Россия была обращена в католичество и тогда на Западе воцариться мир. Фатимское чудо активно использовалось клерикальными кругами Запада в целях антикоммунистической пропаганды в годы «холодной войны».

4  Салезианцы – сообщество католических священников и педагогов, святым покровителем которых является Франциск де Саль (1567 – 1622). Орден основан в 1859 г. В основе ордена лежит деятельность св. Джованни Боско (1815-1888), который был канонизирован в 1934 г. Крестьянин по своему происхождению, визионер и педагог, он начал собирать нуждающихся и брошенных родителями мальчиков в специальные воспитательные дома. Цель воспитания и обучения – преимущественно подготовка священников, но также и лиц светских профессий. Салезианцы действуют во многих странах мира.

5  Ведущая газета Консервативной партии Колумбии.

6  Розарий – католическое молитвословие, состоящие из многократного повторения наиболее распространённых молитв («Аве, Мария», «Патер Ностер», «Глория»).