Оглавление

Глава II. Двоюродных братьев было четырнадцать

Страшные истории, рассказанные Мануэлем

Ну, так вот, жили мы как-то в одном местечке, которое называлось Эль Альто дель Кармен, и прямо перед нашим домом проходила дорога, где ты мог видеть караваны мулов с грузами, и без особого труда, как говорится, особо не напрягая глаза, ты мог издали увидеть человека, если, конечно, он не был слишком маленького роста. Было очень хорошо видно, что происходило на дороге. И вот тогда-то и произошла знаменитая история со Светильником 1 . Дело в том, что с 6 ч. вечера и до 5 ч. утра никто не отваживался ходить по этой дороге. Ночью она становилась безлюдной.

Вот так, тебе, ещё ребёнку, и раскрываются глаза, когда только начинаешь понимать что к чему в этой жизни. Однажды, уже ночью мы сидели на кухне с отцом, с братьями и несколькими работниками, и вели обычный разговор после трудового дня. Было, я так припоминаю, примерно, 9 ч. вечера, и, вдруг, неожиданно, мы воочию увидели этот самый Светильник на другой стороне дороги. С перепугу мы не отрывали глаз от этого видения. Было видно, что Светильник этот перемещается посредством четырёх человек, которые несут на плечах носилки с умершим, и на каждом углу этих носилок стоит по зажжённой свече, вот, и получался, своего рода, светильник о четырёх источниках света. И шли они так, что было непонятно, то ли движется, то ли плывёт этот мертвец, покрытый саваном, освещённый свечами, неподвижными языками пламени, ярко сияющими, жёлтыми призрачными огнями. И видение это, оставившее нас совершенно обалдевшими и похолодевшими от страха, производило, при этом, ужасающий шум, просто, страшная пытка для слуха. Как будто, где-то в отдалении скакал целый табун лошадей. Это всё происходило наяву, это ты видел собственными глазами, вот, так, как я сейчас вижу Вас, и таким же образом это видели другие, ну, и в такой ситуации как тут будешь оспаривать то, что становится бесспорной истиной на твоих глазах.

Это была широкая дорога, шоссе, по которому ежедневно проходило, минимум, человек 400-500 и 200-300 мулов. И этот Светильник был той причиной, по которой люди старались не ходить по той дороге ночью. Если даже какой-нибудь больной был уже при смерти, всё равно, никто не выходил на эту дорогу ночью, поскольку считалось, что, наверняка, там не просто один мертвец, который на носилках, а это - мертвец, сопровождаемый другими мертвецами, которые незадолго до этого стали больными по причине того, что повстречались на дороге с этим Светильником. Да, тут сердце могло остановиться от такого ночного путешествия.

И, вот, однажды, случилось так, что вышли три карабинера 2  и отправились в путь по этому самому шоссе, дабы схватить одного зловреднейшего в этой округе типа. Зная всю эту историю, они шли, кусая губы от страха, несмотря на то, что были при оружии. И вот, на одном из поворотов дороги они, вдруг, увидели в отдалении Светильник, двигавшийся, как всегда, плавно покачиваясь, медленно, словно мертвец, о котором я уже рассказывал, плыл по воздуху, хорошо освещённый ярким светом свечей, и направлялась эта процессия прямо к тому месту, где находились эти самые карабинеры.

У одного из них непроизвольно вырвалось: «Святая Дева дель Кармен, это – дьявол, провалиться мне на этом самом месте…».

Все трое пребывали в растерянности, в полном смятении духа, и не зная, что делать.

Другой решительно сказал: «Давайте, вернёмся и поищем окольную тропу, пройдём там…».

Третий очень веско вымолвил: «Да, вот это чертовщина ! Что же делать?».

И так они стояли до тех пор, пока один из них не закончил все эти раздумья криком: «Нет, я больше ждать не буду !». И он бросился с обочины дороги, и покатился вниз так, что чуть было не убился, ломая ноги, ломая ветки с такой силой, какую только могло выдержать его тело. Остальные же двое, обливаясь холодным потом от страха, решились всё-таки подождать Светильник, дабы не уронить своей воинской чести, но, на всякий случай, хорошо укрывшись.

И вот Светильник приблизился к ним, и подошёл так близко, что даже ослепил их светом своих свечей. Карабинеры, следуя воинскому уставу, окликнули процессию: «Стой, кто идёт?», и даже сделали это три раза, наложив при этом полные штаны. Но Светильник ничего не услышал. Это ведь было явление иного мира, а кричали ему – из этого. Тогда карабинеры взяли наизготовку свои винтовки и одновременно выстрелили, но видение продолжало также плавно двигаться дальше со своими носилками, мертвецом и сиянием. Ну, тогда они разошлись вовсю, и продолжали стрелять до тех пор, пока у них не заболели пальцы. Светильник зашатался, сначала упал один, который нёс носилки, упал второй, затем третий, а четвёртый весьма проворно убежал; свечи погасли, а саван порывом ветра взметнуло вверх и вскоре он слился с облаками.

Оказалось, это были четыре вора, которые использовали эту уловку на дороге от Санта Лусии и почти до самой Тулуы для того, чтобы красть свиней, кур, лошадей, коров, и никто не решался их преследовать, никто им не мешал. После этого, уже по привычке, ночью мы снова бросали взгляд на дорогу, и свет свечей разгонял темноту, ведь темнота прячет свои страхи для того, чтобы глаза человека ненароком их не увидели.

«Разговор в одиночестве…»

«Если кого-либо о ком-то расспрашивали, то никто не видел, как и когда он уехал, если разузнавали о каком-то семействе, куда кто направился со своими родственниками, то никто не давал разъяснений, никто не хотел рассказывать, если те уходили даже к своим родственникам: сосед? ушёл, убежал, не знаем в каком направлении, ничего не знаем о его убежище, он не попрощался, не такое сейчас время, чтобы прощаться, понимаете? Прощание не всегда возможно, не всегда есть возможность пожать руку, возможно, в последний раз, а может быть, до следующего дня. Это не вопрос невежливого поведения. Прощание должно быть искренним и светлым, неважно, что печаль точит тебя, как долгоносик дерево. Это вопрос искренности, а никакая не чёрствость. Тебе надо решать вопрос о том, что делать с тем временем, которое у тебя появилось. Смотреть вперёд и идти вперёд, или оставаться на месте и не смотреть дальше своего носа…».

Бежав из Сейлана, Педро Антонио Марин прибыл на ферму, которая называлась Эль Кармен и являлась собственностью его дяди Мануэля. Она располагалась около деревни Тропикос, рассечённой чистыми водами реки Фрасадас, реки, текущей по дну ущелья; ферма с хорошими пастбищами, здесь выращивали сахарный тростник и, в среднем, по 30-50 карг (3750-6250 кг.) кофе. Раньше эта ферма принадлежала его деду Анхелю Марину. И тогда в памяти Педро Антонио всплыли многочисленные истории, рассказанные дедом о гражданской войне 1900 года. Наоборот, о своей бабушке у него не сохранилось никаких особых воспоминаний, «несмотря на то, что она была очень добра с нами и всеми, но встречи с ней были очень нечастыми. … Дед был человеком, которого просто невозможно было забыть. Да, мой дед Анхель…». Его дядя Мануэль принял племянника, озабоченный многими проблемами: «Слушай, племянник, сейчас тут под нами земля горит, хреново нам тут, уже, похоже, не осталось ни одного безопасного местечка, куда можно было бы смыться. Я должен отправиться в поездку, хочу поискать брата, Хосе де Хесуса. Съезжу в Кальдас, съезжу в Севилью, а ты оставайся здесь, жди меня» - сказал он, глотая слова, с тревогой, которая не оставляла его ни на мгновение. Дядя Мануэль обильно потел.

Педро Антонио решил, что по соображениям безопасности не следует оставаться в доме своего дяди Мануэля, и потому стоит подождать его возвращения подальше в горах, в одном укромном местечке, с помощью и при поддержке одного кума-консерватора дяди Мануэля, «человека надёжного в дружбе, довольно низкого роста и с тонкими усами…».

«Мы соорудили соломенный домик, довольно аккуратную хижину, где мне было очень удобно, с маленькой кухонькой, хорошо укрытой, дым из неё не был виден в окрестных деревнях…». И началось изгнание тишины, разговоры с собой в одиночестве, когда приходиться трогать и касаться самого себя, чтобы почувствовать, что находишься в компании с самим собой. Днём Педро Антонио готовил себе еду, затем отправлялся на прогулку, чтобы размять ноги, и для продолжения размышлений, проходя несколько метров туда и обратно в этом своём горном убежище, и с тоской ждал возвращения дяди Мануэля каждые 8 дней.

«Они ходят повсюду все злые, племянник, показывают своё превосходство над другими, пьют в любой час дня, стреляют, демонстрируют, что они – люди рисковые и сам чёрт им не брат; ездят на конях, красивых, горячих, демонстрируют свою ловкость и отважность хороших наездников; кричат: «Да здравствует Консервативная партия !» и «Долой Либеральную партию !», самодовольно рассказывают о своём политическом триумфе, поскольку они утверждают, что Кальдас уже весь стал консервативным, что сейчас они захватывают Антиокию, и что вся Кордильера в департаменте Валье уже стала голубой, утверждают, что сейчас, при их господстве, ситуация в стране придёт к окончательному решению.

У нас земля под ногами горит, и они хотят загнать нас в горы. Что ты думаешь об этом, племянник?».

«Да, всё это очень плохо, как вы это описываете. Я посижу ещё несколько дней в этих горах. Вам, дядя, не надоело тут со мной…?» - неожиданно спросил Педро Антонио Марин.

«Как же ты мне можешь надоесть, племянник?» - ответил дядя Мануэль, утирая лицо жёлтым платком.

«Дело в том, что я тут подумал: может, я превратился для вас в какую-то обузу или проблему. Зная, что ни с кем не смогу поговорить в ближайшие 8 дней, которые пройдут своим повседневным хороводом, я тут уже завоспоминался до упаду на этих нескольких метрах земли, а мне ещё надо быть начеку, дабы избежать встречи с какой-нибудь подозрительной личностью на этой территории; не производить шума, который обнаружил бы моё присутствие, прислушиваться к тому, кто идёт по дороге, по тропинкам». «Быть наедине с собой, на положении человека, ожидающего голоса дяди Мануэля для того, чтобы с кем-то вступить в разговор…». Его поджидает то, что начинает расти в воображении, разного рода истории, которые появляются в этом воображении, истории, которые из-за тревоги, преследующей человека, который скрывается, а сейчас ждёт, так вот, в его воображении, обычно, эти истории заканчиваются роковым финалом. «Беглец имеет преимущество выбора тропы для бегства. А кто остаётся ждать, того может на следующий день постигнуть злосчастная судьба старого дерева…».

Дядя Мануэль регулярно, со всеми необходимыми мерами предосторожности, ходил в посёлок и торговал, а на восьмой день пунктуально навещал укрытое в горах ранчо, где жил Педро Антонио Марин; дядя с нетерпением ждал некоторое время пока стемнеет, затем шёл в горы, стараясь не оставлять следов, они встречали друг друга объятиями, а затем, уже успокоившись, неторопливо покуривая и попивая кофе, разговаривали до 9 ч. вечера. Дядя Мануэль доставлял припасы на неделю: «мясо, немного сладостей, зерно, а в завершении, много добрых слов». Прощался он всегда с обещанием непременно прийти через следующие 8 дней.

И вновь открывался краник воображения, мозг наполнялся воображаемыми иллюзиями, наполнялся мыслью о том, что, как хорошо бы было, если бы дни могли в будущем сократить свои часы, а время – ускорится, и тогда оно стало бы другом человека для того, чтобы не разочаровывать его. Невозможно убить тоску временем, сделать её более рациональной в беге времени, скучном и извилистом. Созерцать дым, вьющийся над крышей, убегающий вдаль и сливающийся с облаком; оставлять догорать огонь до тех пор, пока он не превратиться в маленькие мерцающие угольки, и, в итоге, - в заснувший уголь; спать, обманывая бессонницу, открывая и закрывая глаза в непроглядной темноте; предвкушать в ночи неожиданный визит; представлять дождь во время бури в горах, дождь, который обстреливает каплями деревья; медленно считать, один за другим, с понедельника, шаги дяди Мануэля, которые приблизятся, возможно, в воскресенье вечером.

В этот раз дядя Мануэль был более сдержанным в своих жестах и погружён в свои чувства.

Дядя Мануэль, худой, высокий и безусый, как и его племянник Педро Антонио Марин, обычно сыплет «словами, как водопад, словно он только и хотел, что поговорить со мной в этих горах».

«Ситуация очень серьёзная, и не похоже, что она изменится к лучшему в ближайшее время. Мой брат Хосе де Хесус Марин ушёл, потерялся, и никто не знает, где он нашёл убежище. Говорят, что он направился в Кали, но мы не знаем, действительно ли он сейчас там. Уже прибывают консерваторы из Эль Агилы, Ансермавьехи и Ансермануэвы, они захватывают и осваивают фермы, брошенные либералами. Всё оформляется нотариальными актами, что отныне, мол, это их. Говорят, что было соглашение, которое правительство заключило со всеми, кто осуществляет эту политику террора. На фермах моего брата Анхеля уже 3 консерватора вступили в право владения. Один захватил Росас Бланкас, другой – Эль Хардин, а третий – Ла Флориду. Приходят они вроде как управляющими, но на публике ведут себя как хозяева, и со временем, а они не только верят в это, но уже и действительно, становятся хозяевами…».

Он рассказал с печалью в голосе, с бледным лицом, что это происходило также в Бетании, Ла Тулии, Примавере, и что консерваторы легко узаконивают права собственности в судах, особенно в Тулуе. «Это, своего рода, плата этим людям за их службу по найму у консерваторов» - пояснил дядя Мануэль.

«Но, ведь, это есть, по сути дела, уничтожение либерализма, как такового» - ответил Педро Антонио Марин.

«Тебе здесь, должно быть, очень скучно одному, поговорить не с кем, и об этих делах ничего неизвестно. Так, племянник?».

«Да, дядя, я тут совсем один, но я не скучаю, приспосабливаюсь к условиям. То, что здесь происходит, это то, что я размышляю понемножку обо всех этих делах, перевариваю информацию, пытаюсь найти выход, но пока не очень получается. И ничего тут не помогает тебе почувствовать себя хоть немного в большей безопасности. Нечто, что позволило бы нам поквитаться с консерваторами. Вот этого я пока ясно не вижу, вот это пока нечётко» - сказал Педро Антонио Марин, испытывая неуверенность, с сомнением в голосе и немного угнетённо.

В следующий свой визит, словно скрывая что-то, дядя Мануэль снова заговорил о скуке, и сказал, что скука – это не очень хорошая вещь для здоровья человека, и добавил заговорщически, нагнувшись к его уху, «что на следующей неделе он сделает мне сюрприз для того, чтобы мне было с кем поговорить в этом уединении гор…». Огромная масса разных звуков природы, которая подавляет и угнетает человека, когда у него нет свободы передвижения.

«Племянник, я принесу тебе радио для того, чтобы ты мог слушать новости и много музыки. Хотя новости, которые ты будешь слушать, они все – за Консервативную партию».

«И, действительно, на следующий торговый день дядя Мануэль купил мне большой радиоприёмник, с большими квадратными батарейками, которые весили 1 арробу (12,5 кг.) и могли работать 3 месяца…». Педро Антонио Марин теперь жил, припав ухом к аппарату, спал и просыпался, а затем готовил еду, с ясным присутствием человеческого голоса, который исходил с такой лёгкостью из этой чудесной машины.

Перед привычным уже прощанием около 9 ч. вечера дядя Мануэль вновь выразил свою озабоченность душевным состоянием Педро Антонио Марина.

«Послушай племянник, тебе не скучно в этом лесу…?».

«Что вы, нет, дядя. Если мне станет скучно, они убьют меня вместе с моей скукой, а этого очень не хотелось бы. У меня ещё есть желание прожить эту жизнь, пройти по ней».

Дядя Мануэль рассмеялся. К Педро Антонио Марину он относился как к родному сыну. Его старшие дети иногда ходили послушать, о чём говорят слухи, но ситуация становилась всё тревожной.

Тем вечером они говорили о том, как сделать так, чтобы время накапливало свои часы для того, чтобы не потерять надежду в этом горном лесу. Говорили о том, что человека всегда должна сопровождать какая-то иллюзия, ну, как женщина «с глазами и телом, от которой тебя начинает бросать в дрожь…»; хорошо устроенная ферма, хорошо поставленная торговля в посёлке, наконец, надежда, которая позволила бы человеку думать, что он ещё потопчет эту землю. Убедить себя в том, что эти времена не для того, чтобы человек мог спать в течение всего года, «сон в эти времена – это как обман для усталости…»; сегодня никакой путь не является безопасным, «поскольку человек идёт, неожиданно сталкиваясь со многими неожиданностями…»; они поговорили, Педро Антонио Марин сказал своему дяде Мануэлю, что теперь радио является его собеседником в одиночестве; дядя Мануэль ответил, что человек в одиночестве немного бредит, комплексует и слабеет духом; Педро Антонио Марин ответил, что ему понравились развлекательные передачи, которые он слушал по радио; дядя Мануэль заметил, что музыка весьма радует сердце. Оба рассмеялись.

«Дядя, не беспокойтесь, мне не скучно. Я вот, о чём я думаю, - как бы воспользоваться вашим посредничеством, поскольку у вас же есть кум-консерватор, который уже так вам помог, и попросить вас съездить в Хенову, попытаться узнать, как тем наши родственники, особенно, двоюродные братья. Спросите, как там ребята, что там с ними было. Съездите в Кальдас, попытайтесь найти ваших других племянников, установите их местонахождение, расспросите, куда они ушли. Ведь у нас много двоюродных братьев в семье, а вместе мы можем попытаться что-то сделать сообща».

Педро Антонио Марин был убедителен в своих словах.

«Хорошо, на этой неделе я отправлюсь в Кальдас» - сказал дядя Мануэль, загоревшись этой идеей. И он почувствовал в рукопожатии, что сейчас прощается со своим племянником как-то иначе. Нечто новое возникло между ними за это долгое время разговоров. Взаимное соучастие, взаимозависимость, семейные узы как-то упрочились. Что-то иное побежало у него в крови.

Возвращаясь обратно, дядя Мануэль, позабыв о мерах безопасности, сразу пошёл прямо через пастбище, сдержал несколько свой почти бег, и даже не подумал о том, что, вообще-то, надо было подождать, пока стемнеет, проследовал дальше, углубился в лес, и, не издав условного крика в качестве сигнала, вошёл на территорию ранчо. Педро Антонио Марин посмотрел на него с удивлением, а дядя Мануэль бросился его обнимать, и сказал ему с подъёмом: «В Хенове все твои двоюродные братья ждут тебя. Включая и детей моего брата. Самые старшие ждут тебя, собравшись в условном месте. Они ждут тебя, даже вроде бы, для того, чтобы назначить тебя руководителем».

«Что? Руководителем чего…?».

«Ну, не знаю…. Они думают подняться на борьбу против консерваторов при удобном случае. Они мне так сказали. Одним словом, тебя ждут».

«И я рассчитываю на них. Я как-то говорил с ними немного, и мы решили, что можно сделать хорошее начало. Надо защищаться; что, так и будем позволять дальше убивать нас на улицах, в деревнях, в этих горах. Мы не можем просто сидеть и ждать смерти, так ведь, дядя? Смерть должна приближаться к тебе с опаской, и ты сам должен определять день для неё. Понятно, что выбор часа трудно угадать, но ты должен выполнять свой долг».

«Это самое лучшее, что вы сможете сделать. Я думаю, что вы можете и должны подняться на борьбу. Вот, я этого не могу, поскольку, ну, ты сам видишь, какая у меня ситуация с семьёй. Дети маленькие, растут ещё. Старший сын ушёл, не смог дальше терпеть эту ситуацию; другой старший сын с перепугу пропал, и никто ничего о нём не знает. Ушёл и третий. А остальные – маленькие» - размягчевший дядя Мануэль сидел на бревне, сложив руки на коленях. Перед этим он мачете строгал толстую ветку, настрогал кучу стружек и разжёг огонь, а затем стал зачарованно следить за тем, как дым превращался в языки пламени.

Дядя Мануэль настаивал на том, что нужно верить в близкий военный переворот под эгидой национального руководства либералов, «поскольку они – наши руководители, и не позволят, чтобы они уничтожили партию либералов просто так…».

«Хорошо, дядя, возвращайтесь в Хенову, оставьте мне вашу торговлю дней на 15, возвращайтесь и организуйте моё прибытие в посёлок. Я хочу посмотреть сам, какая там ситуация – сейчас Педро Антонио Марин был уже более определённым в своих намерениях и нетерпеливым.

«Нет, племянник, так нельзя, нельзя так играть своей жизнью. Там ребята день и ночь прячутся на кофейных плантациях. Им там не вздохнуть, ни пикнуть, поскольку если их там обнаружат, то они сразу же получат пулю» - сказал дядя предостерегающим тоном, озабоченно. Ситуация была нелёгкой.

«Постарайтесь разузнать у них, как и где мы могли бы раздобыть хоть немного оружия, узнать, кто имеет оружие в деревнях, кто из дядей сохранил охотничье оружие, для самообороны; кто из племянников и их близких имеет оружие, поскольку мы восстанем…» - сказал решительно Педро Антонио Марин. В свои 19 лет он оставался человеком немногословным и молчаливым.

Дядя Мануэль вернулся через короткое время с новостью: «Они ждут тебя, будет встреча с, примерно, 20 парнями…».

Педро Антонио Марин с беспокойством подумал: «Конечно, дядя Мануэль принёс хорошую новость об этих 20 ребятах. Но…. Ведь, сколько людей было в Эль Довио, а что получилось; затем, в Бетании – и все бросились бежать; затем, Ла Примавера – и бегство было ещё более паническим, наконец, Сейлан - посёлок пал из-за своего страха, своей беспомощности…. Ну, а мы…? Я прекрасно понимаю, что была и есть проблема оружия. Ты уже сталкивался с этой проблемой: если бы люди, жившие в том посёлке или другом, имели оружие, то вполне уверенно можно было сказать, что «птицы» туда бы не вошли. Тогда все бы имели высокий дух для сражения, хотели бы вести его с честью, защищая то важное, чем является жизнь, не так ли? Но оружия не было, были только мачете…. Беззащитность оставляет человеку только лишь слёзы, а невозможно жить вечно плача».

«На этой неделе, дядя, я не буду заниматься торговлей. Сделайте так, чтобы мне можно было выйти отсюда по определённому пути и добраться до шоссе, которое идёт на Севилью, а затем из Севильи в Хенову».

«Но там часто спрашивают документы» - сказал дядя Мануэль.

«Я – молодой, поэтому не буду вызывать больших подозрений».

Педро Антонио Марин отправился в путь после 6 месяцев пребывания в горах, в дебрях дикого горного леса и маленького ущелья, у берегов небольшой речки, шум вод которой сопровождал его тревоги, которые роились в его голове, его уединении, при размышлении о том, какой будет его жизнь в будущем. Он попрощался, крепко обнявшись со своим дядей Мануэлем; взглянул в его родное и сердечное лицо, шёл пешком 2,5 дня с добрыми запасами еды и съестного, и твёрдым решением, пока не вышел на шоссе, которое шло из Севильи в Армению. Там он сел на переполненный рейсовый автобус, сжавшись от запахов незнакомых людей, и по прибытию в Севилью, Педро Антонио Марин окунулся в удушливую атмосферу, которая царила там: «Ситуация в этой Севилье была довольно тяжёлой. Либералы не могли жить свободно в посёлке, их убивали, как мух. Они были, словно, в окружении, на грани выживания. На машине я отправился в Кайседонию; там удачно попал на автобус, и через окно видел людей с револьверами наизготовку, штабеля боеприпасов и какие-то ужасные сомбреро у них на головах, словно все они были скотоводами, с кнутами в руках и в белых пончо и с какими-то сумками на поясе, чтобы скрывать оружие. Они смотрели на тебя совершенно отчуждённо, они окружали тебя, словно принюхивались к твоему политическому обличью. Кайседания уже стала, по сути дела, гнездом «птиц», гнездом банды «Лампарильи» (Ночника), банды «Пахаро Асул» (Синей Птицы), они расхаживали там по улицам, высматривали…. Той ночью я благополучно добрался до Хеновы…».

«Парень вернулся полностью изменившимся…»

Вот, через эту самую дверь он и вошёл той ночью, перед этим он сильно стучал и с большой настойчивостью из-за опасности, в которой он находился, и стучал он до тех пор, пока я не откликнулась и призналась, что не решилась открыть дверь сразу. Ведь, именно из-за мер безопасности мы и смогли выжить, и можем сейчас с вами говорить, а тогда уже и землю за собой застолбили там, в куадре (463 м.) отсюда, ниже, на кладбище. В раннем детстве жизнь нашей семьи в течение нескольких лет прошла на берегах реки Сан Хуан, в доме около бойни, позже все вместе мы перебрались на ферму около Эль Дорадо, деревни, которая располагается по левую сторону и возвышается над рекой Лехос, рекой, которая впадает в Барраган. Хенова – это посёлок с 4 очень длинными улицами и 4 реками, которые заканчивают своё существование в реке Лехос: Эль Грис, Эль Асул, Эль Рохо, и, самая бурная, Сан Хуан; посёлок на водах, и его церковь была очень большой, и священник свой был, падре Артеага, который отправлял шпионов, чтобы те следили и подслушивали, что говорят люди; он не довольствовался только одними исповедями. В его доме священника при церкви был целый арсенал оружия для командиров банд, т.е. для консерваторов, в те времена, когда мёртвые не имели права на погребение….

Так вот, в этой самой двери он и появился ночью, в сомбреро, которое закрывало его голову до бровей и в длинном пончо, которое закрывало его ноги до пят, и он стоял в дверях, стоял, неподвижный и молчаливый, очень молчаливый, и его губ не слетело ни слова. Всё было скрыто под пончо: душа, слова, смех, также был спрятан его ум, он был извлечён потом, со временем, как ветка дерева выпускает почки, и сейчас он использует его очень хорошо. Иногда, коты скрывают за внешней сонливостью драчливость.

Когда он в детстве находил где-нибудь в доме трубки от зонтика, то убегал на кофейные плантации с карманами, набитыми спичками, и из этих трубок и спичек материл всякого рода ружья и револьверы. Это было его тайной страстью, к такого рода изобретениям, его детскими играми.

Педро Антонио Марин – из тех Маринов, которые Марины из Нейры, что в департаменте Кальдас. Мой отец, Анхель Марин приходится дедом Педро Антонио, а моя мать, Вирхиния Кисено – бабушка Педро Антонио. Они прибыли на эти земли в поисках лучшей доли и стали колонистами-основателями Хеновы. Они проделали большую работу по расчистке леса в горах, построили довольно большую ферму, вот отсюда, от берегов реки Сан Хуан и до самого высокого хребта Кордильеры простирается место, известное под названием Ла Рочела, прямая дорога к нагорью Чили. Поэтому это люди глубоких чувств, привычек, и семейство этой земли…. Когда стали выдавать удостоверения личности, я уже была взрослой женщиной, и там указали, что я – одна из самых старых в этом районе под своей девичьей фамилией: Ана Франсиска Кисено; списки удостоверений пришли откуда-то из Армении….

Той ночью было, конечно, страшно из-за того, что происходило в самой Хенове и в деревнях, страшно из-за настойчивого стука в дверь, когда он бежал из Валье. Войдя, он немного успокоился, попил воды с сахаром, затем рассказал мне о смерти дяди, т.е. моего брата Хосе де Хесуса Марина. От него я узнала о том, как было дело: Хосе де Хесус Марин был высоким и довольно смуглым, со светло-голубыми глазами, прямым человеком, уже тогда ему втемяшились в голову его политические идеи. Он спал, и около 11 ч. вечера в дверь его дома постучали, его жена, ещё не научившая не доверять, открыла без всякого страха, ворвавшиеся люди оттолкнули её и затолкали в другую комнату, и прямо во время сна его зарубили собственным же мачете, прямо в кровати. Говорят, мой брат только успел открыть глаза и в последний момент увидеть свою смерть. Не знаю, сумел ли он взглянуть в глаза своих убийц….

И вновь это вошло через эту же самую дверь. Год спустя после того, как я услышала его настойчивый стук в дверь, однажды ночью, я также услышала ужасный шум смерти, которая звала меня по имени, и когда я вышла, мой сын, такого же возраста, как и Педро Антонио Марин, истекал кровью на том же самом месте на улице. И я ничего могла сделать перед лицом смерти моего сына, не могла предотвратить его агонии, и в то время, пока я плакала, бессильно плакала, он попытался встать на ноги для того, чтобы погнаться за теми, кто пролил его кровь, но снова упал почти посреди квартала, и уже больше не дышал.

Хенова тогда была дорогой мёртвых без гробов для похорон. Мёртвые тогда лежали, обратив лицо к небу, изъеденные червями, в ожидании грифов, рассевшихся на деревьях…. Однажды, я пошла с несколькими соседками в одно место рядом с посёлком, все страшно боялись, поэтому сердце стучало, как молот, и, вдруг, мы увидели валяющиеся тела, как опавшие бутоны цветов, 20 человеческих существ. Мы смыли кровь с этих 20 тел, как христианки, мы обмыли их, чтобы можно было похоронить уже чистыми тела умерших насильственной смертью, уже испустившие свои души….

Из департамента Валье Педро Антонио Марин вернулся полностью изменившимся. Там он очаровал моего брата Мануэля, который спрятал его на несколько месяцев в горах. Со злом он вернулся или с добром, я не знаю. В те годы говорили много плохого о любом человеке, который был в бегах для того, чтобы спасти свою жизнь, а он был из таких. Со злом он вернулся или с добром, но он стал действовать иначе, чтобы не стать лёгкой добычей, как преследуемый человек. Парень вернулся полностью изменившимся, теперь он заговорил, дал свободу своим словам. Теперь то, что он скрывал, было его молчание. Он вернулся уже сложившимся человеком, уже без страха, уже нечего было скрывать под сомбреро и пончо….

После того, как он попил воды с сахаром, он перекусил наспех, расспросил меня о двоюродных братьях, я сказала ему, что сейчас они – на кофейных плантациях, и не могут показываться на люди при дневном свете. Он спросил меня, повеселев, что происходит в сельской местности. Я рассказала ему, что в селе полиция занята своим делом: убивает людей. Он спросил о месте, где можно было бы провести несколько дней в безопасности. Я сказала ему, что, да, есть такое безопасное место, там консерваторы не беспокоят. Единственно, кто там ходит, - это патрули полиции. Правда, иногда, они хватают 4 или 5 либералов, говорят, что те занимаются кражей скота, и безжалостно убивают прямо на дороге. Таков предлог. На следующий день, без всякого стыда и угрызений совести, они заявляют, что те, мол, пытались бежать, и потому они были вынуждены стрелять, и вовсе не потому, что те были либералами, а потому что они были ворами-скотокрадами. Есть приказ алькальда Хеновы не помещать ни одного живого либерала в тюрьму, поскольку в таком случае их придётся отпускать обратно на свободу за недостатком улик…. Мы все живём тут в окружении трупов, племянник, … подвешенные на тонкой нитке…».

«И первым, кого мы казнили, был…»

На главной улице при въезде в Хенову, поднимаясь направо к парку, стоит дом, построенный из гвадуи 3  и трамбованной глины, с черепичной крышей, покрашенный в зелёный цвет, а цоколь – в жёлтый; именно в этот дом и вошёл Педро Антонио Марин той ночью, когда прибыл, убегая из Валье, вошёл в ту самую дверь, перед которой год спустя убили одного из его двоюродных братьев. В зале он сел на стул рядом со своей тётей Аной Франсиской, женщиной уже за 30, консерваторшой; он рассказал ей о смерти дяди Хосе де Хесуса, она ему подробно рассказала о ситуации с каждым из его двоюродных братьев; они переговорили вдвоём о событиях этого года; на ночь Педро Антонио Марин, разместившись на мягкой кровати, никак не мог уснуть, несмотря на все усилия, которые делал для того, чтобы отдохнуть. Он чувствовал себя окружённым шагами, которые преследовали его. Для того, чтобы заснуть, он мысленно восстановил внутреннюю обстановку в доме: зал с грубыми неструганными деревянными стенами, щели между одной и другой доской, закрывались газетами, чтобы задержать холод; повешенный в середине стены своего рода алтарь из семейных фотографий, обесцвеченные временем поколения, и на самой пожелтевшей из всех виден человек, он стоит, одетый в защитную военную форму, очень серьёзный, с руками, напряжённо прижатыми к телу, и с добрым и глубоким взглядом колониста, редкие усы: его дед, Анхель Марин; из зала узкий коридор вёл в комнату, тоже из дерева, расположенную направо, в комнату тёти Аны Франсиски; с этого же этажа по деревянной лестнице спускались во внутренний двор, и уже через двор, утопавший цветах, вновь входили в дом, но уже на первый этаж для того, чтобы попасть на кухню, которая была устроена под комнатами, и когда разводили огонь, то дым просачивался сквозь щели пола и выводил тонкие арабески на алтаре старых семейных фотографий.

В доме другой его тёти, тёти Росы, ночью в обстановке строжайшей секретности Педро Антонио Марин встретился с со своими двенадцатью двоюродными братьями; при свете свечи, шёпотом, они договорилась, что должны направиться в одну деревню, в которой они будут в безопасности; там они хотели подумать о том, как раздобыть какое-нибудь оружие, разработать первые планы. И пока те из двоюродных братьев, которые вели легальный образ жизни, устанавливали нужные контакты, он укрылся в доме тёти Росы. «В Хенове ситуация была тяжёлой, очень тяжёлой. К 6 ч. вечера все, люди известные в посёлке и неизвестные, из-за страха покидали улицы, чтобы запереться в домах. «Птицы» разгуливали свободно, играя на своих гитарах с победным видом, похваляясь в своих песнях и пуская фейерверки в воздух в честь своего политического триумфа; они помечали стены некоторых домов красными буквами, и на утро их обитатели были уже мертвы…. Демонстрация своего господства над посёлком. Террор, тот же самый террор, который был по всей стране; посёлок с запуганными обитателями, вот так это было…».

В торговые дни они устраивали стычки, которые служили для «отлова» неосторожных либералов. Предлог у них всегда находился, а потом перед местными жителями они оказывались чистыми, стараясь, чтобы доказательств вины не существовало. «Ну, например, какой-нибудь мерзавец из какой-нибудь деревни был там самым «крутым», этакий «перец» с револьвером и пистолетом на поясе, он часто пил в тавернах и барах. Неожиданно, без какой-либо серьёзной причины, он устраивал ссору с 3 или 4 такими же, себе подобными, с яростными криками о том, что они тут сейчас всех поубивают, с выхватыванием револьвером, а, в итоге, прикинувшись совершившими ошибку, просили прощения, поскольку, якобы, случайно убили того или иного либерала…». Когда же на место события прибывала полиция, постыдный спектакль продолжался, люди начинали кричать хором: «Вон, смотрите, вон, бегут те, которые стреляли, они побежали по другой улице !». Полиция не торопилась и выясняла, или делала вид, что выясняла, что здесь произошло…. Кто-то из толпы – несчастный, через несколько часов он тоже вполне мог оказаться мёртвым – отвечал, что было несколько человек, вооружённых револьверами, в больших сомбреро, с кожаными сумками через плечо…. Так, и где же они? Скрылись за углом. Значит, они вооружены…? Да, сеньоры полицейские. Вот, чёрт, а у нас нет приказа преследовать их. Два часа спустя они возвращались, чтобы спросить, а, может быть, это, всё-таки, была случайная стрельба. Поэтому в Хенове была совершенно невыносимая ситуация, а тут целый месяц скрываться, прислушиваясь к шуму машин, которые проезжали по улице, и нервно ожидая дня для того, чтобы узнать новости о мёртвых; один найден на бойне, другой – на площади Мучеников, другой – в районе домов терпимости, другой – в начале улицы, и, вот, с такими вестями тебе приходится сидеть в одиночестве, здорово, правда?». Место смерти или её форма были делом совершенно случайным. Но абсолютно точно было одно: в одну из ночей и на одной из улиц Хеновы вполне можно было умереть.

Собрались 14 двоюродных братьев, Мануэль, Антонио, Роберто, Хулио, Хесус, двоюродные братья Педро Антонио Марина, «все Марины», возраст которых колебался между 15 и 20 годами, с надеждой, сквозящей в их смехе, обдумывая в этот день и чуть-чуть в следующем свои планы, поскольку для них ещё не было ясно, насколько далеко они зайдут в своих выводах и решениях деле в защиты и сохранения своих жизней. Они собрались вместе с Модесто Авилой, «который присоединился к нам, поскольку его тоже преследовали; он пришёл в сопровождении 2 сыновей, одному было 17 лет, другому – по меньшей мере, 19; Модесто был уже человеком в возрасте, но не старым, уже сформировавшейся личностью, как говорится, взрослый формально и по существу. Человеком, который был в 2 раз старше нас. Модесто выделялся во всём. У него уже был кое-какой опыт в департаменте Сантандер; он рассказывал нам о стычках с консерваторами из Качо Венадо, из Пуэнте Насиональ, да, он пришёл из Сантандера…». Они объединились с Гонсалесами из Сан Хуана, уже прочно обосновавшимися в горном лесу, для создания группы, и решили искать, где только можно, оружие, решение, от которого уже было невозможно отступить. «Мы остались в деревне, держась настороже, из домов выходили только ночью, днём укрывались на кофейных плантациях. Мы организовали группу ребят из самых молодых для того, чтобы они выходили поговорить с друзьями от нашего имени. У тебя есть револьвер для дела…? А карабин…? Они собрали 25 единиц оружия – револьверы, пистолеты, ружья, оружьишко вот такого рода, да, конечно, когда мы решили восстать с братьями, то стоящего оружия у нас не было…».

«Ну, а затем: где мы будем обучаться? Кто знает это дело …? А-а, есть один друг – воин эпохи Тысячедневной войны…. Да, ладно, для начала неплохо. Вообще, инструкторами у нас были люди, которые участвовали в Тысячедневной войне, либералы 70 и больше лет, у которых мы просили помощи в том, чтобы они объяснили нам, каким было военное дело в их времена. Но та война была уже 50 лет назад, а 50 лет – это большой срок, тем более в таком деле, как военное, которое требует знания нынешнего, современного. Всё-таки, есть большая разница между Тысячедневной войной и 1949-1950 гг. Промежуток огромный. Полвека ! Эти люди объясняли нам, что, прежде всего, нужна воля, чтобы воевать; умудрённые опытом, они говорили нам, что на войне нельзя бояться; эти люди частью своей души вновь возвращались к своим воспоминаниям. Затем появились юноши, которые недавно отслужили в армии, и с ними мы обучались военным навыкам. Всё было импровизированным, кроме твёрдого решения не дать подстрелить себя, кроме привязанности к жизни…». Они тренировались на полигоне в местечке, которое называлось Ла Архентина, и располагалось оно между Сан Хуаном и рекой Грис. «Там мы стреляли, кто лучше, под наблюдением резервистов. Они обучали нас, как надо обращаться с револьвером, пистолетом, карабином, винтовкой. Для того, чтобы быть метким стрелком, нужно вложить душу в практику, нужна регулярность в занятиях, ну, вот, как, например, мы едим каждый день, нужно правильно определить траекторию полёта пули и корректировать ошибки дрожания руки. Это дело не столь уж лёгкое…». Они изучали военное дело в закрытом дворике, в ходе ночных походов, дневных маршей.

Двадцать пять человек, включая 14 двоюродных братьев. «Вскоре прошёл слух о нашем существовании, и вскоре прибыли парни, решившие сражаться. В короткий период времени мы сформировали ядро из 50 человек, но людей невооружённых. В то время был единственный способ добыть оружие: отобрать его у консерваторов…».

Казнь бандитов ! Таков был первоначальный план. Правосудие своей собственной рукой, отплатить той же монетой, разыскать их, настигнуть их, выманить их, выследить их, не дать им дыхнуть, уничтожать их, не дать уйти; увидеть с торжеством смерть на их лицах, судороги их агонии. Разум подсказывал, что не стоит обращаться к представителям закона, против этого выступала сама реальность. Бандиты и закон были тесно связаны друг с другом, по своему характеру, по своей человеческой сути, по своей садистской форме деятельности и по целям, которые они преследовали. Закон проистекал законности, которую он и защищал. Месть унифицировала общие чувства, сама собой превращалась в конкретную цель. «…Первым, кого мы казнили, был Мигель Э. Пареха, главарь «птиц» региона, главный виновник многих смертей, консерватор-фанатик, судья в Хенове, который выносил приговоры с ненавистью и злобой и только исходя из своих интересов. И мы продолжили казнить бандитов в посёлках и деревнях. Кого из них встречали, тем и воздавали, и вот таким образом мы стали формировать нашу собственную вооружённую организацию. Так мы начали с двоюродными братьями и Модесто Авилой…». Преследователи теперь превратились в преследуемых, сейчас они стали трясущимися от страха людьми. «В этой первом порыве казней мы уничтожили, я так думаю, человек 25. Трудящиеся, такие же, как и мы, но уже испорченные жаждой насилия; консерваторы из деревень, хозяева ферм, хозяева скота и лошадей, с маленьким имуществом, такие же, как и мы. Но это уже был продукт чего-то, что появилось не по нашей вине, что-то, во что мы увидели себя втянутыми, даже против собственной воли…. Нет, можно сказать, что нас влекла судьба, но лучше сказать, что мы были втянуты в это ситуацией…».

«Вернуться на эти утерянные территории…»

Проявился в Педро Антонио Марине, - он не знал тогда, надолго это или нет - природный дар командира. Наверное, решающим в этой грани его личности, совершенно неслучайной, было то, что он был внуком колониста, таких людей, как его дед, с менталитетом, настроенным на расчистку горного леса, на прорубание дорог в сельве, пример, который Педро Антонио Марин благоразумио усвоил в своём упорном желании ещё с юношеских лет стать в полном смысле этого слова человеком независимым. Коммерция дала ему первоначальные знания в деле обращения с людьми; это повлияло на его способность организовывать людские силы для того, чтобы они слились в единый поток, именно это обусловили лёгкость, с какой он стал командиром. Психология преследуемого человека, человека, преследуемого каждую минуту, человека, который бежит по кругу, он научился, даже против своей воли, глубоко анализировать особенности местности, учитывать все входы и выходы, мыслить и действовать быстро, т.е. ускользать в нужный момент, отрываться от врага, когда он полагает, что уже окружил тебя. Он научился убегать для того, чтобы замаскироваться и создавать во время этой передышки необходимые условия для того, чтобы снова поджидать своих врагов уже не в состоянии полной беззащитности. Обстоятельства, которые оказывают влияние на человека, и человек, в свою очередь, извлекает пользу из этих обстоятельств. Воин, который формируется в одиночку, под давлением законов, которые рождаются в глухих отрогах гор. Кроме того, - другая его очень характерная черта – это всегда претворять пережитый опыт в плоть, и постоянно примеривать чужую одежду. Ничего из того, что происходило между августом и ноябрём 1949 г. на севере департамента Валье, не прошло незамеченным для него; всё становилось материалом для серьёзного обучения с тем, чтобы снова не повторить в более драматических масштабах то, что происходило.

Он постепенно становился, даже ненамеренно, руководителем группы, буквально, с самого первого её собрания, с решения первого вопроса о добыче оружия. «Вообще-то, Модесто Авила был тем, кто выделялся среди нас, и вроде бы всё указывало на то, что он будет руководителем, ведь он был постарше нас и с большими познаниями. Но, к сожалению, он так и не стал руководителем группы по многим причинам, которые имели место. Этого не произошло из-за его спонтанных действий, в жажде ответить на насилие…». В итоге, Педро Антонио Марин взял на себя ответственность, занялся планированием, разрабатывал планы, находил решения разных проблем, и всё это с серьёзной заботой руководителя о «своих людях в обеспечении их минимумом необходимого…». Группа не выбирала руководства, командования, действовала по приказам руководителя, который говорил дельные вещи, брал инициативу на себя, который имел авторитет и способность командовать, и этим природным руководителем был Педро Антонио Марин. Своеобразная свободная спонтанность людей к любому подчинению извне, которая добровольно избирает человека, который будет руководить. Логика конфликта, которому они подвергались или переживали. Природа, свойственная сходным существам.

Область «действий по зачистке» или «казней» консерваторов-насильников тянулась от Кумбарко, Валье, Хеновы, Кумараля, Сан Хуана, по берегам реки Грис, через Ла Майсену, через Педрегалес, через деревню Эль Дорадо, через Барраган и вверх до границ с Ронсесвалье.

«Мы не называли себя партизанским отрядом, мы не знали, что такое партизанская организация. Мы объединились в группу родственников и друзей, и ходили по горным лесам, и туда, куда мы приходили, мы просили о сотрудничестве либералов, и нам никогда не отказывали. Мы говорили им, вот, мы уже решили начать вооружённую борьбу. Они отвечали: это очень хорошо, мы считаем, что это - самое лучшее, что могли бы сделать эти ребята…». Стало просматриваться реальное взаимопонимание между этой беззащитной массой людей и парнями в горах, сплав чувств.

«Они давали нам еду, помогали нам, давали пристанище на кофейных плантациях, на фермах, в каком-нибудь кустарнике; хорошо, конечно, почему же нет, с большим удовольствием, мы вам поможем, вы – такие же, как и мы. А какие у вас планы? Что говорят Льерасы, что – Лопесы? 4  Ничего, молчат…. Что говорит департаментское руководство либералов…? Известий мало. Ничего абсолютно, они так и не разверзли свои уста, они запечатали свои мысли, потому как не стали думать из-за страха. По крайней мере, они не действуют. Мы не знаем абсолютно ничего, эти люди потерялись в тумане легального существования в городах».

Исчезли многие весьма известные фигуры, фотографии которых ещё совсем недавно наводняли посёлки. Они уехали в другие страны. Покинутая масса либералов, брошенная своим политическим руководством. Любое решение, которое принималось на местном уровне, было решением, которое полностью находилось на совести тех, кто его принимал.

«Мы надеялись, все люди надеялись в наиболее критические моменты, что руководство либералов соберётся с духом, может быть, уже собираются, соберутся с духом в какой-нибудь части своих структур. Что они дадут нам указания и появятся с оружием…. Был гнилой разброд во всём. В то время встречались такие, которые рассказывали о том, что, ведь, часть армии – либералы, и потому, якобы, армия не подчинится и выступит против правительства консерваторов, потому что есть офицеры, потому что есть полковники, потому что есть капитаны и лейтенанты, сержанты – либералы, которые думают также, как и мы. Эти иллюзии проникали в горные леса, эти иллюзии сеялись в головах людей. Подлинная правда или подлость в виде правды? Было непонятно…».

«Ну, и как вы считаете, что мы должны были делать? Мы решили организовать вооружённое движение. Но как будет называться это вооружённое движение? Нет, мы ещё не нашли адекватного названия, это было движение либералов в ответ на те преступления, которые совершали консерваторы против либералов. Глубины не было, простыми, очень простыми были наши мысли. Но и это было хорошо, это было самое лучшее, что могли сделать эти парни…».

Они продолжали свой головокружительный ритм казней консерваторов со скрытой надеждой, которая была у Педро Антонио Марина «вернуться в департамент Валье, вернуться на эти утерянные территории. В то время –эта идея постоянно вертелась у меня в голове, наверное, под влиянием иллюзий, порождаемых горами – я хотел вернуться в Валье. Но как вернуться, каким образом…? Что нас ждёт в случае возвращения на те территории, с которых мы уже однажды бежали…? Какому человеку не хотелось бы направить свои шаги в родные края…? Не для того, чтобы оставить следы в пустоте, наполненной воспоминаниями и большой болью. Скорее для того, чтобы научиться чему из этих следов. А также ты наполняешься желанием мести, месть кипит в твоей крови…. Вернуться, обязательно вернуться…».

«В то время мы говорили себе: хотя уже много убитых либералов, консерваторы не в состоянии убить всех, невозможно реализовать такого рода желание, в таком случае придётся убить всю страну, убивая одним за другим всех её людей. Им потребуется много могил для того, чтобы похоронить страну…. У меня не получилось вернуться сразу в Валье. Но то была мечта, и даже больше чем просто мечта…».

«И внезапно им открылась душа либералов…»

Понурый либерал, печальный, с документом в руке, который свидетельствовал о том, что он отныне – либерал-перебежчик, оправдываясь, говорил извиняющимся тоном группе партизан: «Это правда, у меня есть такой документ, но я подписал его для того, чтобы меня не убили на том самом месте, где я сейчас стою. Я сделал это и подписал его для того, чтобы не быть вынужденным бросить свою жену и детей, но, клянусь вам своей честью, я не консерватор ни в своих мыслях, ни в действиях…». И внезапно им открылась вся душа либералов, в этих плачущих глазах. Человек упорно повторял партизанам: «Я – не консерватор, и вы можете доверять мне; я подписал эту фиговину, потому что не хотел потерять свою ферму. А для чего ещё, скажите, пожалуйста, я бы её брал? Если бы я этого не сделал, вы бы сейчас со мной не разговаривали. В таком случае, вы бы случайно натолкнулись на плохо вкопанный крест. Это дело рискованное, выжить трудно, наоборот, умереть легко, быть застреленным…». Человек носил свою жизнь в кармане штанов, аккуратно складывая бумагу для того, чтобы, в итоге, дать партизанам необходимую информацию.

Группа партизан постепенно создавала и расширяла информационную сеть для того, чтобы точно знать, кто был помощниками «птиц», чей дом «птицы» часто и постоянно посещали, с какими женщинами они поддерживали связи, и если дочь какого-нибудь крестьянина симпатизировала их деятельности или была женой или девушкой одного из них, партизаны наказывали таких людей. Они знали о существовании в этом регионе консерваторов-ненасильников и нефанатиков, «мимо их домов мы проходили довольно близко, но никогда к ним не входили. Нам всё это было известно ещё до эпохи насилия, а также в эпоху полномасштабного насилия благодаря обычаю кумовства. Дело в том, что в том регионе жило 4 или 5 консерваторов с 8 или 10 кумовьями-либералами, и эти кумовья-консерваторы препятствовали, зачастую рискуя сами, тому, чтобы «птицы»-консерваторы убивали их кумов-либералов, что являлось показателем того, что не все консерваторы были людьми испорченными. Кое-что было известно, и потому ты мог кое на что закрывать глаза, делать вид, что не знаешь».

«Первой нашей серьёзной операцией была стычка, которую мы устроили с несколькими карабинерами в районе Кумбарко. Нет, это было не сражение, мы используем слово «сражение» в широком военном смысле этого слова. Они ехали на лошадях, очень самоуверенно, мало заботясь о своей жизни, поскольку не привыкли подвергаться опасностям засады. Поэтому никто из них не был настороже, не предполагал ничего плохого. Наша группа рассредоточилась, все заняли свои места, расположившись среди кустарника и гор; мы выстрелили в них, они упали и распрощались с жизнью не успев даже издать предсмертного крика. Лошади ржали с перепугу. Они ехали, разыскивая нас, явно для того, чтобы устроить нам…. Но информация поступила к нам вовремя, мы расположились на хорошей местности и устроили засаду. Короче говоря, это был успех. Представьте себе, у нас оказалось 4 винтовки, 3 револьвера, теперь можно было разговаривать по-серьёзному…!». Теперь надо было поспрашивать среди соседей, которые когда-то служили в армии. Одному резервисту доверили носить и использовать одну единицу этого оружия.

Для них начался другой период – перевооружение в других условиях. Уже перестала быть основной целью казнь консерваторов и «птиц». Отныне на них не лежала тень преследования вооружённых гражданских лиц. Отныне они собственными силами нападали на армию и полицию, и с ними «у нас было несколько обменов свинцовыми тумаками по-серьёзному…». Боевое крещение состоялось в местечке под названием Ла Румбадора, выше Хеновы, на кофейных плантациях, против войск, направленных из Манисалеса. «Затем мы отступили в местечко под названием Седралес, до которого нас преследовала армия и полиция, но мы смогли уйти к нагорью Пихао. Обосновавшись на этом нагорье, мы устроили налёт на Санта Элену, мы обрушились на пост «птиц», которых мы захватили врасплох, когда они спали. У них мы захватили несколько карабинов, револьверов и ружей, и, кроме того, 8 тыс. песо наличными. После этого мы продолжили наш путь к Пихао, постоянно нападая на «птиц» и полицию…».

Партия либералов, «которая так легко бросила своих людей», на произвол жестокого и беспорядочного рокового бегства, обрекая, тем самым, на неминуемую смерть, начала создавать новые иллюзии. «И эти иллюзии достигали и нас, в горах. И мы, - а, почему нет - верили этому, как в дело естественное и окончательно решённое, и мы в своих планах исходили из слухов, – поскольку у нас не было и не могло быть никакого прямого контакта с руководством либералов для прояснения ситуации – что часть армии совершит 7 августа 1950 г. государственный переворот по причине несогласия с тем, что происходило в стране, и что официальная позиция либералов заключается в том, что в этот день надо в любой форме и при любых обстоятельствах воспрепятствовать вступлению в должность президента Лауреано Гомеса…».

Прошло несколько месяцев исключительно трудного обучения, сближения с населением, выживания в определённой зоне действий, в организации небольших стычек. Внезапно появилась идея, хотя она и казалась безумной, войти в Хенову, свой посёлок, посёлок многих из его двоюродных братьев. Дерзость, вызов, захватить Хенову 7 августа 1950 г. в день, когда Лауреано Гомес вступал в должность президента. «Нас собралось около 80 человек; одни – с мачете, другие – с ружьями и маленькая группа наших с несколькими винтовками, мы были исполнены решимости: мы двинемся на посёлок, это наше твёрдое решение, наоборот, желание только возрастает…».

6 августа, ночью, люди Педро Антонио Марина вышли на берега реки Сан Хуан, попутно проведя быструю операцию по уничтожению консерваторов, которые обитали в деревне недалеко от посёлка, «а дальше - на Хенову, поскольку такова, якобы, была установка Либеральной партии…. И несколько часов мы провели на покрытых жнивьём полях, прячась от посторонних взглядов, наготове, взведя курки…». Пребывая в утренних сумерках, затаившись, они, вдруг, услышали звуки выстрелов. «А мы уже входили в посёлок, шли по мостам через реки Грис и Сан Хуан, около первых домов, в пригородах посёлка, согласно плану…». Но полиция получила сообщение о том, что группа партизан находится на берегах реки Сан Хуан, казнила многих консерваторов, и полицейские немедленно связались по радио с Манисалесом, получив через несколько часов подкрепление. 7 августа в 4 ч. утра началось сражение с военными, и «оно продлилось до 8 ч. утра, и у нас была серьёзная перестрелка с ними, но мы не смогли осуществить наше горячее желание захватить посёлок неожиданно…». К 11 ч. утра стало ясно, что партизаны не могут осуществить свою цель, поскольку обнаружилось раньше времени их присутствие на берегах реки Сан Хуан. Они отступили, как смогли, к окраинам пригородов посёлка, ведя огонь для прикрытия отхода, и Педро Антонио Марин приказал отступать по направлению к Кумбарко, оставляя путь для отхода тем либералом, которые сопровождали их в этой неудавшейся попытке, а партизаны двинулись дальше. Позади осталось 11 убитых либералов, «двое из нашей группы» и 3 раненных. Сражение закончилось, «мы оторвались, уйдя от противника…».

Полиция продолжала преследовать их по берегам реки Сан Хуан, «двигаясь по направлению к домам, распложенным на берегах реки, они обстреливали их с большого расстояния, разрушая, нанося физический ущерб жителям…. Остались многочисленные следы того, что было…». Педро Антонио Марин и его люди направились к Эль Дорадо, району прежней фермы его родителей, на время они благоразумно затаились для того, чтобы закрепиться около Хеновы, и, разделяясь, они неожиданно вступили в стычку с армией, но «мы не знаем, были убитые с их стороны или нет».

После этого армия и полиция стали патрулировать сельскую местность вместе с гражданскими, с проводниками из «птиц», но те отказывались идти в голове патрулей из-за страха столкнуться с вооружённой группой партизан. Они уже чувствовали жгучую боль смерти рядом с собой. Но, при этом, они не забывали убивать всякое живое существо, которое случайно попадалось им на пути из какой-нибудь деревни.

Для партизан действия в столь ограниченной зоне обернулись большими трудностями. «Это был, можно так сказать, первый этап борьбы. После сильного удара, полученного в Хенове и на фоне постепенной утраты надежд на либерализм, наша группа стала распадаться. За короткое время нас покинуло около 10 бойцов. Мы пытались провести несколько акций, но деморализация населения была очень велика, что вело к нашей изоляции, мы оставались без поддержки…». Они решили идти к департаменту Толима мелкими группами по 2-3 человека. «И тогда мы отправились искать остатки семейства, которое бродило где-то на юге Толимы: семейство Лоайсов, и нам удалось установить с ними связь. Они известили нас о том, что организуются там. Мы планировали объединиться с ними, переместившись из Кальдаса на юг Толимы, чтобы создать более крупную силу; объединиться посредством личных, дружеских контактов, писем, и вот так настал для нас день сопротивления на юге Толимы …».

Примечания

1  В Колумбии слово la candileja имеет ещё и значение «привидение (в образе женщины, преследующей злодеев)».

2  Карабинеры – так в некоторых странах Европы и Латинской Америки именуется личный состав жандармерии.

3  Гвадуа – разновидность бамбука, произрастающая в Панаме и Колумбии.

4  Льерасы и Лопесы – представители наиболее крупных семейств либералов Колумбии – Прим. перев.