Не так давно превознесение капиталистических демократий, как если бы они были венцом демократических чаяний, нашло легионы сторонников в Латинской Америке, где этот ритуал совершался с торжественностью, приличествующей куда более выдающимся достижениям человечества. Лишь сейчас, когда прошло более четверти века с начала процесса ре-демократизации Латинской Америки, пришло подходящее время для оценки её дефектов и невыполненных обещаний. Заслуживают ли капиталистические демократии так часто выражаемого им уважения? На этих страницах мы собираемся рассмотреть, что означает демократия, а затем на основе некоторых размышлений по поводу пределов демократизации в капиталистическом обществе, продолжить исследование эффективности «реальных демократий» 1  в Латинской Америке, пытаясь выйти за внешние проявления, мешающие обозреть их узкие рамки и ограничения.

Позвольте начать с формулы Линкольна - демократии как власти народа, волей народа и для народа. Сегодня это похоже на слова несломленного радикала, особенно в свете политической и идеологической инволюции, вызванной подъёмом неолиберализма в качестве официальной идеологии глобального капитализма. Задолго до этого демократия была отделена от самой своей сути, не говоря уже о поддержке людей. Линкольновская формула стала напоминанием опасной ностальгии по тому, что безвозвратно утеряно в прошлом. Её место заняла шумпетерианская формула, чьи плачевные последствия до сих пор отчётливо ощутимы в господствующих социальных науках. Шумпетерианский подход изображает демократию как набор правил и процедур, лишённых конкретного содержания дистрибутивной справедливости в обществе, игнорирует этическое и нормативное содержание демократии и пренебрегает идеей, что демократия должна быть важнейшим компонентом любого проекта организации «хорошего общества», а не простым средством администрирования и принятия решений.

Так Шумпетеру представлялось возможным «по-демократически» решить, пользуясь его собственным примером, нужно ли преследовать христиан, приговаривать ведьм к сожжению или уничтожать евреев. Демократия является всего лишь методом и, как любой метод, «не может быть целью в себе» 2 . По меньшей мере, в рамках этого подхода демократия превращается в набор процедур, не зависящих от целей и ценностей и сводится к чистой модели принятия решений на подобие тех, которые Питер Друкер предлагает для управления успешным капиталистическим предприятием. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что демократия заключает в себе нечто большее.

Сверх того, парадигма Шумпетера не берёт в расчёт конкретные исторические процессы, в результате которых появились «реальные демократии». Предлагая отбросить то, что он понимает под «классической теорией» демократии, Шумпетер создаёт по-идиотски оптимистичную и полностью нереальную картину исторической последовательности, повлёкшей за собой установление демократии в горстке государств 3 . Эпическая природа процесса создания демократического порядка была волнующе описана Алексисом де Токвилем, как «неизбежная революция, продвигающаяся от столетия к столетию через любые препятствия и даже сейчас, несущаяся вперёд через руины, её самой созданные» 4 . Это утверждение, как и многие другие подобные утверждения авторов, принадлежащих к классической традиции, схватывает бурный и травматический момент, присутствующий в установление демократического порядка даже в наиболее развитых, плюралистических и толерантных обществах.

Жестокие коннотации исторического процесса образования политических демократий полностью испаряются в пустом формализме шумпетерианской традиции. Именно по этой причине её наследники, такие как Гильермо О’Доннел и Филиппе Шмиттер предупреждают в каноническом для «транзитологии» тексте, что:

«Одной из предпосылок такого способа понимания перехода (к демократии) является то, что политическую демократию возможно и удобно установить без насильственной мобилизации масс и впечатляющего разрыва с исторической последовательностью. Почти всегда существует опасность насилия, и очень часто начинаются протесты, забастовки и демонстрации, однако как только избирается «революционный путь» или насилие начинает повторятся с заметной периодичностью и распространятся, благоприятная перспектива политической демократии решительно низводится на нет» 5 .

Это утверждение является столь же сильным, сколь и неверным. Есть ли такая страна, в которой завоевание демократии произошло в соответствии с выше указанными условиями? Баррингтон Мур писал, что без Славной революции в Англии, Французской революции и Гражданской войны в США (то есть событий, каждое из которых, было достаточно насильственным и кровопролитным эпизодом истории), было бы чрезвычайно сложно представить саму возможность существования демократии в этих странах 6 . Возможно ли представить себе, что рабовладельческое общество на американском Юге или английская и французская аристократии инициируют демократические договорённости? Можно ли даже помыслить демократизацию в этих странах без радикального разрыва с прошлым? И если говорить об озабоченности наших авторов «насилием снизу», - как насчёт «насилия сверху», направленного против демократизации, систематически сопровождающееся репрессиями государства, массовыми казнями и пропажами без вести, за которые несут ответственность военизированные формирования или бригады смерти, совершение военных переворотов, не говоря уже о структурном насилии, встроенном в эти чрезвычайно несправедливые общества? Разве не пришло время спросить себя, кто является главным виновником насилия в Латинской Америке? Эксплуатируемые и угнетённые классы, забастовщики и демонстранты, или силы, желающие сохранить свои привилегии и богатство любой ценой?

«Шумпетерианская» точка зрения не только извращает сущность понятия демократии, но и задаёт нам тревожную головоломку: если демократия - это всего лишь метод организации процесса коллективного принятия решений, почему тогда подавляющее большинство человечества на протяжении почти всей известной истории находилось под властью недемократических режимов? Если демократия настолько разумна и элементарна, то почему её установление и эффективная реализация вызывали такие трудности? Почему некоторые организационные форматы такие как, например, капиталистическая компания или акционерное общество, были освоены без существенного сопротивления после утверждения капиталистического способа производства, тогда как потуги установить «демократическую форму правления» в государствах приводило к войнам, гражданским конфликтам, революциям, контрреволюциям и непрекращающимся массовым убийствам? В конце концов, если капиталистическому способу производства уже больше пятисот лет, то почему капиталистическая демократия стала таким недавним и нестабильным достижением?

Этическое выхолащивание понятия демократии в шумпетерианских теориях и их неспособность дать отчёт о процессе создания «реальных демократий», обязывают нас к альтернативному теоретизированию.

Капиталистическая демократия или демократический капитализм?

Однако перед тем как приступить к реализации этой цели, необходимо сделать предварительные концептуальные уточнения. Действительно, если использование слова «демократия» само по себе вводит в заблуждение, будучи наполненным двусмысленностями – демократия «чьей» волей, демократия «для кого», такие выражения как «капиталистическая демократия» или «буржуазная демократия» не менее противоречивы и неадекватны. Поэтому наиболее точным и строгим способом обращения к универсуму «реальных демократий» является словосочетание «демократические капитализмы». Посмотрим, почему это так.

Говорить о «демократии» без добавления прилагательного - значит не замечать огромной разницы между: а) классической греческой моделью демократии, увековеченной в знаменитой траурной речи Перикла; б) зарождающимися демократическими структурами и практиками в некоторые городах северной Италии на заре Ренессанса (которые позже были упразднены в результате клерикально-аристократической реакции); в) и различными моделями демократии, созданными в некоторых капиталистических обществах двадцатого столетия. Демократия является формой организации социальной власти в государственной сфере и неотделима от экономической и социальной структуры, на которой эта власть основывается. Различные способы организации власти - как диктаторские, так и демократические, или шесть классических форм политической власти, описанные Аристотелем в «Политике», основываются на конкретном способе производства и типе социальной структуры; поэтому любой дискурс, в котором говорится о «демократии» без дальнейших уточнений, по необходимости является очень неточным и сомнительным.

И, правда, ведь, что имеют в виду политологи, когда употребляют слово «демократия»?

Демократию, в основе которой лежит рабовладение, как в Древней Греции? Или ту демократию, которая процветала в городах, окружённых пустыней феодального крепостничества, и в которых ремесленники и рабочие (popolo minuto) боролись за то, чтобы быть чем-то большим, чем маневрирующая масса, находящаяся под властью олигархического патрициата Флоренции и Венеции? Или быть может европейские демократии до Первой мировой войны, в которых даже у мужчин не было избирательных прав, не говоря уже о женщинах? Или так называемые. «кейнсианские демократии» после Второй мировой войны, характеризующиеся тем, что Т. Х. Маршалл имел в виду под социальным гражданством? 7 

Реагируя на сбивающую с толку двусмысленность, также являющейся вызовом предполагаемой единообразной природе выражения «буржуазная демократия», мексиканский эссеист Энрике Краузе, автор с очевидными неолиберальными взглядами, однажды выступил со страстным оправданием «демократии без прилагательных» 8 . Тем не менее, его увещевания оказались бесполезными. Недавний анализ литературы по проблематике, сделанный Дэвидом Колье и Стивом Левитски, обнаружил невероятную распространённость «прилагательных» (более пятисот), используемых в политологии для обозначения функционирования демократических режимов, - так что в мире таксономических сеток больше, чем демократических режимов 9 . Несмотря на это, забрасывание демократии прилагательными, даже если в этих целях используются «сильные» термины или понятия, нагруженные значением, такие как «капиталистический» или «социалистический», совершенно не решает главной проблемы, а только лишь даёт примитивную набедренную повязку, плохо скрывающую то, что король-то голый.

Возьмем, к примеру, словосочетание «капиталистическая демократия», которое часто используется главными представителями социологического мейнстрима, а также радикальными мыслителями. Что в действительности оно означает? Кто-то может думать, что проблема разрешается сама по себе путём добавления определителя «капиталистический» к слову «демократия», что, по крайней мере, даёт хоть какой-то намёк на более широкую постановку проблемы отношения между капитализмом и демократией, - точнее, на вопрос пределов, которые капитализм очерчивает для её развития. Тем не менее, данная точка зрения в сущности неверна, поскольку исходит из предпосылки (ошибочность которой достаточно ясна), что в политических режимах такого типа, «капиталистическая» компонента является всего лишь прилагательным, относящимся к определённым экономическим факторам, которые неким образом модифицируют и окрашивают функционирование политической структуры, являющейся по своей сущности демократической. В действительности словосочетание «капиталистическая демократия» напоминает «гегелевское переворачивание с ног на голову» действительных отношений между экономикой, гражданским обществом и политической сферой, похожее на скрытую апологию капиталистического общества. Всё обстоит именно так, потому, что в данной формулировке демократия представлена как сущностная основа современного общества, что изо дня в день повторяется бесчисленным множеством лидеров «свободного мира», такими как Джордж У. Буш, Хосе М. Аснар, Тони Блэр и др., называющими себя представителями своих «демократических обществ».

Таким образом, демократия определяется приходящей и «зависящей от обстоятельств» чертой – одним лишь капиталистическим способом производства! Капитализм поэтому предусмотрительно уходит за политическую кулисы, оставаясь невидимым в качестве структурного основания современного общества. Как однажды заметил Бертольд Брехт, капитализм – это джентльмен, который хочет остаться неназванным. Но можно сказать даже больше. Как утверждал мексиканский философ Карлос Перейра, словосочетание «буржуазная демократия» - это «монструозная концепция», поскольку оно «скрывает важнейшее обстоятельство современной истории: демократию завоевали и сохранили, в разных регионах мира в большей или меньшей степени, вопреки буржуазии» 10 .

В вышеупомянутом использовании прилагательных заложена двойная трудность. Во-первых, буржуазии необоснованно приписывается такое историческое достижение как демократия, которое является результатом многовековой борьбы народных классов против сначала аристократии и монархии, а затем против господства капиталистов, изо всех сил пытавшихся предотвратить или задержать развитие демократии, используя все возможные средства, начиная от лжи и манипуляций, заканчивая тотальным террором, «подытоженным» нацистскими государствами. Во-вторых, если выражение «буржуазная демократия» принимается по умолчанию, то сущностно-«буржуазное» в демократии становится случайным и зависящим от обстоятельств фактом – дополнением к овеществлённой сущности, называемой демократией.

Итак, как же правильно концептуализировать понятие демократии? Конечно, этот вопрос не лежит в плоскости выбора между прилагательными или отказа от неогегельянской инверсии. Здесь имеется в виду, что в отличие от термина «буржуазная демократия», такое выражение как «демократический капитализм» раскрывает истинное значение демократии, подчёркивая тот факт, что её структурные характеристики и определяющие аспекты – «свободные» и периодические выборы, индивидуальные права и свободы и тому подобное, хотя и важны – в своей основе не более, чем политические формы, чьё функционирование и специфическая эффективность, не могут нейтрализовать, тем более растворить, внутреннюю безнадёжно антидемократическую структуру капиталистического общества 11 .

Его структура основывается на системе социальных отношений перманентного воспроизводства рабочей силы, продаваемой на рынке как товар для гарантирования выживания самих рабочих и ставит непреодолимые барьеры на пути развития демократии. «Рабство» наёмного работника, выходящего на рынок в поиске капиталиста, который может посчитать выгодным для себя купить его труд, или же в противном случае обречённость на жалкое существование в качестве мелкого торговца и уборщика мусора в трущобах, оставляет подавляющее большинство мирового населения, и не только в Латинской Америке, в ситуации структурной неполноценности и неравенства.

В то время как маленькая часть общества – капиталисты, крепко обосновались в положении непререкаемого господства и используют всяческие привилегии, подобные явления несовместимы с полноценным развитием демократического потенциала общества.

Результат - фактическая диктатура капиталистов, в какой бы политической оболочке она не выражалась: в демократии эта диктатура к тому же скрывается от глаз общественности. Таким образом, имеется на лицо устойчивая несовместимость между капитализмом как экономической и социальной формой, основывающейся на структурном неравенстве, отделяющего капиталиста и рабочего, и демократией, каковой она полагается в рамках классической традиции политической теории, не только в её формальных и процедурных аспектах, а как условие равенства. Именно по этой причине Эллен Мейксинс Вуд совершенно права, когда в своём превосходном эссе, изобилующим богатыми теоретическими предположениями, задаёт вопрос: сможет ли капитализм пережить полное расширение демократии, понятой во всей её существенности, а не процессуальности? 12 . Понятно, что ответ на этот вопрос является отрицательным.

Изложение сущностной концепции демократии

Всеобъемлющая и сущностная концепция демократии должна сразу же поставить на повестку дня проблему отношения между социализмом и демократией. С нашей стороны было бы авантюрным ставить эту проблему на обсуждение в рамках этой статьи. Сейчас достаточно будет вспомнить проницательные размышления Розы Люксембург об этом предмете и в особенности её демократическую формулу - «не может быть социализма без демократии и не может быть демократии без социализма» 13 .

Люксембург настаивает на ценности демократического капитализма, но при этом не отбрасывает социалистический проект. Одновременно с этим она указывает на несправедливую природу обществ демократического капитализма. Её мышление избегает ловушки как вульгарного марксизма, (который в своём отрицании демократического капитализма доходит до презрительного отношения к идее демократии вообще и оправдания политического деспотизма), «пост-марксизма», а также разнообразных течений неолиберального толка, которые мистифицируют демократический капитализм вплоть до рассмотрении его в качестве парадигмы «демократии» без каких-либо определений.

Принимая в расчёт эти рассуждения, нам кажется, что в рамках теоретизирования, направленного на преодоление шумпетерианского формализма и «процедурализма», демократия должна рассматриваться как синтез трёх неотделимых измерений, слитых в единую формулу:

а) Демократия предполагает наличие социальной формации, которая характеризуется экономическим, социальным и юридическим равенством и относительно высоким, хотя и исторически переменным, уровнем материального благосостоянии, способствующим полноценному развитию индивидуальных возможностей и потребностей, а также бесконечного разнообразия проявлений социальной жизни. Таким образом, демократия не может процветать среди общей бедности и нужды, то есть в обществах, характеризующихся глубоким неравенством в распределении собственности, доходов и богатства. Такая ущербная демократия предполагает существование социальной структуры такого типа, которая может быть найдена исключительно в капиталистических обществах. Несмотря на все официальные заверения в обратном, капиталистические общества не являются эгалитарными. Эгалитаризм – это идеология, а классовая поляризация – реальность капиталистического мира. Политическая демократия не может утвердиться и процветать в обществе с антидемократической структурой.

б) Демократия также предполагает эффективное использование населением своих свобод. Но свобода – это не только «формальное право» подобное тем, которые инкорпорированы в многочисленные латиноамериканские конституции, а в практической жизни фактически не реализовываются. Демократия, которая не гарантирует полное использование прав, которые она юридически предусматриваются, превращается в фарс, как много лет назад сказал Ф. Э. Кардозо 14 . Свобода подразумевает возможность выбора между реальными альтернативами. «Свободные выборы» в Латинской Америке ограничиваются решением вопроса, какой представитель того же самого политического истеблишмента, рекрутированный, финансируемый или кооптированный господствующими классами, будет ответственным за управлением страной 15 . Что это за свобода, которая обрекает людей на безграмотность, жизнь в жалких лачугах, на смерть в молодости из-за недостатка медицинской помощи, отсутствие достойной работы и минимального уровня социальной защиты в старости? Свободны ли миллионы безработных в Латинской Америке, когда у них нет даже нескольких долларов, необходимых для того, чтобы уехать из дому в поисках работы, любой работы?

Хотя равенство и свобода необходимы, сами по себе они не являются достаточным условием существования демократического государства. Должно выполняться третье условие:

в) Присутствие комплексного набора институтов, ясных и прозрачных правил игры, делающих возможным гарантирование народного суверенитета, преодоление ограничений так называемой «представительской» демократии и наделение граждан юридическими и институциональными средствами обеспечения руководящей роли народных классов в формировании общей воли. Некоторые исследователи утверждают, что одной из важнейших характеристик демократического государства является «относительно неопределённый» характер результатов политического процесса, а именно, неопределённость результатов выборов 16 . Тем не менее, следует предостеречь об опасности переоценки реальной степени «демократической неопределённости» в современных демократических капитализмах. В действительности в них присутствует небольшая степень неопределённости, поскольку даже в наиболее развитых демократических режимах, самые стратегически важные партии в политической жизни играются «мечеными картами», которые последовательно защищают интересы правящих классов.

Мы повторяем: не все партии, но наиболее важные как на электоральном уровне, так и на уровне принятия решения, играются с достаточной гарантией того, что результаты будут полностью предсказуемыми и приемлемыми для господствующих классов. Это в частности относится к Соединённым Штатам, где важнейшие политические решения и позиции двух конкурирующих партий практически идентичны, отличаясь только лишь в нескольких второстепенных вопросах, не угрожающих власти капитала. Поэтому неудивительно, что ни в одной капиталистической стране, государство никогда не объявило референдум по вопросу того, на основе чего должна быть организована экономика: частной собственности, народной экономики или государственных корпораций; или, например, в Латинской Америке, чтобы решить, что делать с внешним долгом, либерализацией экономики, финансовым дерегулированием или приватизацией.

Другими словами, неопределённость есть, но только в чрезвычайно узких, незначительных рамках. Выборы - да, но при использовании всех видов ресурсов, законных или незаконных, для манипулирования голосованием во избежание того, что люди «ошибутся» и выберут партию, не отвечающую интересам правящего класса. Дело не только в том, что политические игры играются «мечеными картами», но и в том, что другие вообще не играются, а победители всегда одни и те же.

Подводя итог, следует сказать, что присутствие чётких и безошибочных правил игры, гарантирующих народный суверенитет, является «политическим и институциональным» условием демократии. Но опять таки, это является необходимым, но не достаточным условием, поскольку сущностная и всеобъемлющая демократия не может существовать долгое время даже в качестве политического режима, если её корни глубоко погружены в общественную структуру, характеризующуюся социальными отношениями, институтами и идеологиями антагонистичными и враждебными её духу. «Обсуждать демократию без учёта экономики, в которой она функционирует», - как однажды заметил Адам Пшеворский, «это операция достойная страуса» 17 .

К сожалению, современная социальная наука становится всё больше и больше населённой страусами. В реальности даже самые развитые демократические капитализмы едва ли выполняют некоторые из этих требований: их институциональные противоречия хорошо известны, их тенденция порождать возрастающее неравенство и социальное исключение является очевидной, а эффективная реализация прав и свобод распределена чрезвычайно неравным образом среди различных слоёв населения. Роза Люксембург была права в том, что не может быть демократии без социализма. Мы не можем надеется на построение демократического политического порядка не ведя одновременно борьбу против капитализма.

Латиноамериканский демократический опыт

Давайте представим себе, что Аристотель снова жив и у нас есть шанс попросить его посмотреть на современную политическую ситуацию в Латинской Америке и вынести суждение по поводу природы преобладающих политических режимов. Безусловно, его вывод был бы таким, что наши капиталистические «демократии» не являются демократическими. Следуя его классической типологии политических режимов, он безусловно классифицировал их как «олигархии» или «плутократии», то есть, правление богатых, реализуемое кем-то, кто необязательно сам богат, однако правит за богатых. Обращая взор на наш политический ландшафт, можно сказать, что наши фальшивые демократии являются правлением рынков, по воле рынков и для рынков, в которых недостаёт всех трёх условий обозначенных выше.

Поэтому-то, после более чем двух десятилетий «демократизации», достижения латиноамериканских демократических капитализмов, честно скажем, разочаровывают. Наши общества являются более несправедливыми и неравными, чем раньше, а наши народы отнюдь не свободны, а порабощены голодом, безработицей и безграмотностью. Если на протяжении нескольких десятилетий после 1945 года латиноамериканские общества испытали умеренный прогресс в направлении социального равенства, и если в тот же период разнообразные политические режимы, начиная различными вариантами популизма, заканчивая многочисленными вариациями «десарольизма», сумели заложить основы политики, которая в некоторых странах, была чрезвычайно «включающей» и подразумевала социальное и политическое освобождение больших слоёв населения, традиционно лишенное каких-либо прав, то период, начавшийся с исчерпания кейнсианской модели развития и долгового кризиса, привёл к совершенно противоположным результатам. В этой новой фазе, отмеченной решительным примирением наших стран с неумолимыми императивами глобализированных рынков, старые права, такие как право на медицинское обеспечение, образование, жильё, социальную безопасность, были безжалостно «коммодифицированы» и превращены в недосягаемые блага рынка, что обрекло огромные массы населения на жалкое существование. Непрочные сети социальной солидарности были разрушены, инициирована социальная фрагментация и маргинализация, вызванная ортодоксальной экономической политикой и не сдерживаемым индивидуализмом, продвигаемым как «хозяевами рынка», так и политическим классом, правящим от их имени.

Более того, коллективные акторы и социальные силы, которые в прошлом выражали и служили каналом распространения интересов народных классов – профсоюзы, левые партии, народные организации всех видов – преследовались жестокими тираниями: их лидеров бросали в тюрьмы, убивали и похищали. В результате эти народные организации были обескровлены и ослаблены, или просто-напросто ликвидированы. Таким образом, граждане латиноамериканских демократий оказались в ловушке парадоксальной ситуации: в то время как в идеологической сфере новых демократических капитализмов, предусматривался народный суверенитет и широкий спектр гарантируемых конституцией прав, на грешной земле рынка и гражданского общества, люди педантично лишались этих прав широким процессом социальной и экономической реставрации, исключившим их из числа претендентов на пользование плодами экономического прогресса и превратившим демократию в пустой симулякр.

Результатом демократического процесса в Латинской Америке, приобретшим такую форму, стало драматическое ослабевание демократического импульса. Вместо того чтобы помочь консолидировать наши новорожденные демократии, неолиберальная политика подорвала их; последствия этого ясно очевидны сегодня. Демократия превратилась в «пустую оболочку», о которой так часто говорил Нельсон Мандела, в которой безответственные и коррумпированные политики управляют страной с полным безразличием к всеобщему благу. То, что дело обстоит именно таким образом, подтверждается огромными масштабами народного недоверия к политикам, партиям и законодательной власти, - феномен, который наблюдается с разной степенью интенсивности, в любой стране Латинской Америки. Недавние эмпирические исследования дают интересную информацию по этому поводу.

Доклад ПРООН по латиноамериканской демократии

Доклад ПРООН «Демократия в Латинской Америке: на пути к гражданской демократии» является наиболее важным и полным сравнительным анализом демократических капитализмов, когда-либо проводимым в Латинской Америке 18 . Однако, несмотря на внушительные усилия, которые требовались для его реализации, серьёзные недостатки, встроенные в его теоретический аппарат и его методологию не способствовали созданию полностью реалистического описания ситуации с демократическим развитием в регионе. Неизлечимые проблемы «политического» редукционизма очевидны с самого начала этого толстого тома. Так, доклад начинается с определения демократии как «не только лишь политической системы, но также системы управления, которая обеспечивает широкое общественное участие, посредством чего создаётся благоприятная среда для того, чтобы общества были включены в процесс принятия решений, влияющих на их развитие» 19 . Итак, демократия является политическим явлением, имеющим отношения к избирателям, гражданам и видам правления в превосходной изоляции от всей остальной социальной жизни. Проект исследования с таким стартовым пунктом (и обозначенными то там, то здесь случайными, но всё же чрезвычайно важными ссылками на вклад Freedom House и Heritage Foundation в исследование современных демократий) не может зайти достаточно далеко, неважно, как много исследователей участвуют в нём и сколько денег заложено в бюджет.

Неудивительно, что в докладе далее говорится, что хотя «140 стран в мире сегодня являются демократическими режимами» - факт, который рассматривается как крупное достижение – «только лишь в 82 из них установлена полная демократия» 20 . Это крупное преувеличение (ни дать, ни взять 82 полных демократий!) смягчается тем, что авторы предупреждают читателя, что авторитарные и антидемократические практики всё ещё существуют в демократически избранных правительствах, и дают убедительный перечень таких государств. Тем не менее, это не сдерживает их от утверждения, что 18 латиноамериканских стран, включённых в доклад «выполняют базовые требования к демократическим режимам; среди них только три были демократическими режимами 25 лет назад» 21 .

Можно быть уверенным, что доклад не приминает упомянуть, что хотя «люди в Латинской Америке пользуются политическими правами, они стоят перед лицом высокого уровня бедности и самого высокого уровня неравенства во всём мире». Это противоречие подвигло авторов доклада на заключение, пусть и немного загадочное, что «между углублением демократии и экономикой есть несколько противоречий». Таким образом, хотя доклад приветствует главные достижения демократии в Латинской Америке, он не указывает на бедность и неравенство как их основные дефекты. Кроме того, этот доклад призывает к реализации политики, «которая расширяет демократию и в которой граждане являются полноценными участниками демократического процесса». Полное участие граждан подразумевает наличие свободного доступа к гражданским, социальным, экономическим и культурным правам и формирование из них неделимого и взаимосвязанного целого» 22 . К сожалению, авторы доклада останавливаются перед вопросом, почему этот полный перечень прав, предоставляемых на бумаге всеми капиталистическими государствами, на практике остаётся пустым звуком во всех неолиберальных обществах. И почему доступ к этим правам в любом случае всегда ограничивался в условиях капиталистических обществ? Почему это происходит: из-за случайного стечения обстоятельств или из-за системных классовых факторов?

В докладе нет ответов на эти вопросы, потому что природа противоречий между капитализмом и демократией не исследуется. На 284 страницах английской версии доклада слова «капитализм», «капиталистический» встречаются всего лишь 12 раз. Первое упоминание встречается только на 51 странице, причём, что удивительно, в цитате такого неприметного теоретика капитализма как Джордж Сорос; в действительности девять из двенадцати упоминаний встречаются в цитатах или в библиографических сносках доклада. Всего лишь три упоминания находится непосредственно в самом тексте. Конечно, это нежелание говорить о капитализме приводит к невосполнимым теоретическим потерям доклада. Как можно говорить о демократии в современном мире, если при этом нет желания даже упоминать слово капитализм? Как тогда понять признаваемые в докладе противоречия между «углублением демократии и экономикой»? Какие черты экономики необходимо винить за это? Её технологическую базу, её природные возможности, размер рынков, индустриальную структуру или что-нибудь ещё?

Проблема не в «экономике», а «капиталистической экономике» и её определяющей черте: извлечении и частном присвоении прибавочной стоимости и неминуемой социальной поляризации, которая из этого проистекает. Противоречия существуют не между двумя метафизическими сущностями «демократии» и «экономики», а между двумя конкретными историческими продуктами: демократическими ожиданиями масс и железными законами капиталистического накопления, и эти противоречия существуют и воспроизводятся, поскольку капиталистическое накопление не предоставляет пространства для воплощения демократических ожиданий в иной форме, чем девальвированные «либеральные демократии», преобладающие в мире. Тот, кто не хочет говорить о капитализме, должен воздержаться от разговоров о демократии.

Народные представления о демократии

Одним из важнейших компонентов доклада ПРООН является сравнительный обзор общественного мнения, проведённый Latinobarómetro по выборке из 18, 643 граждан в 18 государствах региона. В целом, его результаты можно подытожить таким образом:

• Положительное отношение граждан к демократии находится на относительно низком уровне.
• Большая часть латиноамериканцев считают, что развитие важнее демократии и отказались бы от своей поддержки демократического правительства, если бы оно оказалось неспособным решить их экономические проблемы.
• «Недемократы» в целом принадлежат к наименее образованным группам, чья социализация главным образом произошла во времена авторитаризма и, которые не рассчитывают на социальную мобильность и питают глубокое недоверие к демократическим институтам и политикам; кроме того,
• Несмотря на то, что «демократы» присутствуют в разных социальных группах, граждане в странах с низким уровнем неравенства более склонны к поддержке демократии. Однако же, они, как правило, не участвуют в демократическом процессе через политические организации 23 .

Эти данные совсем неудивительны. Напротив, они говорят о высокой степени политической сознательности и рациональности большинства латиноамериканцев и об их точной оценке дефектов и невыполненных обещаний так называемых «демократических» правительств. Давайте продолжим анализ в выбранном направлении и посмотрим на более свежие данные, полученные Latinobarómetro в его обзоре международного общественного мнения, проведенном в 2004 году 24 . Как и ожидалось, эмпирические результаты говорят о высоком уровне неудовлетворённости деятельностью демократических правительств в соответствующих странах: в то время как в 1997 году 41% опрошенных на региональном уровне выразили свою поддержку демократии, в 2001 году эта цифра сократилась до 25% и вновь поднялась лишь до 29% в 2004 году. Таким образом, за период с 1997 по 2004 годами можно наблюдать 12-процентное снижение уровня удовлетворённости демократией в Латинской Америке. Значение этих данных усиливается тем фактом, что уже начальный пункт сравнения не внушал оптимизма, поскольку даже в 1997 году почти 60% опрошенных не были удовлетворены демократией. Только в трёх странах замечалось отклонения от этой тенденции: Венесуэле, которая по иронии судьбы является любимой целью «демократических» крестовых походов Белого дома – в ней процент людей, выразивших свою удовлетворённость демократическим режимов увеличился на 7 пунктов; и в Бразилии и Чили, где поддержка выросла на 5 % и 3% соответственно. В Мексике и Никарагуа, правительства которых чётко ассоциировались с Соединёнными Штатами и являлись преданными последователями «вашингтонского консенсуса», произошло наибольшее снижение показателей поддержки демократии, снизившиеся приблизительно на 30%.

Давайте посмотрим на вещи под другим углом зрения. В 1997 году было лишь две страны, в которых более половины населения выражали свою удовлетворённость функционированием демократии. Этот довольно-таки скромный показатель народной поддержки удалось достичь в Коста-Рике (68%) и Уругвае (64%). Однако в 2004 году ни в одной стране не было показателя поддержки, превышающего 50%: в Коста-Рике этот показатель опустился до 48%, а в Уругвае – до 45%. В Мексике при президенте Фоксе, когда левая интеллигенция лелеяла радужные мечты о том, что победа ПНД (Партии национального действия) откроет возможность для быстрой «смены режима», который принесёт с собой полноценную политическую демократию, только лишь 17% опрошенных разделяли такие же радужные ожидания в 2004 году. Чили при Лагосе в свою очередь является смущающим парадоксом для конвенциональной теории демократии. Страна, которая считается моделью удачного демократического транзита, взятый за образец после также высоко оцененного испанского пост-франкистского транзита, обнаруживает большую долю неблагодарных граждан, не убеждённых аплодисментами социологов и успокаивающими заверениями, раздающимися от международных финансовых институтов. Таким образом, в 1997 году всего 37 % чилийцев выразили своё удовлетворение демократическим, рациональным и ответственным «лево-центристским» правительством периода Консертасьон 25 . После неожиданного снижения показателя до 23% в 2001 году, вызванного угрозой надвигающегося экономического спада, он поднялся до 40% в 2004 году, что является значительным увеличением. Тем не менее, эту цифру на вряд ли можно считать здоровой.

В Бразилии при президентстве Фернандо Э. Кардозо – главного латиноамериканского теоретика демократии, уровень поддержки демократии среди граждан колебался в диапазоне 20-27% на протяжении его двух президентских сроков, чем на вряд ли можно гордится.

После двух лет правления Лулы процент удовлетворённых граждан оставался стабильным на уровне примерно 28%. В Аргентине в 1998 году, когда опьяняющий туман так называемого «экономического чуда» (провозглашённого на весь мир тогдашним директором МВФ Мишелем Камдессю) всё ещё мешал обычным людям увидеть надвигающуюся катастрофу, уровень поддержки демократии достигнул рекордных 49%. К 2001 году, когда кризису уже было три года, а худшее ещё было впереди, этот показатель упал до 20%, а в 2002 добрался рекордного минимума 8% после конфискации текущих счетов и депозитов граждан и массовых уличных демонстраций, которые заставили подать в отставку «левоцентристское» правительство де ла Руа. Если учесть разочарование деятельностью латиноамериканских демократических правительств, неудивительно, что поддержка идеи демократического правления, если сравнивать её с удовлетворённостью его конкретным функционированием, также снизилась в период между 1997 и 2004 годам. Тогда как в 1997 году 62% утверждали, что демократии следует отдать предпочтение перед любым другим политическим режимом, к 2004 году эта цифра снизилась до 53%. А в ответ на другой вопрос, не меньше 55% опрошенных сказали, что они готовы принять недемократическое правительство, если оно окажется способным разрешить экономические проблемы, отрицательно влияющие на страну.

В этих рамках спадающей демократической легитимности, вызванной удручающей эффективностью якобы демократических правительств, следует указать на выдающееся исключение: Венесуэлу, где поддержка демократического режима выросла с 64 до 74% в период с 1997 и 2004 годами. Что касается поддержки демократического режима, эта страна лидирует среди всех стран Латинской Америки, тем самым представляя собой другой удручающий парадокс для конвенциональных теоретиков демократизации: каким образом Венесуэла постоянно выделяемая из числа других стран Вашингтоном за предполагаемую слабость демократических институтов, нелегитимный характер правительства Чавеса и другие подобные недочёты, показывает самый высокий уровень поддержки демократии в регионе?

Мы попытаемся ответить на этот вопрос ниже. Но если подводить итоги, совершенно ясно, что крушение иллюзий демократии, которое наблюдается во всём регионе, невозможно отнести к отличительной авторитарной особенности общества, которым нравятся каудильизм и личный деспотизм разных сортов. Это рациональный ответ на политическим режим, который в историческом опыте Латинской Америки, ясно доказал, что его больше интересует благосостояние богатых и влиятельных, а не судьба бедных и угнетённых. Когда у тех же людей спросили, удовлетворены ли они функционированием рыночной экономики, только лишь 19% ответили утвердительно, и ни в одной стране региона рыночная экономика не была поддержана большинством населения.

Очень малое число латиноамериканских правительств, конечно, интересуются причинами этого, не говоря уже о их желании инициировать публичное обсуждение этого вопроса. Подобным образом они не заинтересованы в объявлении референдума по вопросу того, нужно ли сохранять такой непопулярный экономический режим в противовес мнению подавляющего большинства тех, кто, как считается, является сувереном демократического государства. Такое решение было бы единственным демократическим, но наши «демократические» правительства и не думают о том, чтобы поощрять такие опасные инициативы.

Где уровень удовлетворения рыночной экономикой выше – не случайно в Чили, которая была тщательно обработана неолиберальным вирусом – эта цифра едва достигает отметки 36% национальной выборки, что всё равно меньше процента тех, кто поддерживает альтернативу. До тех пор пока латиноамериканские демократии будут иметь своей ключевой целью гарантирование «управляемости» политической системой, то есть, возможность управлять ею в соответствие с предпочтениями рынка, не следует удивляться подобным результатам. Разочарование рыночной экономикой ранее или позднее распространится по всем демократическим режимам. Эта точка зрения была подытожена распространённым народным мнением, что правители не следуют своим электоральным обещаниям, поскольку они либо врут, чтобы выиграть на выборах или потому что «система» не позволяет им реализовать обещанное.

Но общественность только начинает понимать то, что будущие власть предержащие уже давно знают. На вопрос, кто реально пользуется властью в Латинской Америке, опрос проведённый среди 231 лидеров региона (среди них несколько бывших президентов, министров, высокопоставленных чиновников, корпоративных директоров и т.д.) 80% опрошенных указали на большой бизнес и финансовый сектор, в то время как 65% указали на прессу и крупные СМИ. В сравнении - только лишь 36% указали на фигуру президента как кого-то, кто имеет возможность пользоваться реальной властью, тогда как 23 % респондентов сказали, что американские посольства являются главными обладателями властью в местных делах 26 . В связи с этим давайте перейдём к исследованию реальной структуры власти в Латинской Америке.

Свободные выборы?

Конвенциональная социология утверждает, что «свободные выборы» являются главной составляющей демократии. Доклад ПРООН определяет такие выборы «свободными», в которых электорату предлагается возможность выборы, неограниченная юридическими правилами или ограничениями, действующими «как вопрос практической силы» 27 .

В том же русле в докладе консервативного мозгового центра Freedom House под названием «Свобода в мире» за 2003 г. утверждается, что выборы могут считаться свободными, когда «избиратели имеют возможность свободно избирать авторитетных лидеров из конкурирующих групп и индивидов, которые не назначены правительством; избиратели имеют доступ к информации про кандидатов и их политические программы; могут голосовать без давления власти; а кандидаты и их штабы не подвергаются запугиванию» 28 .

С этими двумя определениями есть некоторые проблемы. Начнём с того, что составляет «вопрос практической силы»? Для авторов доклада ПРООН это навязывание определённых ограничений на политическое участие партий в избирательном процессе. Этот аргумент происходит из классической либерально установки, относящейся к негативной теории свободы в соответствие с которой, свобода существует только в той степени, в которой отсутствуют ограничения со стороны правительства. В идеологической системе, на основе которой развивается либеральная теория, существуют две отделённые друг от друга социальные сферы: одна составляет гражданское общество и рынки и является источником свободы, а другая, олицетворяемая государством, является прибежищем принуждения и ограничений. Таким образом, «силовые» ограничения свободной воли граждан могут исходить только лишь от государства. Из этого следует, что примерами «силовых» ограничений также являются законодательный запрет Перонистской партии в Аргентине, Партии АПРА (Американский Народно-Революционный Альянс) в Перу и запрещение коммунистических партий во всём регионе начиная с середины 1940-х годов, заканчивая началом 1980-х годов. Тем не менее, приведенное выше теоретизирование остаётся слепым в отношении других эффективных и смертельных ограничений, исходящих от власти рынка в форме экономического шантажа, инвестиционных страйков, угроз бегства капитала и так далее, которые даже не упоминаются в докладе, хотя они решительно ограничивают пространство для принятия решений обычными людьми. Эти ограничения и условия не истолковываются как «силовые» преграды, навязываемые электорату, а рассматриваются как здоровое проявление плюрализма и свободы.

Давайте посмотрим на конкретный пример: маленькая страна Сальвадор, где почти треть населения была вынуждена эмигрировать из-за десятилетий гражданской войны и экономической стагнации. В результате Сальвадор очень сильно зависит от денежных переводов эмигрантов и от зарубежных инвестиций, главным образом из Соединённых Штатов. За несколько месяцев до последних президентских выборов 2004 года крупные американские фирмы, действующие в Эль Сальвадоре объявили, что они уже приготовили планы быстрого выведения инвестиций и увольнения работников в случае победы главного кандидата из Фронта национального освобождения им. Фарабундо Марти. Это заявление вызвало настоящий хаос в и так неспокойном сальвадорском обществе, который усилился после заявления официального представителя американского правительства, сказавшего, что в случае избрания представителя данной партии Белый дом вмешается для защиты корпоративных интересов и наложит эмбарго на денежные переводы из США в Сальвадор. Для кардинального изменения электоральных предпочтений граждан хватило каких-то двух недель: кандидат от ФНО им. Ф. Марти был оттеснён на второе место и получил значительно меньшее количество голосов, чем кандидат, поддерживаемый элитой.

После подобных заявлений он оказался единственным человеком, способным предотвратить хаос, который мог последовать за победой «неправильного» кандидата.

Конечно, все эти «маленькие» эпизоды не беспокоят самоуверенность конвенциальной политической науки и не служат поводом к исключению Сальвадора из списка «свободных стран», составляемого Freedom House.

Кроме того, говоря «свободные выборы», мы должны подразумевать наличие реальных альтернатив для электората, что надо понимать как варианты политики, предлагаемые населению. Довольно распространённая формула, взятая на вооружение так называемыми левоцентристскими партиями, это «чередование без альтернатив» 29 , означающая спокойную преемственность правительств, возглавляемых различными личностями или политическими силами, которые, однако, не пытаются реализовывать какую-либо альтернативную политику, на которую навесили бы ярлык безответственной политической авантюры, ведущей в нежелательном постнеолиберальном направлении.

Бывший бразильский президент Фернандо Э. Кардозо говорил, что «в условиях глобализации нет альтернатив, за рамками глобализации нет спасения». В таком случае свободные выборы практически ничего не значат.

В условиях «североамериканизации» латиноамериканской политики, уже отличимой как в формате, так и в пустоте избирательных кампаний, партийное соревнование начало сводиться к чему-то на подобие конкурса красоты или рекламы зубной пасты, где «имиджи» кандидатов намного важнее, чем их идеи. С другой стороны, навязчивая идея партий занимать предполагаемый «центр» идеологического спектра и господство медиаполитики с её крикливыми и бессвязными речами вместе рекламными стилем проведения избирательных кампаний, усилило недоверие масс, а вместе с ним безразличие и апатию, уже успевших развиться в результате рыночной логики общества. Это явления давно уже типично для общественной жизни Соединённых Штатов и можно сказать, является результатом сознательного проекта «отцов основателей», которые часто выдвигали аргументы о необходимости ограничения или предотвращения слишком большого участия «низших классов» в решении общественных вопросов.

Однако же в Латинской Америке существуют и другие проблемы с электоральной свободой, имеющие отношения к власти лиц, избранными людьми на президентский пост. Выбирает ли демократический суверен людей, наделённых эффективными полномочиями для управления? Возьмём пример Гондураса, постоянно относимый к демократиям согласно критериям Freedom House, господствующим в социальных науках. Историк Рамон Окель колко заметил, что в середине 1980-х годов значение президентских выборов в независимости от присутствия фальсификаций, является относительным. Решения, влияющие на Гондурас вначале принимаются в Вашингтоне, затем в панамском штабе американского военного командования (Южное командование), потом на американской военной базе в Пальмерола, что в Гондурасе, сразу после этого в американском посольстве в Тегусигальпе, далее на очереди главнокомандующий вооружёнными силами Гондураса и только потом президент республики. Таким образом, получается, что граждане Гондураса голосуют за должностное лицо, которое стоит на шестой ступени лестницы принятия решений. Функции президента ограничиваются «усмирением бедности» и получением американских займов 30 .

Является ли случай с Гондурасом 1980-х годов чем-то особенным? Совсем нет. Поставьте на место Гондураса любую сегодняшнюю латиноамериканскую страну за исключением Кубы и Венесуэлы и вы получите приблизительно ту же самую картину. В некоторых случаях, как например, в Колумбии или на Гаити, как экстремальном случае, внутренние конфликты дают военным исключительную роль в процессе принятия решений, тем самым ещё ниже опуская важность президентства. Такой же была ситуация на протяжении 1970-х и1980-х годов во время апогея партизанских войн в Никарагуа, Сальвадоре и Гватемале; во всех этих странах правили демократически избранные президенты. Для стран, не представляющих военной угрозы для интересов Соединённых Штатов, главная роль отводится Казначейству США и МВФ, а латиноамериканский президент в таком случае может подняться на одну, максимум две ступеньки в лестнице принятия решений.

Например, решения заключить договор о Зоне свободно торговли Центральной Америке, в который вошли центральноамериканские государства, Доминиканская республика и Соединённые Штаты, прежде всего было утверждено в Соединённых Штатах господствующим имперским классом и его подчинёнными союзниками на периферии. Затем это решение было конвертировано в контролируемую политику при постоянном надзоре Вашингтона, то есть американского государства: главным образом Белого дома, американского казначейства, Государственного департамента и Пентагона 31 . Только после этого оно направляется в международные финансовые институты – эти «сторожевые псы» международного капитализма со всей своей атрибутикой «условий» и экспертных миссий с их «мягким» репертуаром вымогательств для обеспечения выполнения своих обязательств зависимыми государствам. На современном этапе американские посольства в столицах имперских провинций, финансовая пресса и местные экономисты, заполонившие СМИ, играют значительную роль в проталкивании неолиберальной политики, восхваляемой как единственный разумный и осмысленный способ действий при полном пренебрежении к другим альтернативам, на которые наклеиваются ярлыки «социалистический», «популистский» и «безответственный». Далее, процесс принятия решений доходит до четвёртой ступеньки: министерств экономики и президентов центральных банков (чья «независимость» активно поощрялась вашингтонским консенсусом на протяжении последних десятилетий), в которых председатели и их советники обычно являются экономистами, обученными на ультраконсервативных факультетах экономики американских университетов и, которые обязаны своей профессиональной карьере своей преданности большим фирмам и международным финансовым институтам, в которых они также время от времени работают. Эти учреждения затем передают принятые решения якобы «первому должностному лицу» - президенту, чья роль сводится к визированию решений, принятых не им и таким способом, который даже отдалённым образом не напоминает демократический процесс. Таким образом, наша восхваляемая демократия на самом деле является всего-навсего особой политической и административной договорённостью, в рамках которой граждане избирают должностное лицо, которое, что касается важных решений, находится в лучшем случае на пятой ступени цепи принятия решений. Если рассматриваемая страна изрешечена гражданскими распрями и партизанской войной, как, например Колумбия, другие полностью антидемократические военные элементы (такие как Южное командование, американские базы и местные вооруженные силы) вмешиваются в её внутренние дела и ещё больше сокращают полномочия президента.

Безусловно, имеются некоторые незначительные вариации этой общей модели экономического принятия решений. В основном три фактора влияют на эти вариации:

1. Относительная сила и устойчивость периферийного государства, а также сила рабочего класса и народных организаций. Там где процесс разложения и разрушения государства не зашёл слишком далеко, и там, где народные организации способны сопротивляться неолиберальной агрессии, решения принятые наверху не всегда могут быть реализованы.

2. Интересы местной буржуазии - в той мере, в которой они вступают в конфликт с интересами международной капиталистической коалиции. Там, где местная буржуазия ещё жива (не национальная буржуазия в классическом смысле – ее уже давно нет в Латинской Америке) и имеет серьёзные интересы внутри страны и возможность их политического выражения - тогда решения, реализуемые в форме показанной выше модели, встречают на своём пути существенные препятствия, в особенности это касается современной Бразилии.

3. Природа принимаемых решений. Например, насильственная имплементация вашингтонского консенсуса в странах третьего мира было совместным решением лобби, включающего Уолл-Стрит, Давос и Большую Семёрку, или, что тоже самое – международного правящего класса и его политического представительства в государствах капиталистического центра. В вопросах, касающихся западного полушария, роль европейских и японских членов имперской триады намного меньше и все проблемы по большему счёту решаются американским правящим классом. Более того, некоторые второстепенные решения, которые не влияют на общее движение капиталистического накопления, практически полностью принимаются местными властями.

Обобщая: демократически избранные президенты Латинской Америки сохраняют за собой небольшое число функций, не считая «усмирения бедности». Общеизвестно, что эта важная функция включает в себя с одной стороны, мольбу о бесконечных займах для выплаты возрастающего внешнего долга, и, с другой стороны, «сдерживание толпы», говоря словами Ноама Хомского; то есть управление идеологическим и репрессивным аппаратом государства для обеспечения подчинения большинства и гарантирование развитие капиталистической эксплуатации в предсказуемом русле. Для того чтобы выполнять эту роль, рабочая сила должна быть пространственно иммобилизована и политически демобилизована, в то время как неограниченная мобильность капитала должна поддерживаться любой ценой.

Урезанная роль «первого должностного лица» латиноамериканских демократий вполне очевидна в повседневном управлении государством и там, где ей противостоит новоизбранное первое должностное лицо, вступают в действие мощная сила вето, которой обладают министры экономики и президенты центральных банков в Латинской Америке, ограничивая полномочия наших «демократически избранных президентов» до выполнения функции антуража в ключевых сферах политики. В Бразилии, например, президент Лула постоянно повторял, что программа под названием «Нет голоду» будет являться важнейшим инструментом для борьбы с бедностью и социальным исключением. В этих целях он учредил департамент напрямую зависимый от президента и руководимый католическим священником Фреем Бетто, давним другом Лулы. Однако же Фрей Бетто был вынужден пойти в отставку после двух лет тщетных усилий выбить из Министра экономики, руководимого Антонио Палоки (бывшим твердолобым троцкистом, обращённым теперь в ультраортодоксальный неолиберализм) деньги, необходимые для запуска программы борьбы с бедностью.

Почему Палоки не предоставил необходимые финансовые ресурсы? Просто потому, что просьба президента не обладала для него таким же весом как команды или даже рекомендации международного капитала и его контрольных органов. Поскольку для них самое главное это гарантировать огромный фискальных профицит, нужный для быстрой выплаты внешнего долга и приобретения желаемого «инвестиционного рейтинга», который, как считается, должен принести потоп иностранного капитала в Бразилию, решения, касающиеся социальных расходов никогда не находятся в списке приоритетных интересов бюджетной политики даже если это решение принимается «первым должностным лицом» демократии.

Резюмируя: президент Лула попросил сделать одно, а министр экономики решил поступить противоположным образом и преуспел в этом. Другу Лулы пришлось уйти, а министр получил свою долю аплодисментов от международного финансового сообщества за несгибаемую преданность фискальной дисциплине. Подобным образом бюджет министерства аграрного реформирования, который был согласован Мигелем Розетто (министром) и Лулой, был сокращён примерно на половину указом Палоки, который вновь одержал верх над решением президента.

В Аргентине в то время как президент Нестор Киршнер выступает с пламенными речами против МВФ и всего международного финансового капитала и неолиберализма, его министр экономики Роберто Лаванья делает всё возможное, чтобы зажигательная проза президента не превратилась в эффективную политику, а оставалась риторическим упражнением для внутреннего потребления. Как следствие, несмотря на хвастливую официальную риторику, говорящую о противоположном, правительство Киршнера удостоено сомнительной чести быть правительством, которое заплатило больше всего денег МВФ за всю аргентинскую историю.

Реакция народа

Тем не менее, первоначальное обещание Лулы и маневрирования Киршнера всё-таки кое-что значат. Они указывают на то, что пределы демократического капитализма становятся очевидными для латиноамериканцев, а также то, что они надеются увидеть какое-то изменение сложившейся ситуации. Недавние события в Боливии, Эквадоре и Уругвае следует рассматривать именно в этом свете.

Эти события демонстрируют, особенно в случае с андскими странами, но не только, полную неспособность юридической и институциональной системы латиноамериканских «демократий» преодолеть социальный и политический кризис в рамках установленных конституционных процедур. Таким образом, юридическая реальность становится нелегитимной, поскольку наша законность является ирреальной, то есть не совпадающей с внутренней логикой латиноамериканских социальных формаций. В результате народных восстаний были свергнуты реакционные правительства в Эквадоре в 1997, 2000 и 2005 годах, а в Боливии восстания широких слоёв крестьянства, коренного населения и городской бедноты лишили власти правые правительства в 2003 и 2005 годах. «Конституционная» диктатура Альберто Фухимори в Перу была свергнута в результате мощной мобилизация народных слоёв в 2000 году, а в следующем году аргентинский «левоцентристский» президент Фернандо де ла Руа, предавший электоральные общения быстрого и решительного прекращения неолиберальной политики, был яростно устранён от власти в результате беспрецедентного взрыва народного восстания, который забрал жизни тридцати трех людей.

Эти народные восстания также показали, что длительный период неолиберальной власти с её атрибутикой напряжённости, разрывов, социального исключения, растущего уровня эксплуатации и социальной деградации, создали объективные условия для политической мобилизации широких слоёв латиноамериканских обществ. Являются ли указанные народные восстания всего-навсего изолированными эпизодами, не связанными между собой взрывами народного гнева и ярости, или же они отражают глубокую и более сложную историческую диалектику? Трезвый взгляд на историю демократического периода, открывшегося в начале 1980-х годов, показывает, что в подъеме народных классов и бурном финале многих демократических правительства в регионе нет ничего случайного.

По крайней мере, шестнадцать президентов, большинство из которых были покорными слугами Вашингтона, были вынуждены сдать полномочия до окончания своих сроков именно как результат народных восстаний. Некоторые из них ушли в 1980-х годах, как Альфонсин, который из-за неудачной для него конфигурация социального недовольства, народных волнений и гиперинфляции был вынужден отдать бразды правления своему избранному преемнику за шесть месяцев до окончания срока. В этом он последовал за боливийским президентом Силесом Суасо, которого заставили объявить внеочередные президентские выборы в 1985 году, так и не дождавшись окончания полного срока пребывания на посту. Президент Бразилии Фернандо Коллор де Мело в 1992 году и венесуэльский президент Карлос Андрес Перес в 1993 году получили вотум недоверия и выгнаны с постов по обвинениям в коррупции на фоне массовых протестов. Остальные были свержены во время тяжёлых социальных и экономических кризисов. Кроме того, референдумы, объявляемые для легализации приватизации государственных предприятий и услуг населению неизменно не совпадали с ожиданиями неолибералов, как в случае с Уругваем (референдум по поводу поставок воды и портовых средств обслуживания), Боливией и Перу (по поводу водных ресурсов). Кроме того, впечатляющие социальные бунты привели к национализации газовой и нефтяной промышленности в Боливии, к остановке приватизации нефтяной промышленности в Эквадоре, телефонной компании на Коста-Рике, систем здравоохранения в нескольких странах, положили конец грабежу национальной собственности иностранными банками в Аргентине и остановке программы уничтожения коки в Боливии и Перу 32 .

Из всего этого политического опыта можно извлечь несколько уроков. Во-первых, народные классы в Латинской Америке получили новую возможность устранять антинародные правительства, ниспровергая существующие конституционные механизмы, которые неслучайно являются прибежищем для популярных предрассудков среди элиты (политика – это дело элиты и простой народ не должен вмешиваться в дела джентльменов). Однако, с другой стороны, второй урок заключается в том, что спасительная мобилизация масс не стала началом создания реальной политической альтернативы, которая смогла бы привести к преодолению неолиберализма и переходу к постнеолиберальной фазе. Эти героические восстания угнетённых классов фатально уязвимы из-за своей организационной слабости, выражающейся в абсолютном преобладании стихийности как способа политической активности. Самоубийственное безразличие к проблемам народной самоорганизации, стратегии и тактики ведения политической борьбы являются важнейшими факторами, объясняющими ограниченные достижения всех этих переворотов. Это правда, что произошла смена неолиберальных правительств, но на такие же, как и они, правда, менее склонные к использованию неолиберальной риторики, но придерживающихся тех же самых принципов. Стремительная мобилизация народных масс испарилась в воздухе сразу после президентской перестановки и оказалась неспособной организовать новый политический субъект, наделённый ресурсами необходимыми для модификации доминирующего соотношения сил в позитивном направлении. Несомненно, с этими неудачными результатами связана поразительная популярность, особенно в среде политических активистов, новых выражений политического романтизма, таких как экзальтация аморфного множества Хардта и Негри или диатрибы Холлоуэя против партий и движений, которые якобы не хотят учиться на болезненных ошибках социальных революций ХХ века, и продолжают настаивать на необходимости захвата политической власти 33 .

Разочарование в неолиберализме позволило ускорить крах оптимизма в отношении демократизации, который со всей очевидность преобладал несколькими годами раннее. Тем не менее, нужно помнить, что слабость народного движения была заметна не только во время «внеконституционной» передачи власти. Эта слабость было также очевидной в случае правительств, избранных в соответствие с шумпетерианскими предписаниями экспертов по «демократическим транзитам» после экономического коллапса неолиберализма. События, связанные с Киршнером в Аргентине, Васкесом в Уругвае и в особенности Лулой в Бразилии, ясно демонстрируют бессилие угнетённых классов в установлении постнеолиберального порядка даже в тех правительствах, которые были избраны народом для достижения этой первостепенной цели. Если в результате политических беспокойств массы свергали действующие правительства, а затем демобилизировались и отступали, в случае с конституционными правительственными перестановками политическая логика была удивительно схожа с этой ситуацией: люди голосуют, а затем идут по домам, давая тем самым индивидам, которые якобы «знают» как управлять страной и экономикой, возможность делать своё дело. Как и в случае с политическими изменениями посредством народных восстаний, результаты не могли быть более разочаровывающими.

Однако, несмотря на эти неудачи, беспрецедентная способность народных масс в Латинской Америке свергать антинародные правительства ввела новый фактор на политическую сцену. Мощное возрождение популярности кубинской революции и её лидера Фиделя Кастро по всей Латинской Америке и вновь обретённая репутация Уго Чавеса и его Боливарианской революции, постоянное объявление референдумов и выборов для подтверждения его народной легитимности и использование их в качестве средства восстановления прерогатив «первого должностного лица», а также его постоянное напоминание того, что решение всех проблем региона можно найти только в социализме, а не капитализме (смелое заявление, которое полностью исчезло из общественного дискурса в Латинской Америке), ясно указывают на изменяющееся настроение народа в регионе.

Кроме того, уверенный выбор Чавеса в пользу демократии участии и его постоянные консультации с народом – всеобщие выборы, конституционные реформы, референдумы и т.д. подготовили почву для развития нового политического сознания среди широких слоёв рабочих классов, которые видят в политических инициативах Чавеса возможность для апробации новых форм демократии, намного более прогрессивных, чем пустой формализм «представительской демократии», распространённой в других латиноамериканских странах. Еще преждевременно говорить, будут ли где-нибудь ещё имитироваться радикальные демократические проекты, характеризующие современную венесуэльскую политику; сложно также предсказывать сможет ли боливарианский эксперимент преуспеть в преодолении узких рамок демократического капитализма и тем самым «соблазнить» другие страны последовать по такому же пути. Но пока что общее влияние этих тенденций в Венесуэле и за её пределами не стоит переоценивать. Хорошим показателем этого является чрезмерное внимание, и огромные ресурсы времени, персонала и денег, выделяемые для «урегулирования» ситуации в Венесуэле Вашингтоном.

Вызывающие опасения препятствия, которые всё ещё стоят на пути Чавеса – неприкрытая агрессия США внутри страны и за рубежом, попытки государственных переворотов, международная криминализация, экономический саботаж, манипуляция СМИ и т.д. также не стоит недооценивать. Начиная бесчеловечными «условиями» МВФ и Мирового Банка, заканчивая всеми видами экономического и дипломатического давления и шантажа – со всем этим неизбежно столкнуться любые радикальные демократические проекты в Латинской Америке. Прогресс в демократизации, каким бы незначительным он не был, скорее всего, приведёт к развязыванию кровавой бойни.

Наша история показывает, что робкие реформистские проекты открывали дорогу жестоким контрреволюциям. Будет ли по-другому сейчас?

Пределы демократического капитализма

Рассмотренный балан латиноамериканских демократий обнаруживает серьёзные и непреодолимые ограничения капиталистической демократии и гигантские препятствия, стоящие перед государствами периферии, становящимися на путь демократического развития.

Внимательное исследование международной политической сцены показывает, что существуют четыре возможных уровня демократического развития в рамках капиталистической социальной формации. Первый уровень, являющийся самым рудиментарным и простым, может быть назван «электоральной демократией». Это политический режим, в котором выборы проводятся на постоянной основе в качестве единственного механизма избрания политиков на пост главы исполнительной власти и представителей законодательной ветви власти. До определённой степени этот первый и наиболее элементарный уровень демократического развития является симулякром, то есть пустой формальностью лишённой значимого содержания. Имеется, конечно, «партийное соревнование»: кандидаты могут проводить интенсивные избирательные кампании, результаты выборов могут упорно оспариваться, а общественный энтузиазм в преддверии выборов, или в день их проведения может быть очень внушительным. Однако же всё это является изолированным проявлением демократии, поскольку результат этой рутины всегда остаётся одним и тем же в смысле государственной политики, гражданских прав и удовлетворения потребностей общества. Это «нулевая точка» демократического развития, наиболее простая стартовая площадка и ничего более. Джордж Сорос говорил перед избранием Лулы, что бразильцы могут голосовать как они хотят один раз в два года, но рынки голосуют каждый день, и поэтому новый президент кем бы он ни был, несомненно, обратит на это внимание. «Рынки заставляют правительства принимать решения, которые являются непопулярными, но обязательными», - заметил Сорос в своём интервью. «Очевидно, что реальное значение сегодняшних государства основывается на рынках» 34 . Неизлечимая ничтожность демократического капитализма хладнокровно выражена в словах Сороса. Реальными являются только рынки, а демократия – это лишь удобный антураж.

Есть, однако, второй уровень, который можно обозначить как «политическая демократия». Он предполагает шаг вперед по сравнению с электоральной демократией, что выражается в создании политического режима, позволяющего учредить в определённой мере эффективное политическое представительство, реальное разделение властей, улучшение механизмов народного участия через механизмы референдумов и консультаций, усиление законодательных органов власти, учреждение специализированных органов по контролю за исполнительной ветвью власти, эффективное обеспечение прав общественного доступа к информации, общественного финансирования политических кампаний, институциональные средства минимизации роли лобби и частных групп интересов и т.д. Не надо говорить, что этот второй тип политических режимов, который можно охарактеризовать как один из возможных вариантов «демократии участия» никогда не существовал в латиноамериканских обществах. Нашим максимальным достижением была лишь «электоральная демократия».

Третий уровень можно обозначить как «социальная демократия». Она сочетает элементы двух предыдущих уровней с социальным гражданством, то есть предоставлением широкого спектра прав, выраженных в уровне жизни и всеобщем доступе к образованию, жилью и здравоохранению. Как заметил Гёста Эспинг-Андерсен, хорошим указателем степени социальной справедливости и эффективного гражданства в конкретной стране является степень «де-коммодификации» предоставления основных товаров и услуг, необходимых для удовлетворения фундаментальных человеческих потребностей людей. Другими словами, «де-коммодификация» означает, что человек может выжить, не будучи зависимым от капризной логики рынка, и, как замечает Эспинг-Андерсен, она «усиливает права наёмных работников и ослабляет абсолютную власть нанимателей. Именно поэтому наниматели постоянно выступали против неё» 35 .

Там где обеспечение образования, здравоохранения, жилья, отдыха и социальной безопасности, то есть наиболее важных элементов, освобождено от исключительной предвзятости, введённой рынком, мы, скорее всего увидим подъём справедливой и сильной демократии. Другой стороной «коммодификации» является исключение, поскольку она означает, что только те, у кого есть достаточно денег будут способны приобрести товары и услуги, необходимые в условиях гражданства 36 .

Поэтому, те «демократии», которые не в состоянии предоставить справедливый и равный доступ к основным товарам и услугам, то есть в том случае, когда они не признаются всеобщим гражданским правом, не выполняют основные требования субстанциональной теории демократии, понимаемой не только как формальная процедура в шумпетерианской традиции, а как определённый шаг в направлении создания справедливого общества. Как справедливо отмечал Руссо: если у вас есть крепкое и устойчивое государство, необходимо следить за тем, чтобы в нём не было запредельного богатства для немногих. В нём не должно быть ни миллионеров, ни нищих. Эти группы неотделимы друг от друга и обе являются фатальной угрозой общему благу. Там, где они существуют, общественная свобода становится обменным товаром. Богатые покупают её, бедные продают 37 .

Ситуация в Латинской Америке точно вписывается в то, что Руссо рассматривал как фактор «фатальный для общего блага», и это стало не результатом игры анонимных социальных сил, а последствием неолиберального проекта усиления капитализма, навязанного упорствующей коалицией местных правящих классов и международного капитала. До недавнего времени страны Скандинавии и Латинская Америки отображали противоположные полюса этой дихотомии. В странах Скандинавии политически активные граждане, наделённые стабильными правами всеобщего доступа к основным товарам и услугам, заложенных в фундаментальный «общественный договор» стран Скандинавии (и более разбавлено также в европейских социальных формациях). В этих странах достигнут уровень «зарплаты гражданина», то есть всеобщей гарантии против социального исключения, поскольку она через «не-рыночные» политические и институциональные каналы обеспечивает доступ к определённым товарам и услугам, которые в отсутствие подобных гарантий, могли бы быть приобретены только на рынке и только теми гражданами, чей доход может позволить им это сделать 38 . Ровно противоположным образом обстоит дело с демократическими капитализмами в Латинской Америке с их смесью непоследовательных процессов предоставления политических прав, сосуществующих с растущим ухудшением экономических и социальных гарантий, перманентным пустым формализмом выборов, абстрактным процедурализмом, являющимся верным знаком будущего деспотизма.

Таким образом, после многих лет «демократического перехода» мы получили демократии без граждан: демократии свободного рынка, чей главной целью является гарантирование доходов правящих классов, а не социальное благополучие населения.

Четвёртым и самым высоким уровнем демократического развития является «экономическая демократия». Это модель основывается на точке зрения, что в случае демократизации государства, нет причин исключать частные фирмы из процесса демократического развития. Даже автор настолько связанный с либеральной традицией как Роберт Даль порвал с политическим редукционизмом, характерным для этой точки зрения, утверждая, что «так как мы поддерживаем демократический процесс в управлении государством, несмотря на существенные несовершенства на практике, поэтому мы поддерживаем демократический процесс в управлении демократическими предприятиями, несмотря на несовершенства, которые ожидаются нами на практике» 39 . Мы можем и должны сделать ещё один шаг вперед, сказав, что современные частные фирмы являются «частными» в юридическом измерении, которое в рамках буржуазного государства защищает существующие отношения собственности силой закона. На этом «частный» характер фирм заканчивается. Их потрясающий вес в экономике, а также в политических и идеологических сферах, делает их действительно общественными действующими лицами, которые не должны исключаться из демократического проекта.

Замечания Грамши по поводу произвольного и классово-предвзятого проведения различий между государственным и частным необходимо выставить снова на первый план. Экономическая демократия означает то, что демократический суверен имеет эффективные средства решения важнейших экономических проблем, влияющих на социальную жизнь, в независимости от того приняты частными или государственными субъектами или будут влиять на них. В противоположность тому, что утверждают либеральные теории, если в социальной жизни есть что-то более политическое, чем государство, то это без сомнения – экономика. Политическое в самом глубоком значении этого слова – это способность влиять на тотальность социальной жизни, обуславливая жизненные возможности всего населения. Ничто не может быть более политическим, чем экономика – сфера, в которой ограниченные ресурсы распределяются между различными классами и группами населения, обрекая большинство на бедное и жалкое существование, в то же время, благословляя меньшинство на всевозможные богатства. Ленин был прав: политика – это концентрированное выражение экономики. Все неолиберальные разговоры про «независимость» центральных банков, нежелание неолибералов принять общественную дискуссию по поводу экономической политики в более широком формате на том основание, что она является лишь «техническим» вопросом, находящимся за пределами компетенции дилетантов – это всего-навсего идеологическая дымовая завеса для отвращения вмешательства демократии в процесс принятия экономических решений.

Выводы

После десятилетий диктаторских режимов, сопровождающихся кровопролитием, социальная борьба народных масс вернула Латинскую Америку назад (или в некоторых случаях в первый раз) к первому и наиболее простому уровню демократического развития. Но даже это скромное достижение постоянно блокировалось противостоящими силами, неготовыми отказаться от своего привилегированного доступа к власти и богатствам. Если капиталистическое общество везде доказало свою ограниченность и неустойчивость для построения крепкого демократического порядка, латиноамериканский периферийный и зависимый капитализм показал, что он ещё более неспособен создать крепкие основания для демократии. И он оказывается очень недоброжелательным к сильному народному желанию и давлению, которые сегодня являются манифестом открытия новых путей к массовому политическому участию и самоуправлению, и которые могут привести к полной реализации демократии. Приобретённый опыт, такой как «участие в создании бюджета», первоначально апробированное под руководством Партии трудящихся Бразилии в Порту-Алегре в Бразилии, многократные призывы провести народный референдум в Венесуэле, демократия простого народа на Кубе, основанная на высоком уровне политического участия и участия в рабочем и местном самоуправлении являются существенными шагами в этом направлении. Традиционная модель «либеральной демократии» стоит перед лицом неизбежной гибели. Её дефекты получили колоссальные пропорции, а недовольство ею постоянно растёт как в развитых капиталистических государствах, так и на периферии. Срочно необходимо создание новой модели демократии. Действительно: замена всё ещё происходит, но первые ранние знаки начала этого процесса уже различимы 40 .

В противоположность тому, что утверждают многие наблюдатели, кризис проекта демократизации в Латинской Америке идёт дальше несовершенств «политической системы» и проистекает из неразрешимого противоречия (которое тем сильнее на периферии) между способом производства, обрекающим наёмный труд на поиск того, кто захочет купить его рабочую силу, чтобы обеспечить своё существование и в своей сущности являющимся деспотичным и антидемократичным; и моделью организации и функционирования политического пространства, основанном на внутренне присущем ему равенстве всех граждан. Формальные демократии в Латинской Америке страдают от наступления неолиберальной политики, которая является фактически подлинной социальной контрреформацией, способной дойти до любой крайности в угоду воспроизводства и улучшения неограниченного господства капитала. «Политика, управляемая рынком не может быть демократической политикой» 41 . Эта политика вызвала последовательное вымирание демократических режимов, созданных высокой ценой человеческих жизней и страданий, возвращая их к пустой формальности лишённой значимого содержания, превращая в периодический симулякр демократического идеала, в то время как социальная жизнь регрессирует к квазигоббосеанской войны всех против всех, отрывая возможность для всех типов аномальных ситуаций.

Но это болезнь не только демократий «низкой интенсивности» на периферии капиталистической системы. В странах самого центра системы, как замечал Колин Крауч, «демократический импульс был на лицо где-то в середине двадцатого столетия», но сейчас мы живём в отчётливо «постдемократическом» веке. В результате «скука, чувство разочарования и крушение надежд установились после демократического движения». Сейчас «мощные интересы меньшинства стали защищаться более активно, чем интересы простых людей…; политические элиты научились изучать, управлять и манипулировать народными требованиями;…людей убеждают голосовать по итогам избирательных кампаний, вкинутых сверху», а глобальные фирмы стали главными и не вызывающими возражений действующими лицами в демократических капитализмах 42 .

Это особенно характерно для обществ, в которых национальное самоопределение беспрестанно подрывалось усиливающимся весом внешних политических и экономических сил в процессе принятия решений на национальном уровне до такой степени, что слово «неоколониализм» смог бы описать их лучше, чем выражение «независимые государства». Для Латинской Америке этот вопрос можно поставить таким образом: в какой мере возможно говорить о народном суверенитете без наличия национального суверенитета? Народный суверенитет для кого? Могут ли люди, подвергнутые империалистическому доминированию стать независимыми гражданами? В таких очень неблагоприятных условиях может выжить только рудиментарная модель демократии. Таким образом, становится понятнее, почему борьба за демократию в Латинской Америке, то есть, борьба за равенство, справедливость, свободу и гражданское участие является неотделимой от решительной борьбы против глобального деспотизма капитала. Больше демократии означает меньше капитализма. Латинская Америка за десятилетия «демократизации», получила совсем другой результат и именно против этого начинают всё сильнее выступать люди во всём регионе.

Я хочу выразить признательность Сабрине Гонсалес за её помощь во время подготовки этого материала. Не нужно говорить, что все ошибки и оплошности исключительно лежат на совести автора.

Атилио Борон — профессор политической и социальной теории Университета Буэнос-Айреса, на момент публикации этой работы был исполнительным секретарем Латиноамериканского совета по социальным наукам (CLACSO)

Оригинал статьи: Boron A. A. “The Truth About Capitalist Democracy” in Leo Panitch and Colin Leys, eds., Telling the Truth: The 2006 Socialist Register. - Halifax, N.S.: Fernwood Pub, 2005. – P. 112-135

Перевод Кирилла Гольцмана

Примечания

1  По аналогии с «реальным социализмом». – Прим. пер.

2  Joseph Schumpeter, Capitalism, Socialism and Democracy, New York: Harper, 1947, p. 242.

3  Под вывеской «классическая теория» Шумпетер свалил в одну кучу таких разных авторов как Платон, Аристотель, Макиавелли, Руссо, Токвиль, Маркс и т.д.

4  Alexis de Tocqueville, Democracy in America, Garden City: Doubleday, 1969, p. 12.

5  Guillermo O’Donnell and Phillippe Schmitter, Conclusiónes Tentativas Sobre las Democracias Inciertas, Buenos Aires: Paidós, 1988, p. 26.

6  Barrington Moore, Jr., Social Origins of Dictatorship and Democracy: Lords and Peasants in the Making of the Modern World, Boston: Beacon Press, 1966.

7  T.H. Marshall, Class, Citizenship and Social Development, New York: Anchor Books, 1965.

8  Enrique Krauze, Por una Democracia sin Adjetivos, México: Joaquín Mortiz/Planeta,1986, pp. 44-75.

9  David Collier and Steve Levitsky, ‘Democracy with Adjectives: Conceptual Innovation in Comparative Research’, Working Paper #230, Kellogg Institute, University of Notre Dame, August 1996.

10  Carlos Pereyra, Sobre la Democracia, México: Cal y Arena, 1990, p. 33.

11  Atilio A. Boron, State, Capitalism and Democracy in Latin America, Boulder and London: Lynne Rienner Publishers, 1995, pp. 33-68.

12  Ellen Meiksins Wood, Democracy Against Capitalism: Renewing Historical Materialism, Cambridge: Cambridge University Press, 1995, pp. 204-37. См. также: Arthur MacEwan, Neoliberalism or Democracy?, London: Zed Books, 1999; и Atilio A. Boron, Tras el Búho de Minerva. Mercado contra Democracia en el Capitalismo de Fin de Siglo, Buenos Aires: Fondo de Cultura Económica, 2000.

13  Не нужно и говорить, что я соглашаюсь с ней в этом суждении полностью, а не только второй его части, хотя именно на ней мы здесь останавливаемся

14  Fernando Henrique Cardoso, ‘La Democracia en las Sociedades Contemporneas’, Crítica y Utopía, 6, 1982 and ‘La democracia en América Latina’, Punto de Vista, 23, April 1985.

15  Ситуация в остальном мире не сильно отличается. Действительно, как замечал Ноам Хомский, на последних президентских выборах, американцам предложили симпатичное демократическое меню: они могли выбрать или одного мультимиллионера, находящегося у власти или другого, сидящего в Сенате, при этом оба шли на выборы с двумя напарниками, которые тоже были мультимиллионерами. Именно таким был выбор в государстве, которое конвенциональная социология, рассматривает как одну из наиболее совершенных моделей демократии в мире!

16  Adam Przeworski, Capitalism and Social Democracy, Cambridge: Cambridge University Press, 1985, pp. 138-45.

17  Adam Przeworski, The State and the Economy under Capitalism, New York: Harwood Academic Publishers, 1990, p. 102.

18  United Nations Development Program, Democracy in Latin America: Towards a Citizens’ Democracy, New York: UNDP, 2004.

19  Там же., p. 25-6.

20  Там же., p. 25.

21  Там же., p. 26. Тремя демократическими странами была Колумбия, Коста-Рика и Венесуэла.

22  Там же., p. 26.

23  Там же., p. 29.

24  Ср.. www.latinbarometro.org Странами, включёнными в исследование были Аргентина, Боливия, Бразилия, Чили, Колумбия, Коста-Рика, Эквадор, Сальвадор, Гватемала, Гондурас, Мексика, Никарагуа, Панама, Парагвай, Перу, Доминиканская Республика, Уругвай и Венесуэла.

25  Консертасьон (Concertación) – правящая с 1990 года "левоцентристская" коалиция, проводившая неолиберальную политику. - Прим. пер.

26  United Nations Development Program, Democracy, p. 155. Цифры не приплюсовываются к 100, поскольку респонденты могли выбрать больше одного фактора.

27  Там же., p. 79.

28  Ср.. Freedom House, Freedom in the World 2003: Survey Methodology, http://www.freedomhouse.org/ratings/, p. 7

29  Здесь игра слов – alternation (чередование), alternatives (альтернативы). - Прим. пер.

30  Цит. по Agustin Cueva, ‘Problemas y Perspectivas de la teoría de la Dependencia’, in Teoría social y procesos políticos en America Latina, México: Editorial Edicol Línea Crítica, 1986, p. 50.

31  Эта ключевая роль американского государства была мощно продемонстрирована вLeo Panitch and Sam Gindin, ‘Global Capitalism and American Empire’, in Socialist Register 2004: The New Imperial Challenge.

32  James Petras, ‘Relaciones EU-AL: Hegemonía, Globalización e Imperialismo’, La Jornada, México, 10 July 2005. См. также, выпускаемый CLACSO журнал OSAL, с глубоким освещением социальных конфликтов и протестов, происходивших в Латинской Америке после 2000 года.

33  Michael Hardt and Antonio Negri, Empire, Cambridge: Harvard University Press, 2000; John Holloway, Change the World Without Taking Power, London: Pluto, 2002. Я рассмотрел эти проблемы более пространно в Atilio A. Boron, Empire and Imperialism: A Critical Reading of Michael Hardt and Antonio Negri [2001], Translation by Jessica Casiro, London and New York: Zed Books, 2005; ‘Civil Society and Democracy: The Zapatista Experience’, Development, Society for International Development, 48(2), 2005; and ‘Der Urwald und die Polis. Fragen an die politische Theorie des Zapatismus’, Das Argument, 253, 2003.

34  George Soros, ‘Entrevista’, La República, Rome, 28 January 1995.

35  Gesta Esping-Andersen, The Three Worlds of Welfare Capitalism, Princeton: Princeton University Press, 1990, p. 22.

36  Тонкий анализ этого процесса коммодификации в Соединённом Королевстве в здравоохранении и государственному телевидении и его вредоносном влиянии на демократию можно найти в: Colin Leys, Market-Driven Politics, London: Verso, 2001.

37  Jean-Jacques Rousseau, The Social Contract and Discourse on the Origin of Inequality, New York: Washington Square Press, 1967, p. 217.

38  Samuel Bowles and Herbert Gintis, ‘The Crisis of Liberal Democratic Capitalism: The Case of the United States’, Politics and Society, 2(1), 1982.

39  Robert A. Dahl, A Preface to Economic Democracy, Los Angeles: University of California Press, 1986, p. 135. См. также Carnoy Martin and Dereck Shearer, Economic Democracy: The Challenge of the 1980s, Armonk: M.E. Sharpe Inc., 1980, pp. 86-124 и 233-76.

40  Недавние работы Boaventura de Sousa Santos дают проницательную перспективу «воссоздания» демократии. Обзор его ключевых результатов можно найти в Boaventura de Sousa Santos, Reinventar la Democracia: Reinventar el Estado, Buenos Aires: CLACSO, 2005.

41  Leys, Market-Driven Politics.

42  Colin Crouch, Post-democracy, Cambridge: Polity Press, 2004, pp. 7, 18-9.