Продолжение, предыдущая часть здесь

5. Противоречия белого профсоюзного движения

Вопрос сокращения рабочего дня был горячо поддержан белыми рабочими в 1866 - 73 годах. В это время борьба за восьмичасовой рабочий день была главной целью белых профсоюзов. С немалой долей предвидения руководство Общенационального Профсоюза увидело в таком сосредоточении на единой задаче возможность сплотить и дисциплинировать своих неопытных последователей. На организационной конференции ОП в Балтиморе 20 августа 1866 года было опубликовано обращение к каждому белому работнику во всех регионах и отраслях сплотиться для борьбы на этом фронте: «…первейшая и величайшая необходимость наших дней – высвободить трудящихся нашей страны из оков капиталистического рабства путем принятия закона о том, чтобы восьмичасовой рабочий день был нормой во всех штатах США» (52).

В 60-е и начале 70-х годов движение за восьмичасовой рабочий день росло, при этом социалистические эмигранты из Германии играли ведущую роль в организации «Союзов за 8 часов» во всех крупных городах империи (53). Буквально миллионы бастовали, митинговали и маршировали. К 1868 году 6 штатов, начиная с Калифорнии, ряд городов и федеральное правительство приняли законы о восьмичасовом рабочим дне (в последнем случае - для федеральных служащих). В 1872 году, когда нью-йоркские строители победили в трехмесячной стачке за восьмичасовой рабочий день, торжествующее шествие 150 000 тысяч белых рабочих прошло по главным улицам города (54).

Но это движение разлетелось как карточный домик во время экономического кризиса 1973-78 года, когда выяснилось, что капиталисты не собираются выполнять любые обещания, договоры или законы. Белые члены профсоюза увидели, что их рабочий день удлиняется, а зарплата сокращается. До самого появления Конгресса Производственных Профсоюзов (КПП) и реформ Рузвельта в 1930-е годы белые рабочие не могли добиться своей цели - восьмичасового рабочего дня.

Обнако поражение в борьбе – еще не обязательно провал, борьба за восьмичасовой рабочий день оказалась успехом белых профсоюзов. Это была новая стадия единства – первая общеимперская, от океана до океана, политическая кампания. Тем самым был обозначен исторический момент, когда все умножающиеся массы сетлеров выросли из предыдущей, доиндустриальной, ремесленной сознательности – и вступили в промышленную эпоху.

В эту кампанию впервые белые профсоюзы на самом деле достигли широкого общенационального единства действий. Это было очевидно. Александер Кеннеди – председатель ассамблеи профсоюзов Сан-Франциско и руководитель борьбы за восьмичасовой рабочий день Национального Профсоюза – сказал: «…Наиболее важный результат агитации за восьмичасовой рабочий день – для тех, кто ждет, когда профсоюзы, организованные и дисциплинированные, займут подобающее им место в политике – ясно виден в заметном улучшении личных качеств участников движения. Несколько лет назад рабочие Калифорнии находились в неорганизованном состоянии, отданные на милость капиталистам за очень редким исключением. Сегодня почти каждая отрасль квалифицированного труда имеет профсоюз, устанавливает свой собственный уровень оплаты и улаживающий внутренние разногласия. Дух независимости и чувство уверенности друг в друге вдохновляют членов профсоюзов…» (55).

Разумеется, говоря о «трудящемся населении», Кеннеди не имел в виду мексиканцев, китайцев, индейцев или африканцев. Речь шла только о белых сетлерах. Когда он с гордостью отмечал, что «каждая отрасль квалифицированного труда имеет профсоюз», он имел в виду профсоюзы белых рабочих. Когда он ссылается на то, что эти новые профсоюзы занимаются «внутренними разногласиями», любопытно, что он забывает о роли профсоюзов в важнейшем трудовом конфликте того времени – движение белых профсоюзов за захват рабочих мест угнетенных работников. Не правда ли, странный результат – политически правый – такой предположительно «классово сознательной» профсоюзной кампании?

Это противоречие – итог всей борьбы за восьмичасовой рабочий день (и крупнейшей волны стачек 1973-77 годов). Требование восьмичасового рабочего дня было не просто справедливо, это было требование, насущное для рабочих всех профессий, отраслей и национальностей - оно стало первым настоящим международным движением, когда Интернационал распространил его на Англию, Францию и другие страны Европы. Крупнейшая демонстрация за восьмичасовой рабочий день прошла, однако, не в США или Европе, а в Маниле, филиппинские рабочие, бросивших вызов испанским колонизаторам, собрали миллионный митинг. Африканцы, китайцы и мексиканцы также активно боролись за это, и в некоторых районах США африканцы начали это движение. Но эта кампания, вместо того, чтобы объединить рабочих, усиливала разобщенность.

Не случайно, что как только белые рабочие добились первых побед в Калифорнии, объединивших и усиливших их, они еще активнее стали нападать на китайских рабочих. Неправда, что борьба за восьмичасовой рабочий день была делом рук благородных классово-сознательных профсоюзников, а кампания против африканских рабочих велась другими – шайками деклассированных хулиганов и расистов. Это были действия тех же самых рабочих. Все белые профсоюзы, крупнейшие федерации вроде Рыцарей Труда, профсоюзная пресса, левые организации вроде Социалистической Рабочей Партии и Всеобщей Ассоциации Немецких Рабочих (во главе с коммунистами) все участвовали в этих атаках белых супрематистов.

В отличие от опыта других стран, кампания за восьмичасовой рабочий день в империи США носила антидемократический характер, сплачивая сетлерские массы вокруг капиталистической политики. В отношении к судьбоносной борьбе Черной Реконструкции, ясно видно, что подавляющее большинство активистов за восьмичасовой рабочий день находились во вражеском лагере. Хотя «только» меньшинство – несколько сотен или тысяч лично участвовали в убийствах и новом порабощении африканцев, они совершали эти преступления при поддержке остальных белых братьев. Эти «прогрессивные» рабочие (особенно немецкие социалисты и радикальные изгнанники), громко провозглашая сочувствие участи бывших рабов, ни на минуту не остановились в движении к единству с толпами белых погромщиков. Это как будто свидетель уголовного преступления громко оплакивал раны жертвы – в то же время пытаясь убедить уголовников, что те должны принять их в свою шайку. Борьба за восьмичасовой рабочий день, борьба «против кули» и против африканцев не были отдельными и не связанными событиями, но звеньями одной цепи, главами истории развития того же самого движения белых рабочих.

Это молодое движение, несмотря на анти-капиталистическую болтовню, не смогло устоять против искушения быть втянутым все глубже и глубже в буржуазную политику. Когда Общенациональный Профсоюз проводил первый съезд и впервые призвал к борьбе за восьмичасовой рабочий день, пять представителей этой новой организации встретились с президентом Эндрю Джонсоном с целью заручиться его поддержкой. И когда он сделал широкий жест – приказал сократить рабочий день печатников государственной типографии до восьми часов – его прославляли как истинного друга белых масс. Ведущая профсоюзная газета «Нэшинал Уоркер» (Нью-Йорк) хвалила его «практическое сочувствие рабочим». Совет профсоюзов Филадельфии описывал его правление как «благотворное для трудящихся классов». Когда ОП нападал на Черную Реконструкцию, он явно был участником позорного союза с президентом Джонсоном – новоявленным заступником плантаторов, потерпевших поражение (56).

Если Общенациональный Профсоюз начал свое существование без ясной позиции касательно классовой борьбы – и желанием быстренько «состряпать» сделки с буржуазными политиками – то к 1872 году он был всецело поражен соглашательским недугом. Он полностью отказался от массовой борьбы; вместо этого ОП пропагандировал образование «Общенациональной рабочей партии реформ», для конкуренции с республиканцами и демократами. Эта мертворожденная партия была настолько оппортунистической и бесформенной, что выдвинула Чарльза О’Коннора, известного защитника рабовладения, кандидатом в президенты в 1872 году.

В тот период белое рабочее движение, хотя еще сравнительно молодое, уже приняло определенную форму. Евроамериканские рабочие все больше были вынуждены организовываться, бороться с нанимателями, требовать от буржуазного государства некоторого облегчения эксплуатации и некоторых демократических прав. В то же время белые работники были также частью сетлерского общества, и чувствовали, что их благосостояние зависит от могущества империи. Более того, под гнетом капитала, они пытались закрепить за собой рабочие места, безжалостно подавляя или полностью вытесняя колониальных рабочих. Такого рода сознательность была ясно выражена в 1870-е годы, когда белые рабочие превратились в активные орудия различных фракций буржуазии в массовом движение за новое порабощение африканцев и изгнание китайцев – в то же время организуя самые решительные и многочисленные стачки против буржуазии.

Это было промежуточное положение – между колониальным пролетариатом и сетлерской буржуазией – и его корни находились в промежуточном положение этих белых масс в классовой структуре. Важно видеть, почему белые рабочие могли объединиться только на мелкобуржуазной и оппортунистической основе.

Пока белые рабочие были снаружи сплочены в непрочное политическое единство, основанное на их положении получающих зарплату сетлеров, они были так расколоты изнутри, что даже не образовывали класс. Коротко можно указать на четыре главные черты: 1) белые рабочие были резко разделены по национальному признаку; 2) высший слой рабочих, состоявший в основном из «урожденных американцев», носил ярко выраженный мелкобуржуазный характер; 3) Даже нижний, наиболее эксплуатируемый слой – в основном новые иммигранты из Европы – политически отставали потому, что их зарплата была выше, чем в старой Европе; 4) Иммигранты-рабочие не составляли единый, сплоченный класс пролетариев, потому, что они были частью отдельных национальных общин (немцы, шведы и т.д.), каждую из которых возглавляли их собственные буржуазные вожаки.

«Урожденные» сетлеры, в качестве граждан, происходящих от первоначальных английских завоевателей, все еще удерживали для себя высокий общий уровень привилегий. Они все еще считали себя единственными «чистыми американцами», а не англосаксонских новых иммигрантов - «иностранцами», ненамного лучшими, чем африканцы и мексиканцы. Среди этих «урожденных» сетелеров мелкобуржуазный статус собственников и мелких лавочников был нормой, и даже рабочие на зарплате с уверенностью ожидали продвижения по социальной лестнице, как только они освоят науку эксплуатации других. Как писал Энгельс в 1886 году: «Существовали два фактора, долго препятствовавшие тому, что неизбежные последствия капиталистической системы в Америке предстали в подлинном свете. Это доступность владения дешевой землей и наплыв иммигрантов. Они долгие годы позволяли большому количеству урожденных американцев возможность «уйти» от наемного труда в раннем возрасте и стать фермерами, торговцами, даже предпринимателями, в то время как тяжкая участь пожизненного наемного труда со статусом пролетария, выпадала большей частью иммигрантам» (58).

Так что ирландские, польские, итальянские и пр. иммигранты удостаивались чести занять место африканцев, мексиканцев, индейцев и азиатов как основной рабочей силы на севере империи США. Но положение «урожденных» англосаксонских сетлеров изменилась крайне мало. Массы «урожденных» сетлеров оставлаись выше разделенных по национальному признаку пролетариев, мелкими собственниками, мелкими буржуа, мастерами, надсмотрщиками и высококвалифицированными рабочими.

Европейские рабочие-иммигранты, получившие повышение в должность нового, более лояльного пролетариата империи США, были сами крайне разделены и сбиты с току. Америка в начале индустриализации была сущей вавилонской башней. В адских условиях шахт, заводов и фабрик, буржуазия набирала команды рабочих множества национальностей – оторванных от родины, отчаявшихся, и часто даже не говорящих друг с другом на одном языке. Энгельс отмечал важность этих национальных перегородок: «...иммиграция...делит рабочих на группы: местных уроженцев и иностранцев, а последних на 1) ирландцев, 2) немцев, и 3) множество меньших групп, члены каждой из которых понимают только своих, например чехи, поляки, итальянцы, скандинавы и т.д. И затем следует добавить негров... Иногда они способны на серьезные порывы, однако буржуазии достаточно просто переждать, пока эти разнородные элементы рабочих масс очередной раз не распадутся». (59)

И как ни печальна была участь белых рабочих на самом дне сетлерского общества, все равно она была гораздо, гораздо лучше, чем раньше в старой Европе. Ирландцев, например, составивших большинство неквалифицированных белых рабочих, эксплуатировали в практически нечеловеческих условиях. Современные источники XIX века обычно подчеркивали, как рабочих-ирландцев на каналах штата Нью-Йорк, угольных шахтах Пенсильвании, железных дорогах западных штатов их подрядчики и десятники постоянно спаивали дешевым виски, чтобы те могли примириться со своими жалкими жизнями. Вдоль Миссисипи бригады ирландских рабочих осушали малярийные болота и строили дамбы за доллар в день и выпивку. Как объяснял один десятник: «Было гораздо удобнее, когда это делали ирландцы, потому, что когда они умирали, это ничего не стоило плантатору, вместо того, чтобы использовать хороших сельхозрабочих для таких тяжелых работ» (60). Хотя сегодня нам трудно представить, что это могло быть лучше жизни в колониальной Ирландии, это было лучше. Только в 1846 году приблизительно миллион ирландцев умерли там от голода. Те, кто эмигрировали, сделали это потому, что иначе их ожидала верная смерть.

Даже у тех, кто находился самой низкой ступени белого наемного труда, зарплата была значительно выше, чем в старой Европе. Работники на фермах, обычно самые низкооплачиваемы рабочие, получали куда лучшую плату в империи США. Как мы помним, Маркс в тот период указал, что: «Как нам всем известно, средняя заработная плата американских сельскохозяйственных рабочих более чем в два раза превышает среднюю заработную плату сельскохозяйственных рабочих в Англии...».

Более того, как европейские иммигранты или бедные евроамериканцы, они все равно имели право на привилегии сетлеризма – и если не они, так их дети. Особенно верно это было для белых бедняков на юге США, но то же самое, с некоторыми изменениями, касалось всей империи. Дюбуа писал:

«Необходимо помнить, что белые рабочие, даже если они получали низкую зарплату, получали другую компенсацию – социальную и психологическую. Они пользовались уважением и с ними обращались вежливо потому, что они были белые. Их свободно допускали вместе с другими классами белых к общественным постам, в общественные парки и в лучшие школы. Из их рядов набирали полицейских, и суды, зависящие от их голосов, обращались с ними так снисходительно, что поощряли беззаконие. Они избирали на должности, и, хотя это мало отражалось на их экономическом положении, это весьма влияло на то, как с ними обращались...» (61).

Другая важная общественная сила, действовавшая среди нижних, иммигрантских слоев белых наемных рабочих, была принадлежность к национальным общинам иммигрантов в «новом мире». Все эти общины имели свою культуру, классовую структуру и руководство. Немецкие и скандинавские общины в целом преуспевали, среди них был высок процент собственников и капиталистов. Обширные пахотные земли северного среднего запада США и прерий в значительной степени заселялись этими национальностями – перепись 1900 года указывает, что тогда в империи было 700 000 ферм во владении немцев и скандинавов, более чем в три раза больше чем во владении «урожденных» англосаксонских американцев (62).

Вопрос буржуазного руководства иммигрантами-рабочими очень хорошо виден на примере ирландцев. И это не было отделено от сетлеризма. Руководителями ирландской общины были не революционные пролетарии, а окружные политиканы, полицейские начальники, мэры и католические церковники. Это не секрет, что в середине 1880-х годов ирландские рабочие севера США, под руководством попов и полицейских, превосходили всех прочих в бешенной ненависти к африканцам. Архиепископство Нью-Йорка, например, публично выступало против освобождения рабов и, без сомнения, помогло организовать анти-африканские погромы, унесшие тысячи жизней во время Гражданской войны.

Любопытно, что ирландские патриоты, сами участники кровавой борьбы с английским колониализмом, видели, что на другом берегу Атлантики их соотечественники были увлечены на путь реакции. В 1841 году около 70 000 ирландских патриотов подписали революционную петицию к американским ирландцам: «Ирландцы и ирландки, относитесь к цветным как к равным, как к братьям. Ради вашей памяти об Ирландии, продолжайте любить свободу – ненавидеть рабство – держитесь аболиционистов – и в Америке вы не посрамите честь Ирландии» (63). Несмотря на массовые собрания, организованные, чтобы создать поддержку этому призыву к международной солидарности, влияние католической церкви, местных политиканов и руководителей профсоюзов удержало массы ирландских рабочих-иммигрантов верными реакции.

Разумеется, тогда, как и теперь, существовала сильнейшая связь между ними и их угнетенной родиной. Фенианское Братство дважды (в 1866 и 1870 годах) пробовало военное вторжение в Канаду, пытаясь ослабить мертвую хватку Англии на Ирландии (64). Даже после множества поражений, ирландские патриоты и денежные средства продолжали притекать на «дело». Современная подводная лодка, например, была изобретена тайным ирландским обществом в США, и только позднее передана ВМФ. Ирландских пленников, сосланные в Австралию, освободили в ходе дерзкого налета через Тихий океан. Так широка была поддержка этого отчаянного предприятия среди американских ирландцев, что ирландец – сенатор США предложил послать туда государственное судно, если бы не нашлось подходящего частного корабля! (65) Это еще раз подчеркивает истинный смысл происходящего. Подлинные национальные чувства к колонизированной Ирландии были присвоены буржуазными элементами, которые придали ей буржуазно-национальную форму, и использовали «общее дело» для продвижения своей карьеры и набивания своих карманов. То же происходит и сегодня.

Что такое международная солидарность видно на примере Патрисио Корпс, когда сотни ирландских солдат армии США порвали с империей во время войны с Мексикой. Негодуя на варварское вторжение 1848 года, они перешли на сторону Мексики и воевали против империи США. В противоположность этому, борьба ирландско-американской общины за равенство с другими сетлерами была ни больше ни меньше, чем стремлением присоединиться к нации угнетателей, записаться в добровольцы Империи. Это разница между революцией и реакцией.

Победившая армия США подвергла варварским наказаниям перешедших на другую сторону европейских солдат. Среди пленных мексиканских солдат после битвы при Чурубуско в 1847 году было около восьмидесяти ирландцев и других европейцев. Победившие сетлеры заклеймили пятнадцать пленных раскаленным железом, пятнадцать получили по двести ударов кнутом и затем их заставили копать могилы для остальных, которых расстреляли (66).

В тогдашней Империи США на заре индустриализации было два широких слоя белых наемных рабочих: первый - подлинная евроамеркианская рабочая аристократия, абсолютно мелкобуржуазная по образу жизни и взглядам; второй - «национальный», слой иммигрантов-европейцев и белых бедняков разбитой Конфедерации, которых жестоко эксплуатировали, но давали кое-какие привилегии, чтобы те оставались верными империи США. Когда национально-угнетенные рабочие оказались под пятой буржуазии, настало время указать белым рабочим их «настоящее» место. После крупной волны стачек 1873-77 голов, белые профсоюзы были жестоко подавлены и разгромлены. Массовые организации белых рабочих, когда-то так уверенные в своей силе, когда их приглашали на обед в Белый Дом и доверяли нападать на африканских, китайских и мексиканских рабочих в интересах капиталистов, обнаружили, что они бессильны перед черным списком, локаутом и смертоносными выстрелами национальных гвардейцев и охранников капиталистических предприятий.

Заняв место колониальных пролетариев, белые рабочие массы оказались жертвами жестоких репрессий и эксплуатации, неизбежных при капитализме. Так век промышленности в США породил важное противоречие: империя США была основана как европейское сетлерское общество привилегированных захватчиков, и новые белые массы не могли быть одновременно жестоко эксплуатируемыми пролетариями и лояльными привилегированными сетлерами. Колоссальное давление промышленного капитализма начало прессовать их в новый пролетариат, – который мы опишем в следующей части – и американский капитализм оказался перед глубочайшим кризисом.

Опыт раннего профсоюзного движения в США крайне ценен для нас. Он показывает, что:

• Профсоюзное движение не может закрыть пропасть между угнетающей и угнетаемой нацией.
• Более того, даже среди евроамериканцев профсоюзы, политические движения и т.д. неизбежно носили национальный характер
• Организация национально угнетенных рабочих в профсоюзы связанные с сетлерскими массами была не более чем попыткой контролировать и разделить нас.
• Единство сетлерских масс – контрреволюционно, потому, что разные слои сетлеров могут найти общий язык только в мелочном эгоизме и лояльности господству сетлеров.
• Что если и существуют «прогрессивные» или демократически настроенные евроамериканцы, их необходимо оторвать от других сетлеров, а не пытаться слить их с реакционными белыми массами путем обычного реформизма.
• Профсоюзное движение превращается в извращенную пародию в сетлерском обществе, когда даже рабочие массы развращаются. Потенциальные классовые противоречия сетлерского общества в момент кризиса были смазаны усиленным угнетением колониальных народов. Капиталистический сетлеризм резко изменил сам вид нашей земли. Континент, который на заре XIX века был в основном населен представителями угнетенных наций, в конце века превратился почти стерильную «новую Европу». И в этом жестком, кровавом превращении, история поставила каждого перед выбором, перед подтверждением своей классовой сущности. Классовая принадлежность – не значок или диплом, который можно привезти из старой Европы и повесить на стенку, чтобы он покрывался пылью, но в целости и сохранности. Классовое сознание живет в революционной борьбе угнетенных – или умирает в ядовитых мелких привилегиях, которых так рьяно домогаются сетлеры - лакеи буржуазии.