Оглавление

Глава III. Юг Толимы: война в войне

Страшные истории, рассказанные Мануэлем

В одном небольшом посёлке был человек, который не верил в те вещи, которые не видел своими глазами, в те вещи, которые не потрогал собственными руками, в те вещи, которые невозможно себе представить. В общем, человек свободомыслящий, человек без пут на ногах. Атеист, который не ходил к мессе, который запрещал своей жене и детям ходить в церковь. Эту ситуацию ловко использовал местный приходской священник, который постоянно в утренних мессах и вечерних проповедях, всячески хуля и браня атеистов, указывал на атеиста этого посёлка, которого звали Деметрио Родригес. Этот человек, говорил священник загробным голосом, когда он будет умирать, то за ним придёт лично сам дьявол, и с верующими этого посёлка, которые пойдут той же дорогой заблуждения человеческого, произойдёт то же самое.

Священник за кафедрой, иногда забывая слова и переходя на жесты, взъерошивал на своей голове волосы, изображая два больших острых рога; тянул себя за нос, чтобы он казался длиннее, и, хватая себя за подбородок, изображал длинную бороду до колен, таращил глаза, дико вращая ими для того, чтобы были видны только белки, и люди верили, что, действительно, видят два языка пламени одинаковой величины, очень ярких, вырывающихся из глаз священника, вместо кроткого христианского взгляда. Церковный служка во время служб не жёг ладана, служка жёг серу, и церковь заполнялась зловонным дымом, люди чихали, плакали во весь голос, прося прощения за свои дурные помыслы. Ближе к окончанию мессы, вхождению корабля в тихую гавань, набожные слушатели со страхом чувствовали, что кто-то, хотя они не знали кто именно, словно снимал с них кожу, и забирал их тени, словно желая освободить их от их собственной души. И, по общему мнению, когда все смотрели на выход из церкви, то каменели от страха, поскольку дым превращался в человеческую фигуру, и, не спрося ни у кого разрешения, таинственным образом исчезал.

Дети того человека, который считался атеистом, т.е. Деметрио Родригеса, выросли, обзавелись собственными семьями и разъехались, и остался уже старый Деметрио со своей женой, уже очень старой, вдвоём в одиночестве старости. И поскольку эти двое являлись злом из-за своего образа мысли, то никто по причине страха не навещал их дома, никто не хотел, чтобы его душа была потеряна ещё при жизни. Ибо сильно было красноречие местного священника.

Но вот, однажды, этот самый Деметрио заболел, ему становилось всё хуже, и он умер, так и оставшись при своих убеждениях. И никто в этом посёлке не осмелился выразить вдове свои соболезнования, никто не передал ей даже букетика цветов. Мёртвого Деметрио жена подняла, подняла мёртвое тело своего супруга, и с трудом положила на стол, и закутала в саван, зажгла 4 свечи, и стала бодрствовать около него, села к одному из углов стола, и стала оплакивать мужа. И проплакала она так весь вечер. Затем села эта женщина в кресло у входа с улицы со своей печалью и аккуратно расчёсанными длинными волосами, в своей траурной одежде очень печальной, со сложенными и печально положенными на колени руками, и глазами, наполненными горькими слезами, села эта женщина, смотря на тихую улицу, с печалью, которую только и оставляет нам смерть, оплакивая ту далёкую даль, куда уже удалялся её супруг.

И тут, случайно, по той улице проходил один крестьянин навеселе, и он спросил: «Сеньора, а почему вы плачете?»

Женщина ответила: «Эх, сеньор, как же мне не плакать, когда умер мой муж. Человек хороший, понимаете, но только, вот. думал не так, как утверждает священник. Поэтому, как сказал сеньор приходской священник, когда мой муж умрёт, то за ним придёт сам дьявол, лично, чтобы унести его душу и тело. Ой, сеньор, я очень боюсь, а, вдруг, действительно придёт. Я не знаю, а, вдруг, так и будет».

И поскольку случилось так, что крестьянин был человеком рисковым, и к тому же выпивши, то он сказал ей: «Сеньора, если хотите, я составлю вам компанию. Но первое, что вы должны сделать, это раздобыть мне бутылку агуардьенте, и тогда я стану вашей тенью на эту ночь».

«Хорошо, если вы останетесь со мной, сеньор, я принесу вам агуардьенте. Я не хочу оставаться одна и видеть, как дьявол утаскивает тело моего мужа».

Сеньора встала, уже воспрянув духом, и направилась в лавку, купила там бутылку агуардьенте и коробку сигар. Человек сделал первый глоток этого дурманящего зелья, закурил сигару, и стал делать фигуры из дыма вокруг своей головы, он снял свою шляпу и удивился завиткам в спиралях дыма, которые стали походить на изображение святого - покровителя этого посёлка. Он сел рядом с сеньорой, и продолжал находиться в этом состоянии, уже больше под влиянием агуардьенте.

В полночь эти двое, вдруг, услышали сильный грохот со стороны сада, тяжёлые шаркающие шаги, как если бы кто-то был прикован цепью к тому свету и устало шёл. Женщина занервничала и сказала: «Ой, сеньор, я слышу шаги, и это шаги не человека. Это точно. Я не знаю…».

«Что бы там ни было, - сказал крестьянин – подождём немного, сеньора, не беспокойтесь». Для придания себе храбрости, человек взял бутылку, отхлебнул из неё большой глоток и вышел на улицу, и, точно, действительно, он увидел, что приближается сам дьявол, такой огромный, одетый в чёрный плащ, и хвост огромный, который он волочил за собой по земле, оставляя за собой тучу пыли; огромные рога козла уже старого, а во рту сигара, раза в 3 больше, чем обычно курили в той местности. И человек сказал: «Да-а-а, а я-то думал, что всё это просто байки. Действительно, сеньора, получается, что дьявол, всё-таки, есть. Но, простите меня, сеньора, если пьяной может поступить сейчас опрометчиво».

И он вынул из-за пояса револьвер, и выстрелил в дьявола…. Прозвучало 6 выстрелов. Крестьянин сделал ещё один глоток из бутылки, и передал её сеньоре, чтобы и она выпила тоже, и вдвоём они стали ждать нового появления дьявола, но дьявол больше не показывался.

В большой комнате дома на столе лежал Деметрио, ныне покойный, в саване, покрывавшем его до середины груди, его усы стали ещё длиннее, и пламя свечей погасло под порывом ветра, хотя дверь и была закрытой; Деметрио, уже покойный, при жизни был ростом 1 м. 65 см., а сейчас начал быстро разлагаться.

В час ночи, в два часа, в три часа ночи во дворах домов, вдруг, стали петь петухи, и петь как-то странно, словно предчувствуя что-то, как-то хрипло, надрывно. И вот пришёл час звучать колоколам, но они не зазвонили, не затрезвонили настойчиво, как бывало всегда. Настало 5 ч. утра и посёлок осветился утренним светом. Но священника в церкви не было. Никто не знал, где он. Сообщили властям о том, что пропал приходской священник, и что ночью были слышны выстрелы около дома умершего атеиста. Прибыли на место и увидели того самого священника, переодетого дьяволом. Это был уже старый дьявол, подкрашенный, казавшийся ещё более коренастым из-за своей тучности, сутана был расстёгнута, и был виден пуп, очень выдающийся вперёд; на одну сторону его лица свесились отвалившиеся рога, а его широко раскрытые глаза были пепельного цвета.

Женщина вновь вернулась к своей печали по усопшему, и, сопровождаемая всем посёлком, похоронила тело своего мужа. По иронии судьбы, священник был похоронен рядом с атеистом. Каждый день люди приходят на кладбище и молятся о спасении души священника. Это стало даже традицией, включая возложение на его могилу букетов белых цветов.

«Нелегко начинать борьбу…»

Это казалось разговором, закалённым в беге годов, мох и туман стояли над сырыми словами, повисавшими среди вьюнков; они говорили дни и ночи напролёт, оставляя лазейку для того, чтобы время показало своё лицо, обмениваясь идеями, опытом. Разговор людей, страстно желающих определить направление своей жизни. Этот разговор раскрывал их прошлое. Не просто их прошлое, как индивидов. Это было раскрытие, даже ненамеренное, памяти, пребывавшей в прошлых поколениях. Память поколений, голос, который разыскивает следы, это уже не просто рассказ о войне, услышанный в ночи семейного праздника. Это – живое воспоминание о том, как традиция вливается в кровь, и этот голос из самой глубины души преследует человека, бьёт в уши, и днём и ночью слышится снова, словно недавно появившееся, как будто это было только вчера. Связи непрерывности крови, непрерывности исторической. Так же, как и они, другие люди в течение более чем века вынуждены были прибегать к войне по соображениям, порождёнными безнадёжными обстоятельствами. В условиях гражданских войн, которые опустошили территорию и население страны. Много войн, которые пережила страна, многочисленные региональные войны, в которых они, люди без земли, мелкие собственники и колонисты со своей неграмотностью за плечами, по собственной воле или насильно мобилизованные, вступали в борьбу, рискуя своей жизнью перед лицом врага. Но никогда они не делали этого, исходя из собственных интересов, по своим определённым убеждениям. Они возвращались домой закалёнными в боях солдатами, и сидя у домашнего очага и попивая помаленьку кофе, вдруг, понимали, что эти войны была не их войнами.

Сейчас они, два семейных клана, Лоайсы и Марины; старый Херардо Лоайса, который был в 2 раза старше Педро Антонио Марина, «низенький и толстый, с голубыми глазами и седыми волосами, рыжий, без всяких признаков лысины, с густыми бровями телесного цвета, с густой русой бородой, спутанной и всегда нечесаной, круглолицый, с очень русским обликом, как утверждала его сестра Грасиэла; его сыновья «Венено» - «неугомонный в своём желании докопаться до сути любого вопроса»; «Агарре» - «более трудный характер, никогда не снимал с плеча сумку, в которой носил свой пистолет; суровый, угрюмый как камень»; «Тарзан» - «старший, был очень мягким»; «Кальварио» - «младший, человек большого натиска в сражении»; Педро Антонио Марин и его двоюродный брат Альфонсо, известный также, как «Метралья», беседовали, не заботясь о том, что за их спинами интенсивно падают, словно шелуха от семечек, часы. Они, пришедшие из Старого Кальдаса, дети и внуки колонистов, родом из Хеновы, департамента Киндио, говорили о возможностях самозащиты на местности подходящей для ведения войны, войны как возможности выжить, о возвращении к старой исторической константе, к партизанской войне. Высвобождать хитрость людей ускользающих, своё чутьё для того, чтобы чувствовать на расстоянии запахи, которые источает тело и одежда врага, высвобождать проворность для того, чтобы вовремя убежать, вовремя укрыться, напасть в самое подходящее время; высвобождать психологию человека преследуемого, рефлексы обитателя леса, который просто поглощает расстояния, высвобождать свой пот, своё дыхание, свои глаза, которые видят всё вокруг, свои мысли для того, чтобы решать в решающий момент, в который жизнь есть едва ли секунда для вздоха, решать без преждевременного сожаления; высвобождать сознание и природную власть, искать укрытия, различая малейший шум. Это было начало, они обсуждали совместно всё это спокойно, не распаляясь, терпение их уравнивало. Они совместно обсуждали свой опыт: действия Педро Антонио Марина и его двоюродных братьев в Киндио; сражения, проведённые старым Херардо и его сыновьями на юге Толимы.

Сценарий везде был одинаковым: перекрёсток дорог, входы-выходы из леса, столетние заросшие тропинки, шаг или поиск адекватных шагов по тем же самым рекам. Толима, территория с давней историей партизанского движения. Толима – это эпицентр земельных конфликтов, вход и выход к Центральной Кордильере; Кордильера – это неизюежный путь к департаментам Кальдас, Валье, Уила и Каука; конечный путь огромной человеческой реки, которая несла свои воды вместе с колонизацией из Антиокии. Толима – это мать-сейба. Сейчас они – Лоайсы и Марины, были вынуждены плясать на своих сковородках на адском огне, жар, который жёг пятки людей.

Их освещал свет луны, в то время как они обсуждали все возможности. Но они обсуждали их, не имея за спиной тени или приказов вождей или традиционных политических руководителей. Тех, кто всегда обращался к стране для того, чтобы подавить общественно-политические конфликты посредством насилия, посредством войны. Приказ, обычно, следовал сверху, написанный и подписанный, изложенный в зажигательных публичных прокламациях. Они исходили от вождей той или другой политической партии. Но сейчас эта инициатива исходила снизу, от тех людей, которые не имели достаточно времени, чтобы ждать, когда прибудут руководители из Боготы, как это было в прежние времена, во время других войн, для того, чтобы взять командование в свои руки, как землевладельцы-политики-генералы, с укоренившимися мечтами о воинской славе. Сейчас это обсуждали они, люди труда на земле, арендаторы и мелкие собственники, они обсуждали это своими словами. Их руководители продолжали оставаться в городах, действуя так, как они обычно действовали, на основе законной бюрократической бумажки, вполне достаточной брони для мирного времени. Одинокие в разговоре, который уже имел открытую дверь, они изобрели то, что уже было изобретено; выкапывали старые и позеленевшие «грасы» 1 , острили колья; проходили по старым тропам, расчищая мачете заросли кустарника. В этом разговоре людей, имевших только начальное образование, точно так же, как и в разговорах в других частях страны, начиналась история партизанского движения 50-х гг.

«В разговоре с Лоайсами участвовали не все мои двоюродные братья, только Альфонсо и я; другие двоюродные братья оказались рассеянными по дороге, они не добрались до юга Толимы. Наверное, они оказались в более благоприятной обстановке в спокойных регионах и успокоились сами, сорганизовавшись по семейному принципу…».

Около Хеновы, на кофейных плантациях, однажды ночью они решили направиться на юг Толимы. Они разбились на маленькие группы по 3-4 человека, чтобы перемещаться с большей лёгкостью и решили тайно встретиться в Эль Камбрине, точнее, в Ла Окасьоне, «месте историческом для нас, поскольку там уже состоялась встреча двух групп…». Педро Антонио Марин и его двоюродный брат Альфонсо отправились в путь легальным путём, выйдя через Анайме к национальному шоссе, затем от Кахамарки они поехали на попутной машине, а от Нейвы они направились к Эль Кармену, особенно испытывая тревогу в Гаитании. В этом районе Педро Антонио Марин встретился со своим отцом и сёстрами. Они находились в безопасности, и Педро Антонио Марин снова стал работать на распилке древесины. Затем, в Эль Кармене, около Насарено, он поработал на ферме одного немецкого полковника, который прибыл на эти земли, спасаясь от Второй Мировой войны. Педро Антонио Марин ждал контакта с Лоайсами. Они продолжали быть потерянными где-то в районе Ла Профунды. «Мне пришлось некоторое время прятаться в горном лесу недалеко от Эль Кармена, время было очень суровым. Пришло известие о взятии Гаитании, спустя некоторое время я получил информацию от них, поскольку в то время они жили в районе под названием Сан-Хорхе. Они со своим отрядом постоянно перемещались, и мы старались установить с ними контакты. Наконец, мы дождались их, и встретились уже со всем семейством Лоайсов после взятия Гаитании, поскольку, помимо всего прочего, у нас было семейное родство, правда, не очень близкое. Тогда, при той встрече мы и начали организовывать дело на юге Толимы…».

Выслушав Лоайсов, Педро Антонио Марин выяснил, что «по крайней мере, вырисовывается, пусть и нечётко, определённая ситуация, поскольку с концентрацией двух наших отрядов, разрешался более ясно один вопрос: проведение сражений против армии, полиции и «птиц», которые продолжали отстреливать людей, укалывали свинцом и быстро исчезали».

«Поскольку это нелегко – начинать борьбу…», решили создать руководство движением, планировать определённые цели, и, одновременно, ещё потерпеть для того, чтобы национальное руководство либералов, наконец, как-то определилось. «Мы хотели получить хоть какую-то ориентировку, что нам делать с репрессиями, не указание в военном плане, военная организация у нас уже зарождалась. Мы хотели, чтобы нам сказали, чтобы они помогли нам хоть немного своими знаниями, большего мы и не просили. Но получилось так, что они продолжали говорить в прежнем духе, что есть часть армии и полиции – сторонники либералов, намеренная устроить военный переворот против правительства, что, совершив этот переворот, генералы, полковники, капитаны помогут вернуть либералов к власти…». Спекуляции, которые никто лично не подтверждал. Горы полнились слухами. Никто здесь газет не читал, радио было под контролем консерваторов. «Мы искали решения как преследуемые либералы, но общая картина, действительно, была не очень ясной. Что делать…? Мы чувствовали себя смущёнными тем, что всегда подавляет и угнетает разум человека: изоляция. Не дать убить себя самым жалким образом, не дать им схватить себя для того, чтобы они приволокли нас живыми к реке, не позволить, что мы расстались с жизнью на берегу какой-нибудь реки, и чтобы её воды не несли нас мёртвыми. Не было иной идеи, которая существовала бы тогда у нас…».

На основе данных разведки, они провели первую операцию в местечке, известном как Ла Профунда, на юге Толимы, в окрестностях Ла Гальеры. Была получена информация о том, что в этом местечке находится пост с 50 консерваторами, хорошо вооружёнными револьверами, ружьями, однозарядной винтовкой, известной как «грасс», и 3- и 5-зарядными ружьями. Из наблюдений разведчиков стало известно, что в 5 ч. утра эта пунктуальная публика просыпались, и шла умываться и чистить зубы в небольшое горное ущелье, расположенное в 80 м. от того дома, где они спали, самоуверенные, поскольку они никого не боялись, обычно, оставляя оружие, развешенным на гвоздях в спальных помещениях. После проделывания всего необходимого для тела, по возвращении без всякой тени сомнения в ином они находили своё оружие в комнатах; затем поступал приказ об очереди дежурства днём, а остальной личный состав работал на кофейных плантациях. Среди этих людей царила полная самонадеянность.

Разведка, которая добралась и до этих кофейных плантаций, одетая в одежду своих, сообщила, что напасть можно в 5 ч. утра, когда ещё темно, для того, чтобы не вступать с ними в серьёзный бой; подобраться к дому; сразу отрезать им путь отступления обратно, уходить быстро и в разных направлениях, и потому план был таков: «Мы приблизились к ним, позаботившись о том, чтобы наши шаги не производили шума, затаились около дома в ожидании в утренних сумерках, удобно расположившись. В 5 ч. утра, всё точно, мы услышали шум людей довольных жизнью, смеющихся неприличным шуткам, и они отправились совершать водные процедуры. И вот тогда, в этот час, мы и нагрянули к ним в дом…».

Они осторожно вышли навстречу консерваторам, и произвели нападение. «Большинство наших было вооружено мачете, которые были острыми, как бритва, готовые порубать любого, кто встанет на их пути, а тут ещё выстрелы и неожиданность и сильным грохот от подрыва гранаты домашнего изготовления, и они, чувствуя себя захваченными врасплох, без возможности ответить огнём, и видя, что путь к дому перекрыт, убежали сломя голову от страха. Оставили только свою тень…».

Там оказалось не более 18 единиц оружия, да и то, не очень хорошего. А по рассказу разведчиков, выходило, что там, будто бы, был целый арсенал. Там было, максимум, 20 единиц оружия – ружья, 5-зарядные револьверы, «грасс», карабины «винчестер»…. Консерваторов тогда погибло человек 10…». Операция был расценена партизанами как большая победа. Взмокшие от пота, вернулись они в Ла Окасьон, месторасположение отряда Лоайсов.

«В таких условиях мы продержались более года…»

Слово сменялось понятными знаками руки, «идёт враг, маскируйтесь…»; звуками, имитирующими пенье птиц, «уселись есть»…»; знаки исходили из самой глубины тела, как будто человек забывал значение слов. Знаки, оставленные у начала дорог, на склоне горы; ствол дерева, поваленный налево, «мы в глубине горного леса…»; одежда, развешанная на верёвках брошенного ранчо, «встречаемся во втором лагере…». «Они не раскрывали рта для того, чтобы закричать от боли или от радости, и так было для того, чтобы случайно жалобный стон и радостный крик не выдал или не указал направление врагу; плач ребёнком должен был немедленно прекращён соском груди матери; приглушали стук мачете, когда рубили дрова; дети были скованы приказом, скованные в своих телах для того, чтобы они не смеялись громко во время своих игр; никто не разжигал огонь днём, чтобы дым, поднимаясь над кронами деревьев, не выдавал место врагу, чтобы он не подумал, что это какое-то подозрительное облако. Население в горах держалось начеку, присевшее и скорченное, окоченевшее от холода, с острой безнадёжностью в глазах, уже уставшее от желания развести огонь, и с пламенем очага, позволить себе развязать язык, чтобы рассказать вслух какие-то повседневные истории. Смеяться можно было только в эти часы, если, конечно, оставалось для этого силы.

Исход семей, бегущих из Валье, Кальдаса, Уилы, уходили всё дальше вглубь гор для спасения своих жизней. Они прибывали сотнями, массово, семьями, в те зоны, где действовали Лоайсы и люди Педро Антонио Марина. Они надеялись, что хоть у партизан они обретут возможность спокойно вздохнуть.

Численность населения в горах росла, умножалась, становилась громадной. Строились многоярусные нары, прокладывались тропинки, дорожки, тропы, тропки, создавались всё новые тайники в горах; строились посёлки на один день или одну ночь или даже на вечность одной недели, хрупкие сооружения до первого сильного порыва ветра. Эта огромная масса людей, укрывшаяся в горах, дошла до того, что сама стала похожей на сельву, «приобрела одинаковый облик, одинаковый смех, одинаковые жесты, даже одежда этих людей была словно из ткани гор. Остановившегося мужчину, женщину или ребёнка можно было легко спутать с тонким деревом. Вьющиеся растения, обнявшие толстый ствол деревьев, это было как единая семья, крепко обнявшаяся, давая тепло…».

Кочующее гражданское население было верной тенью, которая сопровождала партизан. Партизаны были населением, население – партизанами, те же родственники, общие предки, корни, взросшие на той же территории. Жужжащий рой, обитатели гор. Появились кочующие посёлки.

Лоайсы и Педро Антонио Марин напали на Капоте де Сантьяго Перес, при нападении на этот район консерваторов «мы увели небольшое стадо, чтобы потом съесть его». Там же они завладели кое-каким оружием, немного. В Планадасе они столкнулись с сопротивлением полиции, «3, 4 или даже, 5 человек, ну, и они погибли…». «И снова дикие репрессии прокатились по Риобланко, Сантьяго Пересу, Ла Эррере, Бильбао, пришло 50 человек армейских, это порождало страх, особенно у новичков в искусстве войны. В этом вторжении они оставили после себя не просто следы, а кровавую пустыню…», снова пришлось скрываться, а с ними бежало и гражданское население.

В местечке под названием Ла Палома они поговорили с группой либералов, а те из-за страха их выдали; из Гаитании вышел отряд полиции для преследования. «В ходе этого преследования погиб 1 полицейский и 1 консерватор, они потеряли 1 винтовку и 1 револьвер. Событие, само по себе, незначительное, оно имело ценность разве что в том, что когда консерваторы видели, что мы идём, то уже убегали, уже чувствовали страх, чувствовали … страх людей, которые утратили чувство собственной вседозволенности, они уже поняли, что и они могут быть убиты, понимаете…? Пули входили в их тела и проходили сквозь них, также лилась кровь, как и из любого другого…».

Отряд из Ла Окасьона находился под командованием старого Херардо Лоайсы. «Старик немногословный, но умеющий говорить. Наблюдательный, с большой силой во взоре; очень убеждённый в своих либеральных идеях. Прирожденный вождь, безусловно. Херардо был наиболее уважаемым…». «Что касается Лоайсов, - вспоминает Грасиэла, младшая сестра Херардо, - то мой отец был основателем Хеновы; его звали Эмилиано Лоайса. Все его дети были рождены в Хенове. Мой отец, как основатель, построил себе большую ферму, но потерял её ещё при жизни своей первой супруги из-за долгов и других вещей, которые делают люди, когда чувствуют себя с деньгами…. У него было 12 детей от первого брака. Херардо, он был старшим; Адан, Хулио, Энрике, Эмилиано, Лопе и Камило; из девочек – Эрнестина, Мария Эва, Кармен, Аделина и ещё одна. Всего детей было 12 от первого брака и 4 уже от сожительства с моей мамой. Херардо и Маруланда приходились друг другу двоюродными братьями; правда, двоюродными во второй степени, поскольку отец Маруланды является сыном моего дяди, т.е. брата моего отца, но мой отец носил фамилию Лоайса, а мой дядя – Марин…. Что же касается Херардо, то я знала его ещё с детских лет, поскольку он пришёл из Ронсеса, где у него была ферма и много скота. Он ушёл из Хеновы и в Ронсесе стал самостоятельным хозяином, нашёл себе жену, и я помню, он говорил моему отцу, что у него была большая ферма и довольно много скота. В то время ему удалось нажить капитал в Ронсесе, и он так и не вернулся обратно в Хенову, он уже обстроился на новой земле, и, казалось, что его родина, т.е. Хенова, буквально, жгла ему пятки. И мы так ничего и не знали о нём, прошло несколько лет, а мы ничего не знали о нём, ни со стороны отца, ни со стороны братьев. Когда умер отец на границе департаментов Кальдас и Валье, на ферме, которую он приобрёл, Херардо не было ни на ночном бдении, ни на похоронах; все дети были, а его не было. Он был невысокого роста, довольно крепкий, голубые глаза, белокурые волосы; вообще, он был блондин, очень был похож на русского…. Когда я его снова увидела, он уже участвовал в партизанском движении в Толиме, он был очень приветливым, умел притягивать к себе людей, был очень приветливым с людьми, его любили за такое обращение, он очень располагал к себе…».

«В отряде Лоайсов не было военной иерархии: такой-то был первым в командовании, затем шёл второй, третий. Семейство, которое командовало этой группой либералов, было семейством Лоайсов. Единственным из сыновей, который отслужил на действительной военной службе, был тот, которого звали «Тарзан». Вот так был устроен, можно сказать, тип организации, от начала и до конца либеральный по своей сути…». Не было казармы, не было дисциплины. «Это напоминало отношения хозяина с 20-30 работниками, находящимися на сдельной оплате; ты, парень, пойди-ка, сделай то, а ты – другое, а теперь, ребята, собирайтесь-ка и пойдём на войну. Пойдём-ка, поищем консерваторов!».

Приказы исходили от вождей: «Так, на этой неделе идём в разведку». Партизаны жили на нескольких ранчо, выращивали бананы, изготавливали сахар и получали приказ от руководителя быть наготове, сразу все закалывали свинью, убивали курицу для приготовления себе холодной закуски в дорогу. Покидали свои нары, собирались по дороге и «ну, и приходили приказы: одни – вперёд, другие – в середину, другим, стало быть, идти в хвост, атакуем консерваторов Касаверде, консерваторов Валье, или мы идём на Чапарраль…». По возвращении, каждый шёл в свою «деревеньку, чтобы греться под боком своей жены, и при малейшей опасности население окапывалось в своей деревне, и среди гор они связывались друг с другом, устанавливали контакты…». Это были примитивные методы, чтобы не позволить убить себя так просто, но дисциплинарного режима не было. Трофеи распределялись индивидуально. Одному партизану доставалась рубаха, другому – штаны, третьему – ружьё, вот так. Оружие становилась индивидуальной собственностью…».

Военная подготовка сводилась к объяснению того, как выглядит внутренняя структура армии и полиции, как действовала дисциплина в этих вооружённых структурах государства, и как, следуя этим установкам, функционировала. «Чистый либерализм, либерализм применительно к военному делу. В таких условиях мы продержались более года…». Год, в течение которого всех обуревали вопросы относительно неопределённого будущего.

Тем временем консерваторы сосредоточились в Риобланко, Сантьяго Пересе, Атако и Каса де Синсе, посёлках, охраняемых полицией. Они выходили на разведку смешанными отрядами – армия, полиция и гражданские лица – и уводили с собой крупный рогатый скот, мулов, забирали орудия труда, и всё это при полном попустительстве властей. Местность разграничивалась на территории либералов и территории консерваторов, каждый район со своей собственной охраной; если кто-то вторгался на чужую территорию, сразу же следовал ответ. Политико-географическое разделение в войне территорий, каждый закрепившийся на своей земле охранял её от всяких неожиданностей. Постоянное напряжение, спокойствие у каждой из сторон исчезло.

В посёлках воцарилась жесточайшая экономическая блокада, которая охватывала огромные территории, производившие сахар, какао, выращивавшие крупный рогатый скот, свиней, изготавливавшие молоко, сыр, дабы воспрепятствовать их развитию. Исчезли посёлки-покупатели; не было никакой транспортировки товаров, те караваны мулов, которые двигались по дорогам, конфисковались на основании закона. Целый год обложенные со всех сторон полицейскими кордонами. Насилие осады голода для того, чтобы сломить население через его желудок, довести до отчаяния. Полный контроль над лицами, подозреваемыми в том, что они являются пособниками партизан. Либерала, который выходил из своего дома в посёлках, они бросали в тюрьму, а ночью он пропадал. «Только либералы, скрывавшие свои политические убеждения, умолкнувшие и молчащие, с бумагой об отречении при себе, могли ещё покупать кое-что для того, чтобы потом немного уделить и нам, тем, кто жил в горах…».

Не появлялся ни один неосторожный консерватор, полиция не выходила на разведку, они спокойно выжидали, укрепившись на своих постах. «Ты и не ожидал многого от полиции, поскольку она стремилась решить проблему с нами экономическим путём. Ситуация статичная из-за экономической блокады. Недвижная, как окаменевшая река…».

Лоайсы и Педро Антонио Марин ориентировали своих людей на то, чтобы они ходили по разным деревням Толимы и Валье, и добывали там оружие у друзей, соседей; кто что мог дать, в этом смысле, или, если потребуется, конфисковывать то, что могло послужить делу продолжения борьбы. Руководство либералов «затерялось», его невозможно было обнаружить. «Абсолютно всё было брошено ими на произвол судьбы…, полный произвол, беспросветный». И продолжала жить иллюзия о том, что военные-либералы поддержат партизан, продолжала жить в головах иллюзия, столь бережно лелеемая в разговорах, а потом она возвращалась уже как, якобы, точные сведения. Никогда «мы не видели её конкретизации, но она была между нами, эта сдерживающая иллюзия, зажимая рот…».

На юг Толимы к ним пришла весть о существовании партизан в Льяносах. «Это обнадёживало, крупное партизанское движение, очень важное. Рассказывали о сражениях, о захвате в плен личного состава врага, о гибели многих солдат, о захвате зон, контролировавшихся врагом. Слухи о том, что страна охвачена чуть ли не пожаром. Иллюзии, сеемые слухами…». Появились в своих зонах свои местные руководители, касики деревень, но никогда к ним не приезжали высшие руководители либералов, занимавшиеся общенациональными политическими проблемами. Никогда мы не видели их перед собой, говорящими с нами…».

Несмотря на многочисленные трудности, зона влияния партизан простиралась до Риобланко, Ла Эрреры, Чапарраля, Эль Лимона, поскольку известие об их существовании пересекало любую гору. По прибытии на место вооружённой группы, она организовывала встречи с местными жителями-либералами для того, чтобы сказать им о том, что они должны организовать у себя тщательную охрану, предупреждали, что вскоре сюда последует визит «птиц» и полиции. «4 или 5 человек, укрывшиеся в ряд на некотором расстоянии друг от друга, вот, и всё. Вся надежда на глаза, смотрящие на расстоянии от одного ряда до другого. Удлинение взгляда». Установились контакты с чапаралем, Планадасом и Гаитанией, и благодаря этим связям партизаны получали информацию, и довольно точную, о передвижении войск. Коммерсанты-либералы сообщали достоверные сведения о том, кто приторговывает оружием и боеприпасами. «Так открывалась торговля оружием».

Они уже переставали быть маленькой группой с тем, чтобы превратиться в огромную массу преследуемых либералов, сосредоточенных в деревнях и предместьях посёлков. «С нами были хозяева скота, хозяева ферм, хозяева мелкой торговли. Ситуации была одинаковой для всех. Так распространялся голод на все эти территории под руководством Лоайсов, и моим, поскольку я уже играл определённую роль в принятии решений руководством…».

В ходе второй операции они неожиданно напали и захватили Гаитанию, консерваторы бежали, бросив своё имущество, инструменты. Брошенные посёлки и территории занимались либералами. Когда начинались репрессии, всё происходило наоборот. Выстрел и убежал по этой разрушенной земле. Влияние партизан-либералов простиралось уже до Сан-Луиса, Праги, Айпе и Эль Кармена в Уиле. Консерваторы, убегая, возвращались в посёлки Санта-Мария и Палермо. Население растянулось по Центральной Кордильере. «Это, надо сказать, усилило огромную концентрацию либералов, настроенных на войну. Люди жили, привязанные к надежде вернуться на территории, оставленные во время бегства; вернуться для того, чтобы собрать вместе то, что осталось от жизни на тропинке или на дорогах. То, что принадлежало тебе, всем, скучая по тому, что было…».

«Риобланко, развеянная иллюзия…»

По дороге на Ла Вербену в потной военной униформе, прилипшей к коже, уже второй коже от дождя и грязи, уставший от многочисленных многодневных переходов, но счастливый, шёл армейский лейтенант, человек храбрый и решительный, который несколько месяцев назад вышел из Боготы, и, преодолевая многочисленные препятствия, пересёк Льяносы для того, чтобы углубиться на территорию Толимы, маниакально стремясь добраться до юга Толимы, дабы однажды встретиться и с глубоким уважением заключить в объятия старого Херардо Лоайсу. Человек молодой, без бороды, убедительный в своих речах, твёрдо убеждённый в своих либеральных идеях. Он шёл, ведя под своим началом 25 солдат, вооружённых, с боеприпасами, говоря всем, что дезертировал из армии, и неся весть о том, что его действия также поддержали многие его товарищи по оружию, утверждая, что армия разделилась на консерваторов и либералов, и потому вскоре патриотический слой общества объединится так, как сделали его люди, и окончательно присоединится к партизанской борьбе. Иллюзия, которая уже давно стремилась стать истиной. Иллюзия, крепко засевшая в голове, вдруг обрела черты правдоподобности и персонифицировалась в этих людях.

В Ла Вербене, зоне Лоайсов, лейтенанта и его солдат приветствовали 600 человек. Всё это сопровождалось приветственными возгласами, салютом и эмоциями, которые поднимались по склону Кордильеры под немалым воздействием агуардьенте. «Ну, сейчас, горе гóдам 2 , не останется ни одного, больше не увидите. Пришёл часть отмщения». Свет иллюзии на всех лицах. Лейтенант перевёл дух и, складно излагая, сказал, что с присоединением к партизанам он увидел, как исполняется его старая, заветная мечта, а также желание его отца, старого либерала-радикала, передового борца за свои идеи; он сказал, что это была мечта, которая вынашивалась им вместе со своими товарищами по оружию с того самого момента, когда они начали военную службу в качестве курсантов; он сказал, что им надоела эта невыносимая ситуация, когда в армии им приходилось исполнять преступные приказы; он сказал, что человек с такими христианскими чувствами, как у него не мог больше притворяться несведущим перед лицом того, что происходило в стране, трусливо принимая позу страуса…. «Да, его приход был случаем очень экстраординарным, поскольку, наконец, появилось настоящее оружие, для ведения настоящей войны. Оружие, которое словно упало к нам с неба, и, к тому же, в самый подходящий момент. Это очень всех вдохновило. Это уже был не просто ложный слух, прилепившийся к ушам, словно улитка. Они будут вести борьбу вместе с нами, дисциплинировать ребят, передавать нам свои знания…».

Спустя месяц после прихода лейтенанта и его людей в Ла Вербену климат доверия сложился уже настолько, что он и его солдаты ходили по деревне без оружия, без патронташей на поясе, без охраны – охрану осуществляли люди из партизанского отряда – спали спокойно с открытыми дверями, и многие из них сошлись в любви с местными девушками из гражданского населения. Однажды утром лейтенант с большим энтузиазмом сказал, что пора бы уже приучать ребят к военной дисциплине. Начались построения на импровизированном плацу, открытый строй, закрытый строй, ночные и дневные марши, ребята были просто «вне себя от такого счастья».

Улыбаясь, лейтенант спросил у запуганных обитателей Ла Вербены о районе, наиболее враждебном к их движению, и вновь спросил у ещё более перепугавшихся местных жителей, которые его слушали, а не договориться ли всем местным либералам о том, чтобы напасть на эту зону консерваторов, дабы расширить сферу влияния партизан, чтобы создать ещё более лучшие условия для ведения военных действий. При ответе не возникло никаких сомнений: конечно, Риобланко, центр всех провокаций консерваторов, наиболее важная военная цель, уже долгое время желаемая Лоайсами. В местном отряде были люди Лоайсы и Гарсии, и предложение лейтенанта было немедленно принято. Договорились провести операцию в строго назначенное время. С загоревшимися глазами они уже воображали, как они войдут в Риобланко, и в своих мечтах уже назначили старого Херардо Лоайсу после проведения быстрой и блестящей революционной акции алькальдом этого посёлка. Старый Херардо Лоайса во всём своём великолепии уже являлся перед их взорами в одеянии алькальда, отдавая военные и гражданские приказы, создавая и подписывая законы. Кто мог представить себе, что может быть иначе? Так думали, хотя это было, как если бы заставили реку Анамичу течь обратно в горы. Но невозможное казалось возможным. «Войти в Риобланко с 25 винтовками лейтенанта и его солдат и тем оружием, которое партизаны и население возьмут с собой?! Весьма рискованно. Ясно, конечно, что Риобланко можно было захватить только неожиданно…».

На встрече с Лоайсами и Гарсиями Педро Антонио Марин, после того, как всё тщательно обдумал про себя, сказал им: «Посмотрим, что из этого получится, каковы будут результаты этого захвата Риобланко. В других операциях, да, мы обязательно примем участие…». Педро Антонио Марин вспоминал: «Мы не стали ввязываться в это дело, поскольку та лёгкость операции, о которой они говорили, породила у нас недоверие. Мы хотели увидеть доказательство, чтобы лейтенант и его солдаты реально показали, что они действительно являются настоящими либералами. Но население было уже убеждено и страстно желало сделать это. И это понятно, поскольку не было тогда адекватной формы для нападения на консерваторов с войсками этого лейтенанта, ну, а, естественно, населению уже виделась рука, наложенная на людей Риобланко, сдавившая их шею в накопившейся мести, перебирая одно за другим количество погибших; извлекая злобу из тела, из головы, из ног, стараясь добраться до их лиц.… В таких случаях невозможно изменить направление такого энтузиазма…».

На одном из поворотов, которые есть на дороге перед входом в Риобланко, лейтенант, который исполнял функции командира, остановил гражданское население и партизан, и приказал им собрать всё оружие, которое они несли с собой для того, чтобы погрузить его на мулов, чтобы укрыть его от случайного взгляда какого-нибудь прохожего. Лейтенант сказал им, что их примитивное оружие подорвёт авторитет присутствия войск в посёлке; что армейской униформы и армейского оружия вполне достаточно для того, чтобы заставить полицию, находившуюся в посёлке, сдаться. Подчинившись, люди погрузили оружие на мулов и лошадей, подчинившись, они последовали дальше пешком, пропустив вперёд военных.

Пустынный посёлок, посёлок, продуваемый ветрами. Гражданские и партизаны замедлили свои шаги перед тем, как войти. Притихшие дома. Путь завершился. Пустынность в сумраке наступающего вечера. Никого не было видно на улицах, не было слышно никаких голосов. С каждым последующим шагом росла уверенность в успешном исходе похода, операции, которая вступила в завершающую стадию. И тогда двери домов вдруг распахнулись, и из этих дверей высунулись стволы винтовок; и тогда распахнулись окна домов, и из этих окон появились стволы винтовок. «Стоять…!». Эти голоса были голосами солдат, этот мощный голос был голосом молодого улыбающегося лейтенанта. Они захватили более 200 человек, и тот самый лейтенант, персонифицированная иллюзия, вдруг, преобразился, и стал для тех людей, изумлённых в своём простодушии, совершенно иным, и с командирским голосом, резким и жестоким, он стал указывать пальцем на главных руководителей Ла Вербены, и их расстреляли всех разом тут же месте. Остальных, связав верёвками, повели по изгибам старой дороги, проложенной подковами лошадей, которая ведёт из Риобланко в Чапарраль, и по дороге их убивали, а тела оставляли, забрасывая ветками кустарника, в скалах и ущельях. Уцелели только те, кто успел почуять в Риобланко что-то неладное, избежали ловушки, и убежали огородами. Лоайсы и Гарсии уцелели только потому, что решили идти в Риобланко на следующий день, дабы взять бразды правления там в свои руки.

«Армия, разумеется, воспользовалась этой катастрофой в Риобланко, иллюзия была развеяна, и началось большое наступление из Риобланко с целью выйти к Ла Эррере и оказаться в Сальданье…». Развернулись репрессии против тех, кто остался в живых, и отряды Лоайсы и Педро Антонио Марина снова были вынуждены скрываться. Расплата кровью, иллюзия, оплаченная кровью. И никто больше – моментально – уже не верил в то, что лейтенанты и капитаны армии однажды дезертируют для того, чтобы перейти в ряды партизан. Родилось огромное недоверие к вероятности военного переворота. В ходе наступления войска шли 4 или 5 часов по дорогам, останавливаясь для того, чтобы затем двинуться дальше, устраивая опорные базы и направляя подразделения к другим деревням, разрушая дома, фермы, убивая скот и лошадей, уничтожали всё. «Они перерезали дороги и неожиданно обрушивались на какую-нибудь деревню, хватали любого и связывали для того, чтобы оставить его мёртвым чуть дальше. Это были небольшие подразделения, человек по 150, но это слишком много для партизанского отряда, который был обезоружен своей наивностью. Собственно бойцов в той засаде в Риобланко погибло немного, но гражданских было убито много. Вот так это было дела…». В Риобланко было потеряно около 200 единиц оружия: револьверы, пистолеты, «грасы», карабины, старые и новые ружья.

«Ла Романа открыла нам свет прозрения…»

«Ла Романа открыла нам свет прозрения, Ла Романа, которая пришла на смену деревянным ящикам, которые взвешивали нашу работу по своему капризу; даже самый честный из этих деревянных ящиков превращал, словно по волшебству, 40 фунтов (20 кг.) собранного кофе в 1 арробу (12,5 кг.), и никто ничего не мог сказать, поскольку таково было официальное взвешивание в поместьях» - рассказывал Исауро Йоса, человек невысокого роста, сильный и квадратный от мускулов, с походкой пастуха, словно он всю жизнь провёл на лошади.

Исауро Йоса, известный также как «майор Листер», псевдоним, который он использовал для времён войны в память о республиканском генерале эпохи гражданской войны в Испании, родился в Панадеросе, кофейной зоне на берегах реки Магдалены, на землях сеньоров Трухильо, в деревне, относящейся к муниципалитету Натагайма, в 1910 г., «в утренние часы 2 февраля». Его отец был арендатором в поместье семейства Трухильо; Исауро Йоса провёл свою молодость до 20 лет со своей семьей. Потом он завербовался на строительство железной дороги, которая шла от Гуамо, а затем нанялся на работу помощником водителя грузовика, который возил щебёнку для строительства дорог. «В Вильявьехо, в кафе, я был задержан военным патрулём, который выискивал рекрутов в армию, и я провёл на военной службе 18 месяцев: 6 месяцев - в кавалерии, 6 месяцев – в пехоте и 6 месяцев – в артиллерии. Потом я вернулся домой, к родителям, и год спустя порыв юности привёл меня в Чапарраль в ряды сборщиков кофе в имении Ла Педрегоса, и там я связался с арендаторами-подрядчиками;, работа тяжёлая, зимой, в те месяцы, когда казалось, что небо словно прогнило водой, ходя по непроходимым дорогам, постоянная жизнь между слякотью и затяжным дождём на кофейных плантациях. Жизнь трудящегося, как мы говорим, очень тяжёлая, они платили мне за сбор 1 арробы (12,5 кг.) кофе 10 сентаво, а опытный сборщик, искусный и проворный, мог собрать от силы 5 или 6 арроб в день» - рассказывал Исауро Йоса, человек с широко раскрытыми, как наваха, глазами, и усами, очень ухоженными лезвием бритвы.

«Арендаторы-подрядчики набирали сборщиков кофе на время сбора урожая; они давали им еду, и сами улаживали вопросы расходов с управляющим поместьем, а управляющий, как правило, человек грубый и бездушный, сообщал обо всём хозяину, который жил со всеми удобствами в Ибаге, Чапаррале или Боготе. Хозяева были как надзирающие тени, на расстоянии; их власть чувствовалась, как если бы на каждой стене твоего дома или на каждом кофейном дереве висел их портрет, надзирая за тобой. Вплоть до того, что тебе мог почудиться их голос, хотя такой человек не часто посещал своё имение. Управляющий воплощал его своим обликом, жестами и приказами…».

«Арендатор-подрядчик не только сам участвовал в сборе кофе, но и высаживал кофейные деревья из расчёта 200 сентаво за дерево. Иногда ему выделяли кусок земли, заросший кустарником, для того, чтобы он сеял там хлеб, юкку, высаживал бананы. В холодное время года в имении жили только арендаторы-подрядчики и их семьи. Они делали две чистки, прополку и очистку от сорняков на кофейных плантациях между периодами сбора урожая. Это, обычно, считалось в поместьях экономичным. Но был и более негуманный способ – выселение зимой сотен арендаторов-подрядчиков, их силой просто выгоняли из поместий, не заплатив абсолютно ничего. Даже спасибо не говорили».

«В 1932 г. при правительстве либералов, которое приняло ряд законов в пользу крестьян, их жизнь стала понемногу меняться. В ту эпоху перемен я познакомился с Фиделиньо Куэльяром, школьным учителем, который пришёл из Виоты, и был одним из создателей Коммунистической партии, человек, которому я очень благодарен, поскольку он пробудил меня, в плане моего сознания, я начал думать иначе. Мы, глупые и необразованные, внимательно его слушали по ночам в помещении школы, которую он создал в Эль Лимоне. Позже к нам прибыл Хесус Боливар, который носился с идеями унификации, это было начальным движением борьбы за единую систему мер и весов. В Эль Лимоне муниципалитета Чапарраль организовалась крестьянская лига, которая охватывала своим влиянием поместья Калибио, Икарко, Лаурелес, Ла Педрегоса, Банкильо, Бразилия, Ла Кабанья с целью, прежде всего, борьбы. Вот тогда мы и узнали о декрете относительно системы мер и весов, который предложил и отстаивал в парламенте Гаитан. Это ещё более просветило наш разум…».

«Никакого законного контроля над взвешиванием собранного кофе не существовало. Взвешивали с помощью деревянных ящиков, которые управляющие поместий использовали очень хитро, и самым чудесным образом при этом взвешивании 40 фунтов (20 кг.) превращались в 1 арробу (12,5 кг.). И вот за такую «арробу» они платили нам 20 сентаво, и взвешивание проходило быстро, не ждали, пока весы остановятся, да ещё под вечер, ну, и в результате такого взвешивания в этих замечательных ящиках, в итоге, ты получал только половину того, что реально и честно заработал…».

«Разумеется, всё это всплыло, и была организована забастовка за повышения платы за сбор кофе и за взвешивание кофе в ящиках из Романы. Это было в Икарко, где проживало тогда более 500 сборщиков, и урожай был, минимум, 1500 карг (187500 кг,), там появление забастовки было делом вполне естественным. Перед этим было проведено собрание в Эль Лимоне, и там нас присутствовало более 500 крестьян, и все слушали обстоятельный рассказ Фиделиньо Куэльяра и Хесуса Боливара, они рассказали нам много всяких вещей. Забастовочные комиссии были наготове к 5 ч. вечера, именно к тому моменту, когда очень хитрые управляющие начинали свою работу по нечестному взвешиванию. Они взвешивали своими ящиками, якобы, вполне законными, а забастовочная комиссия для демонстрации того, что происходит на самом деле, стала взвешивать уже взвешенное ящиками из Романы. Когда мы увидели законность ящиков из Романы, то мы этому очень обрадовались, поскольку, наконец-то, увидели ту эксплуатацию, жертвой которой мы были всё это время. Управляющие были просто вне себя. Но им пришлось смириться с ящиками из Романы, забастовочные комитеты имели при себе приказ, подписанный алькальдом Чапарраля, чтобы проверять вес собранного кофе…. Забастовка и ящики из Романы пришли в поместья Калибио, Лаурелес, Банкео, Коронильо, Ла Педрегоса, Ла Кабанья, Бразилия, Ла Камелия. Это всё не нравилось управляющим, не нравилось хозяевам земли, которые до этого спали спокойно, вспоминая о своих владениях иногда и издалека.

Если кто выражал свою радость честным ящикам из Романы, такого они сразу увольняли. Уже во время всеобщей забастовке сборщиков кофе, ты видел, как падало семя, как медленно падала вода, как всё набухало, прорастало. Мы не смирились с угрозой увольнения. Нам и так нечего было терять в те дни, и так уже без работы, с уведомлением об увольнении в кармане, и потому оставалось надеяться только на то, что кофе уже начинал осыпаться, зерна падали на землю, без рук, которые бы его собирали…, кофе портился…».

«И вот, прошло 4 года, как мы изучили, появившийся в брошюрах знаменитый Закон № 200 о земле, и, видя огромное количество необработанной земли рядом с поместьями, земли без труда рук человеческих; побуждаемые этим законом, мы организовали расчистку земель от горного леса. Арендатор-подрядчик издали осматривал горы, и приносил сообщение лиге, днём крестьяне занимались корчёвкой леса, расчищали землю, маленькие деревья оставляли подрубленными, привязывали их к рядом стоящему большому дереву, которые именовали «погонщиком», работа для 100-200 крестьян со своим инструментом, своими мачете, с едой в котомках, т.е. необходимым продовольствием. Потом на плечах приносили годовалые кусты кофе, полугодовалые саженцы бананов и с нетерпением ожидали ночи. Далее слышался грохот падения дерева-матери, дерева-«погонщика», которое, падая, увлекало с собой, словно ураган, подрубленные деревья, а они, в свою очередь, падая, увлекали с собой слабые деревья и много кустарника, и когда ты менее всего это себе представлял, перед твоими глазами открывалась вырубка в горах, толпа людей затем расчищала участок земли. Быстро высаживали кофейные деревья и саженцы, и тот, кто видел это место 2 дня спустя, говорил: да тут прошло, по крайней мере, 8 месяцев после сева кофе и 6 месяцев – после посадки саженцев. Зелёные кофейные деревца. Когда об этом узнавали латифундисты, их сводило судорогой от злости. Депутации от сеньоров землевладельцев приходили к правительству департамента, к командирам армии и полиции. Но Закон гласил, что заявления должны подаваться 24 спустя после установления факта захвата земли, а заявления всегда поступали поздно, когда дело уже было сделано, поскольку, обычно, латифундисты прибывали на место расчистки леса в горах спустя 4 или 5 дней после события».

«Разразился большой скандал, поскольку прибыли первые отряды полиции. Мы ссылались на право 24 часов, сражаясь 15 дней или месяц за права обладания этими землями. Закон был на нашей стороне. Землевладельцы были очень напуганы и поспешили обратиться к правительству. А мы продолжали расчистку леса в горах, а потом приходило время жечь срубленное, время сеять. Латифундисты выступили с инициативой, чтобы заставить крестьян подписать документы на уже обработанные земли. Пришло указание от указанных товарищей, т.е. Куэльяра и Боливара ни в коем случае не подписывать таких документов. Это всё было изобретено для того, чтобы оставить колониста связанными под контролем крупного землевладельца…».

«Вот в таких условиях и продолжалась борьба, продолжалась довольно долго, с успехами и поражениями, но ты чувствовал себя уже более сформированным в своих мыслях. В 1938 г. Закон о земле вновь оказался больше в пользу крупных землевладельцев, и по нему мы теряли право взвешивания; однако этот Закон заставил нас сплотиться для того, чтобы заставить уважать наши уже завоёванные права. В этом же, 1938 г., на выборах мы голосовали за кандидатов-коммунистов, которые с самого начала участвовали в борьбе за землю. В Эль Лимоне, регионе-инициаторе движения, мы получили довольно много голосов, мы также выдвинули своих двух кандидатов в муниципальный совет Чапарраля, и я был избран, точно также, как и Агустин Паломино от общины Ягуара. Мы познакомились при случае и договорились помогать этой общине, которая много раз подвергалась нападениям со стороны латифундистов Альвиры и Кастильи. Они грабили их земли, огораживая равнины их общины, уводили их скот, оставляли их без воды и имущества, хотя они были хозяевами тех земель с незапамятных времён. Так возникла солидарность между крестьянами и индейцами. Конечно, мы были новичками в деятельности совета, но, худо-бедно, исполняли свои обязанности. Моим помощником был Педро Х. Абелья, который приезжал из Боготы, а заместителем Паломино был Пабло Ойола. Мы чередовались с Абельей, и, к тому же, получали очень большую поддержку криками со стороны присутствующей публики из крестьян на каждом из заседаний совета.

В том же 1938 г. пал, убитый латифундистами, товарищ Хосе Доминго Варгас, очень активный член крестьянской лиги. Это была огромная потеря, но объединённые крестьяне муниципалитета Эль Лимон, а в день его похорон собралось более 1,5 тыс. человек, ответили гневным протестом против латифундистов. Это событие дало нам больше духа, больше энергии. В 40-х гг. происходил раздел земель с помощью специальных судей, назначенных правительством Лопеса Пумарехо. В муниципалитет Чапарраль были назначены доктор Гильермо Пресиадо, а в качестве его секретаря некий Хуан Берналь. Латифундисты хотели привлечь на свою сторону земельного судью, который, если я не ошибаюсь, был на тот момент времени самым лучшим земельным судьёй в стране. Он вышел в поле, мы – за ним, поскольку мы в большей степени, чем он, нуждались в защите своих земель. За 3 месяца он выписал нам около полутора тысяч документов, документов, которые тут же были непризнанны судьями Чапарраля и нотариусом этого посёлка. Мы приходили вместе с крестьянами в Чапарраль, в контору сеньора нотариуса для того, чтобы зарегистрировать документы, в алькальдию, и везде их отвергали. Эти бумаги не имели никакой силы. Местные власти были на стороне латифундистов. Несколько раз я приезжал в Боготу, нагруженный более 500 такими документами для того, чтобы показать их в Министерстве Внутренних Дел. Министром в то время был Дарио Эчандия, и он сказал нам, что, да, эти бумаги вполне законные, что они вполне соответствуют закону, что с этими документами мы можем продавать и покупать землю или брать кредиты. Но когда мы возвращались в Чапарраль, то там эти бумаги снова ничего не значили для нотариуса, для алькальда, для полиции. Борьба продолжалась, борьба вечная. Земельный судья был обвинён центральным правительством и отстранён от занимаемой должности, нас покинул человек, который оставил нам более 1,5 тыс. документов на землю…».

«У латифундистов было столь огромное желание разгромить крестьянство, что они вовлекали в свою охоту полицию и армию, Они брали деньги в банках, деньги для своих адвокатов, деньги для того, кого надо было купить, чтобы избежать того, чтобы эти земли продолжали быть крестьянскими. Но для того, чтобы вовремя погасить кредиты, и будучи не в состоянии уплатить вовремя, приходилось дробить свои земли и выставлять их на продажу. И вот, был один умный латифундист, Алехандро Лондоньо, хозяин поместья Эль Коронильо с более чем 300 га необработанной земли в горах, который, вместо того, чтобы судиться с колонистами, бороться с ними, предпочёл посредством набора большого количества тех же колонистов и их силами самому начать расчистку горных земель, дело, которое он решил за полтора месяца, с 60 или 70 работниками он расчистил горы. Закончив, этот человек смеялся и говорил: «Теперь я имею документы на право собственности. Это уже земли моего поместья…», и продолжал смеяться…. Эту легализацию мы продолжали вплоть до 1949 г., когда мы вернулись в горы не потому, что испытывали добрые чувства к хорошей земле в горах, а для того, чтобы жить там, партизанить, из-за того реванша, который устроили хозяева латифундий, устраивая набеги на земли, которые мы сделали своими хозяйствами в 1936 г. …» - рассказывал Исауро Йоса, который год спустя стал военным командиром партизан-коммунистов на юге департамента Толима.

«Первый отряд, который мы создали после опыта самообороны, был в Чакале, расположенном в муниципалитете Чапарраль, а второй – в Орисонтес, расположенном чуть дальше на северо-запад в том же муниципалитете Чапарраль, на расстоянии3 или 4 часов пути, в ущелье реки, которая называется Амбейма, в его более высокой части; и третьим был отряд в Ирко, в ущелье такого же названия. Эти первые отряды были организованы в конце 1949 – начале 1950 г. Военные действия этим отрядам пришлось вести довольно серьёзные, но у них не было современного оружия, а только ружья с запалом, и то оружие, которое крестьяне смогли собрать как оружие ближнего боя, оружие очень примитивное…. Несколько обрезов из «грасов», которые предусмотрительные люди хранили из поколения в поколение, наверное, ещё со времён Тысячедневной войны, и оно было поставлено на службу этим отрядам. Но патроны к этим «грасам», по большей своей части, тоже хранились ещё с тех времён, и, конечно, уже были непригодны, использовали только гильзы, их набивали по-новой, вот этим и воевали» - рассказывал «Бальтасар», один из инициаторов партизанского движения на юге Толимы.

«Отряд из Амбеймы был под командованием «Мелько» или Элисео Манхарреса, который был колонистом-захватчиком земли латифундии Ириарте в Амбейме и Амойе, чьими границами были устья рек от Амбеймы до Амойи, Амбеймы до своих истоков и Амойи до своих истоков, т.е. до границы с департаментом Кальдас, с Центральной Кордильерой или Барраганом, латифундия, которая насчитывала не менее 25 тыс. га земли; и там он выкроил себе небольшой кусочек земли в 1948 г. со своей семьёй, своим домиком, более или менее независимый, но очень бедный; с развитыми политическими способностями, а также военными способностями, поскольку он отслужил в армии и был резервистом. Единого командира не было, поскольку в каждом из этих отрядов установилось командование 4 или 5 человек, которые осуществляли руководство, и внутри этой иерархии был военный командир и командир политический. В этом отряде выделялся Педро Пабло Румике, который позже стал зваться «Канарио», кстати, он был первым бойцом, который добыл себе винтовку, захватил её в бою, винтовка Маузер, которую крестьяне называли чешским карабином, модель 1226.

В отряде в Чикале военное командование было поручено мне. Уже после организации этих отрядов, прибыл товарищ «Трифон», которого позже мы переименовали в «Олимпо», в то время ему было поручено политическое командование, поскольку политическое командование до того момента осуществлял Леонидас Кастаньеда, но он вступил в политический конфликт с движением и был смещён с должности. Поэтому политическим руководством занялся «Трифон», он же «Олимпо». В отряде в Ирко у нас был в качестве военного руководителя Хосе Альфонсо Кастаньеда, он же «Ричард», а в качестве политического – Исауро Йоса, он же «Листер», в то время не было политика более дальновидного и известного, чем он…».

«Ричард» был молодым парнем, как и каждый из нас, поскольку на тот момент времени ему было около 20 лет. Из очень бедной семьи, из тех семей, которые приходят в какое-нибудь поместье, землевладелец выделяет им ранчо, тот, кого мы называем мелким арендатором, который собирает кофе, делает повседневную работу в поместье, получает зарплату, который во время сбора урожая выходил со своими даже самыми маленькими детьми и всей семьёй, чтобы заработать несколько лишних песо. В холодное время года, когда ничего не убирают, они выходят, те, кто более способен к тяжёлой работе, и занимаются прополкой. Семья «Ричарда» сумела накопить денег, и на соседней территории, в зоне, называемой Иркито, они купили маленький участок земли. Вот, из такой семьи и пришёл «Ричард».

«В начале 50-х гг. конфронтация была очень жёсткой. Полиция и отряды гражданских лиц, которые сопровождали полицию, - люди называли их «жабами» или «птицами – были настоящими грабителями. Там, где они проходили, они сжигали дома, грабили всё, устраивали репрессии против гражданского населения, женщин, детей; возраст не имел для них никакого значения, значение имело только то, что чем меньше сопротивление они встречали, тем больше они издевались и злодействовали. В то время в отрядах шли споры; некоторые пришли к выводу о том, что население этих регионов подвергается репрессиям из-за присутствия вооружённых групп из партизанских отрядов; другие полагали, что именно благодаря существованию отрядов, из-за страха перед ними, полиция ещё как-то сдерживается. Отряды утрачивали характер самообороны, который они имели в самом начале, сейчас под давлением репрессий, как тигры, которые держат когти наготове, они становились более наступательными».

«Появилась идея Маршевой Колонны, прежде всего, из-за контактов, которые уже имелись с партизанами Лоайсов, они действовали гораздо южнее в этом же департаменте, на расстоянии 3 или 4 дней пути от наших отрядов. А ещё из-за того, что в руководстве трёх отрядов появилась тенденция не давать врагу поводов для проведения репрессий против гражданского населения. Это было словно некое отступление, в организационном плане, от прежней идеи, вывод местного населения из-под удара врага. Идее заключалась в том, чтобы вооружённая группа уходила с определённым количеством таких помощников, которые имели бы бóльшую способность к мобилизации, чем оседлое население. Понятно, что было проведено общее собрание гражданского и военного персонала, с целью поиска согласия людей на это мероприятие, чтобы они имели ясное представление о том шаге, который они предпринимали. По решению большинства постановили покинуть ту зону…».

«В те дни мы все читали книгу Жоржи Амаду «Рыцарь надежды» 3 , и мы видели, как Престес три и даже больше года провёл, пересекая территорию Бразилии, сражаясь в более сложной обстановке. И, конечно, немного наивно мы думали, что этот опыт можно перенести, вот так, просто, в другое место. Дело в том, что нам нужно было найти какой-то выход. Естественно, я полагал, что без всяких установок со стороны, самориентируясь, мы не замкнёмся, не будем сидеть в ожидании указаний со стороны. Мы искали выход. Эту ситуацию мы разрешили, опираясь на мнение семей; одни возвращались в посёлок, другие, наоборот, связывали свою судьбу с Маршевой Колонной, и потому Колонна с самого начала стала такой большой. В момент начала марша у нас было более 100 человек».

«Колонна вышла из Чикалы с первоначальным ядром из, примерно. 30 человек, направилась на север, и начала не подниматься в горы, а спускаться, что являлось частью плана, отдохнула у Чапарраля, и стала искать контакты с отрядом из Орисонтеса; её численность увеличивалась. Шли с более чем 100 человеками и поднимались в Кордильеру, затем перевалили её, вышли из населённой зоны и сделали поворот на юг. Т.е., сначала шли на север, сделали поворот, и пошли на восток до самых гор, до их высокой части, до высоты в 1800 или 2000 м., а затем двинулись по кромке хребта и возделываемых и скотоводческих земель, и там уже окончательно решили держать путь на юг, и уже на юге был отдан приказ отряду из Ирко, в верховьях реки Ирко, чтобы они были наготове, ожидая вместе с группой разведки, которая тоже шла на юг, туда, где были Лоайсы, и находилась под командованием Арнульфо Вильи, искать личного контакта, который открыл бы отношения группы Лоайсов с нами…».

«Военное командование Колонной было поручено «Мелько», а политическое – «Листеру», и вокруг Колонны создавался другой организм, организм сугубо политический, созданный муниципальным комитетом Коммунистической партии Чапарраля; мы создали мобильную политическую комиссию, задачей которой было идти вместе с Колонной, быть с ней, осваиваться в этой ситуации постоянной мобильности. Эта комиссия, приписанная к Колонне, находилась под руководством «Олимпо», который к тому времени уже не звался «Трифоном». Вот, в таких условиях Колонна и забралась выше в Центральную Кордильеру, расположенную западнее Ортеги, западнее Чапарраля, западнее Атако, западнее Риобланко. Эта тот хребет, который отделяет Толиму от Киндио, от Валье и дальше по своим отрогам, от Кауки. Но это была ещё не сама эта Кордильера, это была ещё середина склона. Сама Кордильера имеет высоту более 6 тыс. метров. А мы шли на высоте, примерно, 2 тыс. метров, т.е. по зонам очень удобным, поскольку выше было очень сыро».

«Какой-то стукач донёс полиции и армии, и они двинулись по ущелью реки Анамичу, стараясь перерезать путь Колонне; они уже знали, что эта колонна вооружённых людей, которая идёт по Кордильере на соединение с отрядом Лоайсов, на крайний юг Толимы, и для армии это было серьёзнейшей опасностью. Поэтому они стремились перерезать нам путь на марше; потребовался, примерно, месяц, чтобы добраться до истоков реки Ирко, нет, не месяц, примерно, 3 недели…».

«Всё происходило в условиях полной секретности. Исчез первый отряд партизан, и никто не знал, куда он направился, потом к нему присоединился второй, и снова никто не знал направления его движения; гражданскому населению было сказано, что организована колонна, и что она ушла в таком-то направлении, но настоящий маршрут не указывался никогда. Враг пребывал в полной неизвестности. И получалось так, что когда они начали прочёсывать тот район, то они не встречали ни партизан, ни их следов, вообще, никого. Но оказалось как раз всё совершенно обратно тому, что думали, что, якобы, с исчезновением предлога для репрессий в лице партизан, прекратятся и сами репрессии. Ничего подобного, репрессии только усилились, поскольку они уже не встречали здесь сопротивления. Начали сжигать дома, стали совершать ещё больше преступлений…».

«В Ирко, во время объединения всех трёх отрядов, уже была группа людей от Лоайсов, которые ждали нас, и было созвано большое собрание. Это собрание мы определили как начальную фазу создания Революционной Армии Национального Освобождения. Конечно, это было больше название, чем мы реально представляли собой на деле. После этого, уже в пути имело место не менее 20 стычек. Колонна прокладывала себе путь огнём вплоть до прибытия туда, где находились Лоайсы. Неоднократно армия и полиция пытались дезорганизовать и уничтожить нашу Колонну. Проблема заключалась в той массе народа, которая всё прибывала в Колонну. Она насчитывала уже 200 человек вместе с вооружённым авангардом впереди и арьергардом сзади. Вот, таким образом Колонна и смогла в такой критической обстановке пройти по территории всего департамента. Это было военная передислокация, которая соответствовало высоте всё той же борьбы, хотя оружие и не было всё хорошим…».

«Лоайсы приказали своим лучшим людям с лучшим оружием двинутся навстречу Колонне, чтобы поддержать её и защитить при входе в их район. Они вынесли на себе основную тяжесть действий врага; они сделали всё возможное для того, чтобы Колонна шла, и она прошла. Был грандиозный праздник, когда мы прибыли в Давис…» - рассказывал «Бальтасар», который вспомнил и ещё одну картину из своей ранней юности, которую он не забывал всю свою жизнь; это было в начале лета 1934 г., когда в дом его отца пришёл один из работников поместья, и сказал его отцу, - а он был управляющим поместья – что колонисты расчистили участок леса в горах, в районе земель его хозяина. Той ночью «Бальтасар» увидел на фоне неба дерево-«погонщик», он увидел, как с последним ударом топора оно падает, и с этим падением, поднимая лавину земли, увлекает с собой подсечённые деревья, связанные с ним лианами. «Было просто невозможно, чтобы эти события прошли мимолетне по твоему сознанию» - вспоминал он. И он включился в этот крестовый поход колонистов за землю.

«У нас хватило мужества не отдать свои жизни…»

Спустя месяц после форсированного марша с теми трудностями, которые неизбежно связаны с переходом такого рода, в сопровождении гражданского населения, Колонна прибыла в ущелье реки Камбрин, в деревню под названием Ла Линдоса. На одной из ферм их определили на постой, и там, расположившись также в окрестных горах, они приходили в себя до тех пор, пока не прибыла группа людей, посланных Херардо Лоайсой. Это были Леопольдо Гарсия, он же «Пелигро»; Фидель Рико, он же «Хоселито»; и Арнульфо Вилья. Были радостные объятия, много взаимного любопытства. Они выразили своё удовлетворение прибытием Колонны, и уже после этого направились на другую ферму, в ущелье Ла Гальера, рядом с их лагерем. В Ла Гальере их ожидал сам Херардо Лоайса, улыбающийся старик Лоайса, со своей притягательной фигурой вождя, в сопровождении своих людей, своих сыновей: «Пунто Фихо» Лоайсы, «Кальварио» Лоайсы, «Венено» Лоайсы, всех командиров. Они собрались один и другой раз на откровенные и длительные собрания по обмену информацией, военным опытом, и они решили объединить Главное Командование Юга с Командованием Колонны. Удачное и совершенно верное решение, принятое по согласию двух групп, по соображениям сложившейся ситуации и природы одинаковой для обоих борьбы. От либералов в Штаб вошли: старый Лоайса, его сыновья, Леопольдо Гарсия, а со стороны состава Колонны – «Мелько», «Олимпо», «Бальтасар», Педро Рамос, известный как «Касимиро», Марко Аурелио Рестрепо, «Клето», «Канарио», Сесар Вальбуэна, и вскоре для того, чтобы войти в состав этого Штаба, прибыл Исауро Йоса. Затем Лоайсы предложили им переместиться в Фило де Ла Кулебра, которое в стратегическом отношении было местом более безопасным, - вспоминал «Олимпо», который был вынужден бежать от преследования полиции из Кали, бросив работу в одном из банков, скрывался в Боготе, и из столицы был направлен Компартией политическим советником в нарождающиеся отряды самообороны Чапарраля. «Олимпо» вернулся на свою малую родину, встретился с семьёй, а затем ушёл в горы. В Фило де ла Кулебра, уже став там хозяевами, люди из Колонны сумели выдержать две осады врага, провели несколько сражений и нанесли ему серьёзные потери. Вследствие постоянной агрессии войск, приходивших со стороны Валье, Толимы и Уилы «Лоайсы сноваз предложили нам другое перемещение, ближе к центру их районов…. Вот, так мы и перебрались в это пристанище иллюзий, каковым стал для нас Эль Давис, по их инициативе. Его же мы определили местом пребывания Объединённого Штаба Юга, названного людьми этого района Командованием Эль Дависа…» - вспоминал «Олимпо», первый политический командир Эль Дависа.

Так осуществлялись договорённости с Лоайсами. «Они хотели, чтобы организовалось, своего рода, гражданское население в качестве арьергарда в таком месте, где люди могли бы работать и заниматься обычной повседневной деятельностью, которые объединялись бы с вооружённой силой, и таким объединением выйти на планирование акций большего масштаба. Чтобы не было так, что они просто ждут появления врага, чтобы ответить, нет, необходимо искать врага. Так было сделано, и это положило начало созданию Объединённого Штаба. Это, действительно, был очень важный вопрос, чтобы для объединения военной силы функционировал единый штаб…» - вспоминал «Бальтасар». «Начальниками Штаба были двое: с их стороны – Херардо, с нашей – «Листер».

Педро Антонио Марин находился в расположении своего отряда, когда в зону либералов прибыли коммунисты. Он знал о существовании Маршевой Колонны из обмена личной информации и писем. «Либералами присутствие коммунистов в отряде из Эль Окасьона было воспринято хорошо. Я не знал о первоначальных передвижениях Колонны, а также о тех соглашениях, которые они заключили между собой. Моя «резиденция» или то место, где располагался личный состав, находилась в районе Эль Сокорро, Сан-Хоакина, вот этих деревень…». Под началом Педро Антонио Марина находилось 150 человек. «Бóльшая часть гражданского личного состава жила полускрываясь в сельве, далеко в лесу, в домиках из соломы; мы, люди с оружием, тоже жили полускрываясь в районах этих деревень. Зона очень безопасная, мы выходили оттуда на разведку, вновь скрывались туда, отдыхали, планируя новые операции…».

Коммунистическое партизанское движение быстро расширяло своё влияние, разместив свой отряд в Пенья-Рике, выше того места, где располагался Педро Антонио марин и его личный состав, «на расстоянии одного дня пути пешком, всегда легко проходимого…». Другой отряд они создали в Бильбао, точнее, посредине между Эррерой и Бильбао. «Хотя у них вначале было только 60 человек, в короткое время они усилились за счёт других людей и с лёгкостью распространились по всему региону». Они обосновались в Эль Камбрине, позже организовали отряд в Эль Инфьерно, и ещё отряд в Ла Эстрелье, а потом отряд в Сеуле. «Отряд коммунистов Сан-Мигеля распространил свою деятельность до Уилы, Айпе, Палермо и Праги благодаря акциям военно-политического и экономического характера, а также «очистке от консерваторов». Они уже практиковали деятельность такого рода».

Правительственные силы атаковали партизан, собранных в подразделение Сан-Мигель – Пенья-Рика, в ходе сильного, хотя и краткого наступления с целью создать для них затруднения в снабжении из-за сложного рельефа местности и разведки, проводимой армией по мере её продвижения. Партизаны располагались на разных фронтах, и их тактика преследования не позволяла брать с собой много оружия. Тем не менее, правительственные войска, которые вошли по флангам с севера, понесли определённые потери, потеряли мулов, провизию, медикаменты, снаряжение, кроме того, много боеприпасов, один миномёт, ящики с гранатами, хирургические инструменты и походню утварь. Контрнаступлением коммунистов руководил «Ричард».

В считанные дни военная операция распространилась по всему югу Толимы. Сражения в Ла Эррере и далее вниз, в глубоких ущельях, в Риобланко и выше, в горной зоне, в Ла Эстрелье, на пересечённой местности. Более тысячи человек правительственных войск, распределённые на три зоны, для жестокой операции по зачистке; они не шли в горы, «шли длинной колонной, словно по шоссе, их было много, насколько хватало взгляда, они шли с винтовками наизготовку, настороже…». Войска продвигались вперёд, обстреливая один берег реки с другого, просто из желания продемонстрировать своё превосходство, для того, чтобы создать атмосферу физического страха у местного населения, предпосылка, которая предшествует смерти, как роковой звук корнета. Психология опустошения. Партизаны-либералы и партизаны-коммунисты вместе оказывали сопротивление. Коммунисты извлекли из самых своих глубин своё великое мужество и храбрость; либералы ещё не смогли оправиться от страшного удара из-за потери людей и оружия в Риобланко.

Были постоянные стычки с армией, её атаковали в тех случаях, когда она этого менее всего ожидала. «Допустим, они идут по дороге, идут 3 часа, и все эти 3 часа мы ведём сражение с ними». Партизаны не давали им покоя, при каждом их движении их ожидал сюрприз, меткий выстрел, другой шаг и снова выстрел, который разрывал воздух. Ошеломлённые, они не могли определить, откуда их атакуют, спереди и сзади за ним наблюдал и следовал невидимый враг, маскируясь на местности, которую он хорошо знал, и на которой господствовал, который появлялся словно из-под земли, словно недавно появившаяся речка, затем терявшаяся среди камней и текущая под землёй, чтобы снова появиться дальше, как маленький бурный поток. Если они отдыхали, разрыв самодельного снаряда прерывал их лихорадочное дыхание; если они испытывали жажду, вода из их фляжек не успевала смачивать их губ; невозможно было быстро наклониться и попить воды из реки в ущелье, они должны были умирать с горящим изнутри пламенем жажды; если они выставляли охрану, на мушку брались часовые; если они спали, то сон неожиданно прерывался, словно они видели ночные кошмары. «Это были нападения быстрые, не атаки большого масштаба, возможности подготовить такие у нас не было, у нас не было соответствующего вооружения…». Один крестьянин прятался за дерево и оттуда стрелял в них; другой, который сливался с камнем, нажимал на спусковой крючок своего ружья; третий, вытянувшись на земле, словно поваленный ствол дерева вёл за ними наблюдение; четвёртый, расположившись на вершине горы, вёл огонь оттуда. Человеческий поток, который продвигался вперёд, рассеивался, останавливался. В течение всех дней того изнурительного и длинного месяца происходили сотни сражений, в ходе которых следовал один выстрел, а потом бегство.

Эта военная операция заставила партизан эвакуировать гражданское население, которое находилось на пути армии. С получением достоверной информации, которая гласила, что грядёт карательная акция, население исчезало; по прибытии на место враг не находил даже следов какого-либо человеческого присутствия, как будто никто и никогда не жил на этих территориях; потерянные голоса, ранчо без единой души, очаги с давно остывшей золой и насупившееся небо, свидетель суматохи. Целые семьи ударялись в бега со своими маленькими детьми и со своим отчаянием в поисках убежища в горах, и в горах листья деревьев превращались, словно по волшебству, в тысячи перепуганных и удивлённых глаз. «Ситуация, уже ставшая очень серьёзной, уже превратившаяся в противостояние большой территории с гражданским населением против правительственных сил. Вовлеченными оказались все, никто не хотел «попасть под раздачу» в ходе этой операции…. Население жило тем, что было у него под рукой: кукуруза, фасоль, бананы, юкка, сахар, или на те средства существования, которые производились на этой огромной территории, которую захлестнула война; население существовало за счёт своего труда и со святым мужеством не хотело расставаться с жизнью…».

«Тысяча человек была цифрой фантастической, пугающей, поскольку тысяча человек по сравнению с 100 или 150 ружьями была разницей огромной, тут и не на зайца страх нападёт; войска были хорошо вооружены, хорошо экипированы и снабжены, но, сеньор, разницу в количестве людей нельзя нивелировать с какой-то тенью тоски. Сопротивление считалось само собой разумеющимся. Смелость жить, мужество не отдать свои жизни – вот что было настоящим чудом. Но иногда человек способен сам творить чудеса, не так ли?».

Партизаны-либералы и партизаны-коммунисты убедились в том, что они могут выстоять, защищаться и нападать на превосходящие силы врага. «Это был новый этап борьбы. Это уже было не просто преследование отрядов полиции, сопровождаемых вооружёнными гражданскими лицами. На этот раз армия продемонстрировала свою репрессивную силу на юге Толимы с целью реализовывать свою главную цель – удержать существующий общественный порядок…». Войска вернулись в Ла Эрреру, в Риобланко и Чапарраль, и оставили, наконец, в покое всю территорию вторжения; уцелевшие стали спускаться с гор целыми семьями, дабы вновь занять свои земли. Война только усугубляет раны.

Примечания

1  Старые однозарядные винтовки эпохи Стодневной войны.

2  Так в Колумбии либералы презрительно именовали консерваторов.

3  В русском издании эта книга имеет иное название: Ж. Амаду. Луис Карлос Престес. М., Издательство политической литературы, 1951.