Давным-давно, когда еще существовал Советский Союз, была такая наука – филология. Ею занимались  специалисты, получившие соответствующее образование. Разумеется, это образование никуда не годилось, потому, что не было пропитано антикоммунизмом, а также самыми модными (и постоянно менявшимися) дерридами и фуками. Не удивительно, что с уничтожением Советской власти советская филология также исчезла – точнее, перешла на положение латыни – вроде и есть, а мало кто понимает, и еще меньше тех, кто использует. Оно и неудивительно. Ведь эта покойная наука мало того, что плохо отзывалась о нынешних господах  «дискурса» (точнее, об их прямых предшественниках), она еще предъявляла желающему ей заняться всякие несуразные требования – например, читать и понимать прочитанное. А кто же добровольно после дерриды пойдет на такое мучение? Оставшиеся же в наличии бывшие советские филологи в массе переквалифицировались, не хуже, чем прочие представители гуманитарной интеллигенции, и приспособились —например, вместо Ильича стали ссылаться на Ильина. Чисто технический уровень при этом перешел в состоянии свободного падения, но кого это волнует?

Но пока тексты этой почившей науки еще существуют, они представляют определенную опасность. А именно, кто-то по ошибке может до них добраться и случайно прочесть, и даже понять. Недавно со мной как раз произошел такой печальный случай.

Началось все вполне невинно. Попался мне номер академического журнала «Вопросы филологии» нового разлива (2001 года), притом через почтенный «Русский филологический портал». Я вообще-то интересовалась Достоевским, который сейчас не то чтобы очень поощряется, но не слишком и ругается. Беда в том, что в нагрузку к Федор Михайлычу мне достался совсем уж неподходящий Николай Гаврилович, которого нынче следует поминать так, как правоверным евреям предписано поминать «гоев»– с проклятиями и плевками (буквально). Речь идет о статье Валерия Сердюченко ФУТУРОЛОГИЯ ДОСТОЕВСКОГО И ЧЕРНЫШЕВСКОГО .

Как ни странно, автор не спешит плеваться, хотя восхищения тоже не выражает, что уже недурственно. Но на беду, в далекой советской молодости пришлось и мне хлебнуть советской филологии, и кое-что даже запало в память – бывает. И надо же было случиться, что, как раз во время чтения таких, без сомнения, академических утверждений Сердюченко ( о тексте, заботливо особо обозначенном как «Четвертый сон Веры Павловны в «Что делать?»»):

• «В обоих случаях перед нами картина некой коммунистической Икарии, хорового единства всех со всеми. Барьеры между людьми преодолены до такой степени, что растворены даже узы семьи и брака. В «Сне» Достоевского «дети были детьми всех, потому что все составляли одну семью», у Чернышевского о детях не упоминается вовсе.»

Некстати эта предательская память выдала мне на гора вот такой абзац из старого сочинения.

• В журнальном тексте (12 главы четвертой) упоминается сын Веры Павловны от Кирсанова (ср. еще 20 главы третьей). У Мерцаловой тоже есть ребенок (глава третья, 30; в черновике - двое детей), сын есть и у Бьюмонтов (глава пятая, 22). Этих мест просто не замечали. [Unrecognized character \xD0; marked by <-- HERE after <-- HERE near column 1 at (eval 21) line 1.]. Вопрос о детях вызвал в свое время полемику и клеветнические отклики. В мемуарах Фета рассказывается, будто бы Салтыков в беседе с Тургеневым по поводу нового романа на вопрос о детях ответил: "Детей не полагается". [Unrecognized character \xD0; marked by <-- HERE after <-- HERE near column 1 at (eval 22) line 1.] "Дети и подавно отрицаются", - писал Лесков в названной выше статье (стр. 18). В не напечатанной в свое время статье В. П. Боткина и А. А. Фета о романе "Что делать?" тот же ответ ("детей не предполагается") вложен в уста одного из "светильников quasi-нового учения".

[Unrecognized character \xD0; marked by <-- HERE after <-- HERE near column 1 at (eval 24) line 1.]»

Бедному автору (С. А. Рейсер) тогда и в голову вряд ли могло прийти, что филологи свободного и демократического будущего окажутся такими же неграмотными читателями, как и политические враги Чернышевского.

После этого пришлось проверить, как же обстоит дело с детьми не просто в романе, а именно в главе  «Четвертый сон Веры Павловны в «Что делать?». Оказалось, что «дети» там вовсе очень даже «упоминаются»:

• Вот в этом зале половина пола открыта, тут и видно, что он из алюминия. "Ты  видишь,  тут  он  матовый,  чтобы  не  был слишком скользок, - тут играют дети, а вместе с ними и большие; вот и в этом зале пол тоже без ковров, - для танцев".

• По этим нивам рассеяны группы людей; везде мужчины и  женщины,  старики,  молодые  и дети вместе. Но больше молодых; стариков  мало,  старух  еще  меньше,  детей больше, чем стариков, но все-таки не  очень  много.  Больше  половины  детей осталось дома заниматься хозяйством: они делают почти все по хозяйству,  они очень любят это; с ними несколько старух.

• те старухи, старики, дети, которые не выходили в поле, приготовили  все  это:  "готовить кушанье, заниматься хозяйством, прибирать в комнатах, - это  слишком  легкая работа для других рук, - говорит старшая сестра,  -  ею  следует  заниматься тем, кто еще не может или уже не может делать ничего другого".

Может, там и больше есть таких детей, которых «не упоминается вовсе», но мне стало лень искать. Разумеется, что упомянуть детей Чернышевский был обязан не просто потому, что деторождение и детство есть неотъемлемая часть человеческой жизни, но и потому, что сама идея занятия детей легкими видами труда взята Чернышевским у Фурье, чьим последователем он был. Советский филолог С. А. Рейсер это хорошо знал, а новым, очевидно, такие мелочи не требуются. Зато требуется подогнать атеиста и фейрбахианца под аршин христианства, да еще в версии американских русистов.

После этого уже не удивляешься таким открытиям Сердюченко, какие и в голову бы не пришли не то что Рейсеру, но даже и Фету:

• Можно, таким образом, утверждать, что типологически оба «Сна» восходят к единому первоисточнику - эллинскому мифу о золотом веке человечества, осложненному более поздним библейским мифом об Эдеме. И. Паперно, произведя тщательное сопоставление тех геоботанических координат, куда Чернышевский поместил свою Икарию, приходит к выводу, что этим местом является первообиталище Адама и Евы: «Хотя местность и не названа, ее легко узнать из этого описания. Две реки - это Тигр и Евфрат, долина - библейский Эдем. А возвышенность, с которой Вера Павловна и «царица» осматривают окрестности, - это гора Синай, где Моисей получил скрижали с десятью заповедями» [27].

Все верно, и даже можно бы похвалить исследователей, если бы не проклятое маленькое но – а именно, опять тот же непрочитанный/непонятый текст «Сна»:

• - Неужели ж это мы? неужели это наша земля? Я слышала нашу песню,  они говорят по-русски. - "Да, ты видишь невдалеке реку, - это Ока; эти люди мы, ведь с тобою я, русская!".

Да, есть дальше и Тигр с Евфратом, но перед ними оказалась простая Ока и нагло разрушила такое красивое построение. В самом же тексте сна ни о каком «золотом веке» в прошлом нет речи, наоборот, история начинается с самого угнетенного положения женщины, и только постепенно приближается та действительность, которая и предсказана в этой «утопии».

Или вот еще открытие: «Примечательно, что Чернышевский, желая подчеркнуть таковую же исключительность Рахметова, заставляет его на протяжении всего романа читать толкования Ньютона к Апокалипсису». Заявление это можно сравнить вот с таким: «НЕ случайно, что Толстой, желая подчеркнуть (да что хотите) Пьера Безухова, заставляет его на протяжении всего романа делать предложение Элен Курагиной». Мнение самого Чернышевского об этом мимолетном (хотя, разумеется, характерном) эпизоде из жизни Рахметова чуть-чуть иное:

• "А, вот это хорошо, что попалось;  -  это сказал он, прочитав  на  корешке  несколько  дюжих  томов  "Полное  собрание сочинений Ньютона"; - торопливо стал он перебирать темы,  наконец,  нашел  и то, чего искал, и с любовною улыбкою произнес:  -  "вот  оно,  вот  оно",  - "Observations on the Prophethies of Daniel and the Apocalypse of St.  John", то есть "Замечания о пророчествах Даниила и Апокалипсиса св.  Иоанна". "Да, эта сторона знания до  сих  пор  оставалась  у  меня  без  капитального основания. Ньютон писал этот комментарий в старости, когда был наполовину  в здравом уме, наполовину помешан. Классический источник по вопросу о смешении безумия с умом. Ведь вопрос всемирноисторический: это смешение во  всех  без исключения событиях, почти во всех книгах, почти во всех головах.  Но  здесь оно должно быть в образцовой форме: во-первых, гениальнейший и нормальнейший ум из всех известных нам умов; во-вторых, и примешавшееся к нему  безумие  - признанное, бесспорное безумие. Итак,  книга  капитальная  по  своей  части. Тончайшие черты общего явления должны выказываться здесь  осязательнее,  чем где бы то ни было, и никто не может подвергнуть  сомнению,  что  это  именно черты того явления, которому принадлежат  черты  смешения  безумия  с  умом. Книга, достойная изучения".  Он  с  усердным  наслаждением  принялся  читать книгу, которую в последние сто лет едва ли кто читал, кроме корректоров  ее: читать ее для кого бы то ни было, кроме Рахметова, то  же  самое,  что  есть песок или опилки. Но ему было вкусно.

Чтение религиозной литературы, да еще постоянное — странное занятие для «нигилиста», но не более странное, чем другие, которыми он вынужден заниматься по воле консерваторов от филологии, физически неспособных понять, о чем идет речь в революционном произведении, когда в них самих (а особенно в их заокеанских спонсорах) нет ни капли революционности, или хотя бы смелости смотреть в лицо истории — что и неудивительно, кому охота видеть грядущую погибель своего мира ?

• Интересно, однако, что при непредвзятом и пристальном чтении романа обнаруживается, что на всем его протяжении это «революционное чудовище» не совершает ни единого революционного поступка. Напротив: Рахметов занимается благотворительностью (содержит на свои деньги семерых студентов, жертвует суммы на издание трудов некоего «немца», «отца новой философии», в котором с высокой долей вероятия прочитывается Людвиг Фейербах), устраивает семейное благополучие Веры Павловны, с риском для жизни спасает из дорожной катастрофы светскую незнакомку и вообще постоянно выступает в роли доброго самаритянина. О его профессиональной революционной деятельности в романе вообще ничего не говорится, кроме единственного и достаточно туманного абзаца: «... у него беспрестанно бывали люди, то все одни и те же, то все новые; для этого у него было положено: быть всегда дома от 2 до 3 часов; в это время он говорил о делах и обедал». Таким образом, между «заявленным» и объективно явленным Рахметовым обнаруживаются поразительные ножницы: революционность Рахметова декларируется, но не реализуется, что объективно совпадает с судьбой и биографией его автора.

Сердюченко нельзя упрекнуть в непрочтении романа, даже в недостаточно «пристальном чтении». Но каковы выводы! Неужели автор, сидя в ожидании суда по политическому обвинению в Петропавловской крепости, должен быть нарисовать подробную картину революционной деятельности Рахметова, только чтобы не вводить в заблуждение новейших филологов? Не говоря уж о нелепом по отношению к действиям Рахметова наименовании «благотворительность» -ну, тут уж невозможно строго спрашивать с такого образцового «проницательного читателя», сам Николай Гаврилович только пожал бы плечами. Но уж если красить его в сусальное золото, то взамен революционной конспирации не нашлось ничего лучше, чем христианская филантропия, чьи цели как раз направлены на предотвращение революции. Зато совершенно ниоткуда следует именование любви Рахметова (известной филологам как  «дама в трауре») – «светской  незнакомкой», а далее, неоднократно «аристократкой». Уж не знаю, из какого такого «непредвзятого и пристального чтения» это взялось, но мое простое (и, конечно, предвзятое) дало мне всего лишь это:

• Дама была вдова лет 19, женщина не бедная и вообще  совершенно независимого положения, умная, порядочная женщина.» Конечно, далее в романе она говорит о своем «замке», но в таком контексте: «Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая,  белокурая; подле лес и река Брингал; к балкону, конечно, тайком, подходит  мой  жених;  он  бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень люблю и я ему пою:

Красив Брингала брег крутой
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют дневной

• потому что я знаю, днем он прячется, и каждый день меняет свой приют, -

Милей, чем отчий дом»

Неужели «непредвзятый и пристальный» читатель-филолог не видит, что здесь пересказывается песня из поэмы Вальтер Скотта, за которой следует пение отрывков из нее же? ( если сам не догадался, посмотрел бы хоть в примечания, составленные при проклятой Советской власти).

В таком случае, предлагаю еще более смелую гипотезу, причем не менее основательную: эта дама на самом деле— кабатчица! Ведь она сама прямо заявляет далее по тексту: «кто шинкарка? я шинкарка» Более того, это новейшее открытие куда больше подходит по смыслу к такому толкованию отношения Рахметова и дамы в трауре: «В обоих случаях перед нами, в сущности, аналог отношений блудницы и Христа», потому, что трактирщицей «блудница» может, и не была, но могла и быть, а вот аристократкой — ни в коем разе.

Разумеется, нельзя отрицать некоторой степени влияния христианства на Чернышеского — поповича и бывшего семинариста, не говоря о том, что христианство было также господствовавшей идеологией в России и Европе и, стало быть, наложило отпечаток на всех мыслителей того времени, включая атеистов. Но выходить за рамки логики и искажать текст, пытаясь подогнать его под схему, приятную американским коллегам — воля ваша, а стыд знать тоже надо.

Впрочем, это я так, по старой памяти. Какой тут стыд, когда задачи поставлены исторические, под стать эпохи конца всякой истории. Ведь палят (плюют) в Чернышевского, а метят в Ленина (или даже в Маркса, еще одного горячего поклонника того самого романа и его автора). Как обычно, уничтожение политического врага сопровождается уничтожением его культурной среды, дабы снова не завелись те же вредные идеи, не только уничтожаются посевы, но и почву стремятся превратить в «фантастическую грязь». Как сказано в другом романе Чернышевского — история — борьба, а в борьбе нежность неуместна. Но если Чернышевский и его «школа» в этой борьбе опирались на правду («жизнь»), то для его врагов неуместна оказывается и правда, потому, что не ко двору, как в данном случае.

Напоминаю, что все эти перлы взяты из статьи в академическом журнале, о котором в википедии сказано следующее: Вопросы литературы — российский журнал по истории и теории литературы. Издается в Москве с 1957. Первоначально учредителями были СП СССР и ИМЛИ, с 1992 ИМЛИ (а именно, если кто не знает,  Институт мировой литературы имени А. М. Горького (ИМЛИ) РАН — научно-исследовательский институт Российской академии наук), и фонд «Литературная мысль» ( а точнее,

Фонд поддержки и содействия развитию литературной критики и литературоведения «Литературная мысль»). Вот какие у нас нынче академии наук! Вот какую науку поддерживают эти фонды. Не удивительно, что и многие бывшие советские филологи не стесняются продавать первородство российской культуры за гамбургер. Сердюченко еще не самый худший экземпляр. (Он все-таки не ровня другому типу, который с важным видом указывал, что защита магистерской диссертации Чернышевского оказалась неуспешной. Кто теперь помнит тех магистров, благополучно получивших степень в тот же год?) Сердюченко явно может и умеет читать, когда захочет, он, представьте себе, в 1998 году даже вроде как защищал Чернышеского (правда, при условии, что сам Набоков не смог безусловно его очернить http://magazines.russ.ru/voplit/1998/2/serd1.html ), и проделал это довольно грамотно, хотя и довольно трусливо, но надо же и в его положение войти — откроешь рот пошире — и хоть не окажешься в «чернышевских местах» типа Петропавловки или Вилюйска, но грантов точно не получишь.

Разумеется, российские читатели, даже и непроницательные, могут возразить – да что возьмешь с России – как была «совковой», так и осталась, то ли дело запад.

Не говоря уж о том, что как раз в СССР такого уровня сочинения в научных журналах были немыслимы, давайте и впрямь посмотрим на Запад. Точнее, на самый раззапад – США. Вот новая книга «Троцкий. Биография», опубликованная в наипрестижнейшем издательстве Гарвардского университета. Автор - профессор Оксфордского университета Роберт Сервис (Robert Service) - престижней не бывает. Так вот, сочинил этот профессор Сервис книгу о Троцком, и сделал там такое открытие (среди многих подобныx), что известнейший полицейский провокатор Евно Азеф был убит эсерами в 1909 году. До сих пор считалось, что Азеф умер своей смертью в 1918. Впрочем, так ему, Троцкому, и надо, я уверена. Пусть радуется, что его политический враг не переврал хотя бы год и причину смерти самого Льва Давидовича – он и так был слишком занят, разоблачая предмет своих исследований.

Да уж, никто не может сказать, что нашим новым филологам не у кого учиться на передовом Западе, особенно, если речь идет об исследованиях предметов и лиц, скажем мягко, не слишком угодных сильным мирам сего.