Книга Наоми Кляйн «Доктрина шока» в высшей степени амбициозна в двух смыслах. Во-первых, она предлагает схему, важную для понимания траектории политических изменений в мире за последние тридцать пять лет. При этом она осуществляет лобовую атаку на мифологию свободного рынка и демократии в их тандеме. Неолиберализм, таким образом, переосмысляется как сила, распространяющаяся за счёт насилия и мошенничества. Кроме того, Кляйн показывает, каким образом агрессия Буша в Ираке и реакция на последствия урагана Катрина и цунами являются продолжениями того же самого процесса. Во-вторых, Кляйн инициировала мощный взрыв публичности, пытаясь привлечь большую аудиторию к своей книге. Несмотря на то, что из книг, которые, в общем, пересекаются в политическом плане с «Доктриной шока», можно создать небольшую библиотеку, практически ни одна из них не может даже рассчитывать на большую аудиторию, чем определенный участок академической дисциплины.

Вооружившись промо-видео и рекламой от как минимум четырех поколений левых интеллектуалов (среди которых Студс Теркель, Сеймур Херш, Арундати Рой, Джереми Скахил), а также актера Джона Кузака, Наоми Кляйн, подобно писателю Майклу Муру, решила сотрясти публичную сферу, в которой люди с близкими ей взглядами, как правило, не приветствуются.

Если даже Кляйн полностью не преуспела в своем начинании (система, развиваемая ею имеет слабости), и не смогла преодолеть барьеры литературной сферы публичности, представленной шоу Чарли Роуза, Ежедневным шоу и шоу «Свежий воздух», из-за чего «Доктрина шока» вероятнее всего будет занимать место не выше 25 в рейтинге бестселлеров Интернет-магазина Amazon, ей нужно отдать должное за усилия. В любом случае, «Доктрину шока» читать надо; даже те, кто читают много литературы по критике неолиберализма (как это делаю я), вероятно, найдут что-нибудь полезное и почерпнут некоторые новые идеи. Кроме того, книга может дойти до тех читателей, которые мало о нем слышали.

«Доктрина шока» сочетает два понимания слова «шок». Бытует мнение, что в период кризиса экономики получают выгоду от «шоковой терапии», то есть быстрой дефляции валюты и распродажи государственных активов. И есть понятие «шоковой терапии», развиваемое психологами; это понятие также используется в практике пыток (в конечном счете, шок также оказывается частью военной доктрины «шока и трепета»). Сочетание этих двух значений слова «шок» призвано усилить ударение на том насилии, которое присуще экономической политике. Шок, применяемый к телу (иногда буквальный электрошок, иногда метафорический) должен быть управляемым для того, чтобы в достаточной степени дезориентировать общественность для применения «экономического шока». Кляйн обращает внимание на понимание функций кризиса у Мильтона Фридмана: «Только кризис – реальный или воображаемый – производит изменения. Когда он происходит, принимаемые решения зависят от идей, имеющихся в распоряжении. Последнее, как я считаю, является нашей основной задачей: создавать альтернативы существующей политике, беречь их и хранить до тех пор, пока политически невозможное станет политически неизбежным». По мнению Кляйн, последователи Фридмана использовали и создавали кризисы на протяжении трёх десятилетий для навязывания грубой политики laissez-faire и корпоративной идеологии.

Перед описанием политико-экономической истории, составляющей большую часть книги, Кляйн описывает «бестолковые с криминалистической точки зрения» психологические эксперименты Эвана Камерона, одного из президентов Американской психиатрической ассоциации. Камерон не только с энтузиазмом применял электрошоковую терапию к своим пациентам; он также пытался стереть содержание их психики, максимизируя психологическую дезориентацию, изолируя их, создавая нарушения для нормального функционирования органов чувств, и даже, подрывая их способность определения времени дня посредством изменения порядка питания. Несмотря на то, что его эксперименты теоретически были направлены на создание средств для лечения психических нарушений, применяемая практика полной дезориентации субъектов была в конечном итоге взята на вооружения теми, кто проводит пытки (Камерон лично получал финансирование от ЦРУ). Кляйн смотрит на это явление метафорически, как способ подхода неолибералов к обществу – чистому листу, на котором должны быть реализованы их экономические утопии.

После краткого рассмотрения роли Соединённых Штатов в переворотах в Иране и Индонезии и не совсем удачных попыток навязать неолиберализм в этих странах, Кляйн переходит к Чили. По её словам, Южный Конус Латинской Америки в конце 60-х был своего рода раем кейнсианской политики развития. Но уже тогда вынашивались другие планы экономической политики. Фонд Форда начал финансировать образование латиноамериканских студентов-экономистов в Чикагском университете под руководством Фридмана и его последователей. Когда США дестабилизировали демократически избранное правительство Сальвадора Альенде, эти технократы свободного рынка были более, чем готовы для того, чтобы снабдить новую власть экономической программой. Хотя в мейнстриме американских СМИ часто говорят, что несмотря на то, что Пиночет был ужасным диктатором, у него было достоинство в том, что он сумел модернизировать экономику Чили, Кляйн показывает насколько неотделимы были эти две роли.

Для того, чтобы разрушить кейнсианское государство, Пиночет начал терроризировать все составляющие его части (профсоюзы и т.д.) и в целом всю культуру, отображающую социальное мировоззрение, а не индивидуализм. За открытием чилийской экономики для свободного притока иностранного капитала вскоре последовали две другие экономические катастрофы. Бразилия и Аргентина последовали тем же путём, хотя они были менее радикальны, чем Пиночет в распродаже государственных ресурсов.

Кляйн достаточно критична по отношению к движению за права человека в тот период, поскольку оно отделяло террор, проводимый государством от реализуемой им экономической политики, тем самым, освобождая от ответственности Фридмана и его прислужников.

Далее Кляйн продолжает описывать многообразие методов, посредством которых по всему мира проталкивались неолиберальные реформы, как правило, без согласия управляемых.

В Англии национальная эйфория вокруг Фолклендской войны отвлекла внимание граждан от экономической политики Тэтчер. В Боливии правительство, избранное на националистической платформе, за закрытыми дверями подвергалось давлению для радикального перехода к неолиберальной политике, что в конечном итоге было реализовано посредством того, что Кляйн называет «хунта light», т.е. необходимой для демобилизации народных движений интенсивности репрессий, но без массовых убийств.

В «переходных» обществах, таких как ЮАР и Восточная Европа после 1989 года новые лидеры были дезориентированы шквалом пропаганды чудес неолиберализма, который всё больше усиливался угрозами приостановить необходимые кредитные займы, если они не будут подкрепляться широкой программой приватизации.

Повсюду использовалось прямое мошенничество для усиления озабоченности долговым кризисом, что использовалось для проталкивания неолиберальной политики. В Китае события на площади Тяньаньмэнь были шоком для населения, создав почву для успокоения его протеста и подготовки новой дозы медицины от Мильтона Фридмана. Даже «чудотворные» экономики Восточной Азии были поставлены на колени финансовым кризисом 1997 года, который был результатом свободного движения капитала в регионе. Удерживая срочно необходимые займы, США смогли заставить ряд стран и региональных предприятий распродать целые отрасли по заниженным ценам. Во многих других случаях, начиная от Чили Альенде до Китая и Польши, альтернативный вариант политики, опирающийся на сильный государственный сектор, развитые рабочие кооперативы и демократические институты, был жестко отброшен в угоду грубой неолиберальной политики.

.

В заключительной части книги, Кляйн утверждает, что такая же ментальность руководила политикой администрации Буша. По мнению Кляйн, ключом к пониманию политики Буша является решимость переложить на других как можно больше правительственных функций, в том числе ведение войны. Поскольку американские военные усилия создают всё больший доход для частных компаний (многие из которых близко связаны с администрацией Буша), появляется стимул развязывать новые войны, несмотря на возможные последствия.

Более того, агрессия в Ираке создала возможность для полного разрушения этого государства и открытия страны для американских корпораций. Таким образом, иракская война анализируется Кляйн как двусторонняя машина производства прибыли – для контрактёров американского правительства и американских корпораций, готовых грабить Ирак.

Кляйн также освещает проблему роста «пузыря национальной безопасности», которая стала результатом осознания предпринимателями того, что правительство готово выбрасывать деньги на любые проекты, которые обещают большую безопасность для общественности (или какой-либо её части). В конечном итоге, и ураган Катрина и цунами, принесшее разрушение Юго-Восточной Азии, создали условия для развития «капитализма катастроф», когда всяческие контрактёры превратили их в возможность получения прибылей. Ураган Катрина стал предлогом для приватизации новоарлеанских государственных школ, политики, продвигаемой 93-летним Мильтоном Фридманом. Тем временем, на месте рыболовных деревушек, стёртых с лица земли цунами, развернули свою деятельности туристические и строительные кампании.

«Доктрина шока» заканчивается на более оптимистической ноте, когда Кляйн рассказывает, каким образом неолиберальная идеология была ослаблена по мере «изнашивания шока» и была оспорена более положительными идеями. Конечно же, Кляйн уделяет внимание «розовой волне» левых электоральных побед в Латинской Америке, а также роли социальных движений (и трогательно пишет о том, как эти тенденции знаменуют возврат к поколению, которое диктатуры пытали и стремились уничтожить).

Кляйн также отмечает, что после израильских бомбардировок Ливана, население этой страны скептически отреагировало на международные усилия по сочетанию приватизации реконструкции инфраструктуры и новой дозы неолиберализма; вместо этого люди более положительно отнеслись к программе реконструкции, предложенную Хезболлой. По мнению Кляйн, люди создают средства не только для сопротивления, но для усиления эластичности и устойчивости самих средств борьбы, например, посредством создания более децентрализованных движений, которые продолжат своё существование даже если несколько их лидеров будет схвачены или убиты.

Кляйн даёт очень привлекательный взгляд на вещи, а сочетание журналистики и исторического описания в книге Кляйн способствует быстрому чтению. Книга достойна того, чтобы стать наиболее читаемой левой книгой этого года, что, несомненно, случится. Однако, стоит сделать несколько оговорок. В «Доктрине шока» экономист Мильтон Фридман и его последователи являются главными историческими действующими лицами. Хотя Кляйн и отмечает, что они пользовались поддержкой американского правительства и местных элит, выигравших от институционализации неолиберализма, эти другие участники не описываются также детально. Она так и не объяснила, почему идеи Фридмана стали такими всемогущими в 1970-ые годы. С этим связана склонность Кляйн идеализировать кейнсианство. Кейнсианство это хорошо, а фридманизм – плохо. Защита этой точки зрения тем более странна, что Кляйн долгое время ассоциируется с «анти-капиталистическим» крылом антиглобалистского движения. Кейнс, конечно же не был антикапиталистом. Также следует тут заметить, что когда Кляйн упоминает о коммунизме, она склонна некритично воспринимать разнообразные клише относительно его тотальной экономической несостоятельности, несмотря на то, что тот же Пол Кругман указывал, что в 1950-х годах Восточная Европа рассматривалась как «экономическое чудо», угрожающее интересам США.

Оценка кейнсианства актуальна как для понимания кризиса, из которого произошёл неолиберализм, так и для осознания современного политического выбора.

В начале 1970-х годов наиболее поразительным в кейнсианстве (которое, по существу, управляло экономикой посредством стимулирования спроса через государственные расходы и политику, направленную на сохранения высокого уровня зарплат), был его кризис, а не достижения. В результате интенсификации конкуренции прибыли уменьшались, а традиционные способы управления экономикой не срабатывали. В США это явление стало известно как «страгфляция», то есть сочетание высокого уровня безработицы и инфляции. Но это был более общий, масштабный кризис. Кейнсианство было основано на сохранении прибылей капиталистов и одновременном повышении зарплат для некоторых рабочих; но со снижением прибылей одна из сторон договора нарушила его условия. Это стало экономической предпосылкой для усиливающейся привлекательности нового наступления капитала на труд.

Другой заметной чертой того времени был социальный кризис, который проявлялся в волнах рабочих и студенческих протестов, а также «новых» движений за права гомосексуалистов и охрану окружающей среды. Эта волна протестов была глобальной и датой её начало или окончания отнюдь не является 1968 год. Самыми активными субъектами этих протестов были, как правило, те, кто, как чёрнокожие американцы или плохо оплачиваемые рабочие, были исключены из кейнсианского общественного договора. Эта борьба принесла ряд социальных завоеваний – повышения зарплат, усиление регулирования бизнеса, что насторожило капиталистов. Это нападение на богатство и власть капитала было особенно возмутительным в свете понижения прибылей. Тем не менее, данные завоевания обнажили дезорганизованность и разделение в рядах левых. «Старая левая» (Демократическая Партия / Американская Федерация Труда - Конгресс Промышленных Организаций в США, Лейбористская Партия в Британии, а также коммунистические партии таких государств как Франция, Португалия, Чили и Италия) сочетала осмотрительность с традиционными способами ведения политики, в том время как новые левые действовали в анархистском ключе и были ангажированы более прямыми действиями против властных структур.

Традиционные левые подходы коммунистических и национальных революций (сила которых заключалась в их глобальном характере), и социал-демократические реформы в Европе и Северной Америке сходили на нет, но новые левые в краткосрочной перспективе не предложили ничего, чем бы уместно было заменить их (возможно, за исключением Центральной Америки, где новые левые некоторое время вселяли энергию в новую борьбу за социалистическую революцию). Как и в классической ситуации кризиса, старое ещё не полностью изжило себя, а новое не родилось, хотя следует сказать, что в период между 1989 и 1991 годами старое определённо погибло.

Описанная динамика продолжала действовать в ряде ситуаций, описываемых Кляйн, - например, в переходах в Польше и Южной Африке и протестах на площади Тяньаньмэнь.

Несмотря на то, что Кляйн в какой-то мере преувеличивает реальность альтернатив неолиберализму, выдвинутых в этих ситуациях, более важным вопросом является то, что на самом деле не существовало международного движения, на которые они смогли бы опереться.

В каждом из случаев те, кто выдвигал какое-то видение смешанной экономики, просто изолировались или смывались неолиберальной волной. Кроме того, к началу 1990-х годов неолибералы сумели присвоить энергию новых левых в двух отношениях. Во-первых, «победа крутости» (используя термин Томаса Франка), совершенная рекламой инкорпорировала многие освободительные и выразительные культурные импульсы в маркетинговые / брендовые структуры потребительства. Во-вторых, расширение деятельности частной филантропии и НПО обеспечило деполитизированный контекст для обращения к таким проблемам как защита окружающей среды, прав женщин, преодоление бедности – контекст, лишённый требований того, чтобы государство и международные институты действовали как механизмы перераспределения богатства и власти. В целом, Кляйн игнорирует механизмы, посредством которых неолибералы обеспечили получили согласие части угнетенных.

Кроме экономического и социального кризиса, ещё один кризис способствовал переходу в неолиберальную эпоху. Это кризис американской военной мощи. Во Вьетнаме Соединенные Штаты были побеждены плохо вооружённой и бедной нацией. Это создало кризис доверия внутри США и за его пределами относительно того, что США могут действовать как защитник мирового экономического порядка. Краткосрочный результат был для них настораживающим: распадом Португальской империи в большей степени воспользовались марксистские группы, а новые революции в Иране и Никарагуа ниспровергли традиционных американских союзников. Неспособность США применять военную силу («вьетнамский синдром»), вероятно, усилила интерес к использованию финансовых инструментов (американское казначейство, МВФ, Всемирный Банк) для возобновления контроля над ситуацией. Посредством сжатия государственных расходов и открытия стран для финансовых потоков, этот тройственный союз урезал контроль национальных над собственной экономикой, независимо от того, кто сидел в президентском дворце.

Второй способ выхода из военного кризиса появился вместе с Фолклендской войной.

В этой войне Великобритания продемонстрировала, что военные державы глобального Севера могут победить военные силы стран третьего мира среднего размера посредством бомбардировок, а не открытого втягивания в наземную войну. Это было уроком, который США использовали в первой войне в Персидском заливе и конфронтации с Сербией, которая, как указывает Кляйн, была частично конфронтацией с особо непокорным государством в смысле реализации неолиберальной программы. Несмотря на 11 сентября, США всё ещё «страдают» от «вьетнамского синдрома». Существуют серьёзные внутренние трудности и электоральные издержки, вызванные военными кампаниями даже с умеренным числом потерь. И поэтому, наряду с тактикой страха и трепета, впервые опробованной против Аргентины, США в Ираке после того как неосознанно оказались затянутыми в партизанскую войну, всё больше начали зависеть от армии наёмников, сражающейся и идущей на жертвы в Ираке. Перекладывание военных действий на частные компании стало не просто средством получения прибыли для Дика Чейни сотоварищи, но также попыткой разрешить противоречие между сохраняющейся потребностью в ведении войн и неприятия военных жертв американским населением.

Несомненно, Мильтон Фридман и его последователи сыграли важную роль в создании идеологии, которая стала основой фронтальной атаки на экономическую и социальную составляющую кризиса. Но также важно встроить их видение в общий контекст кризиса, чтобы не получилось превращения истории неолиберализма в беркианскую лекцию (Эдмунд Берк – английский философ – прим. пер.) об опасностях навязывания миру утопий, как у английского консерватора Джона Грея. Кляйн также опасно близко приближается к этой перспективе.

Противоречия неолиберализма Кляйн тоже описывает достаточно узко. Она утверждает, что в мире «шок изнашивается» и поэтому люди и правительства лучше готовятся к сдерживанию неолиберализма. Как было замечено, Кляйн упоминает о «розовой волне» и социальных движениях в Латинской Америке и Ливане. Она также говорит о растущих националистических настроениях в различных государствах, таких как Россия и США. В какой-то мере, однако, Кляйн недооценивает пределы неолиберализма. Наиболее поразителен в этом плане её анализ Восточной Азии.

По её словам после событий на площади Тяньаньмэнь китайские руководители были одними из многих, кто хотел последовать за указаниями Мильтона Фридмана (хотя позже Кляйн довольно кратко замечает, что они не открыли Китай для потоков капитала, таким образом, оградив страну от восточноазиатского финансового кризиса). Удар восточноазиатского кризиса похоронил экономики этого региона, также как кейнсианское развитие было разрушено фридманистами в Латинской Америке. Однако же, ситуации выглядит более запутанной, чем её преподносит Кляйн. Когда МВФ и местные лидеры продвигали неолиберализм в Боливии, они открывали небольшую экономику для грабежа. Любые эффекты дестабилизации этой экономики не имели последствий для остального мира. Напротив, Восточная Азия была крупнейшим полюсом экономического роста в мире. Попытка превратить её в всего-навсего объект грабежа имело дестабилизирующее воздействие на Уолл-Стрит и другие финансовые центры.

В этом случае идеологи в Казначействе, МВФ и Всемирном Банке не поладили с Уолл-Стрит, которая настаивала на сокращении их планов: Питер Гован описывает это в своей книге «Глобальная авантюра». Малайзия просто проигнорировала советы США, а Китай в результате своей экономической политики, остался за рамками кризиса. Китай в особенности заслуживает пристального внимания. Несмотря на то, что это государство усиливает роль рынка в экономике, начиная с 1970-х годов, и даже приглашало Милтона Фридмана для консультаций после событий на площади Тяньаньмэнь, его экономика оставалась под жестким контролем националистов из КПК, которые не проявляли интереса в присоединении к «международному сообществу» гипер-потребителей, финансистов и гуманитарных империалистов. Разница между этим контекстом использования советов Мильтона Фридмана, и тем, когда его доктрина служила основанием для подчинения государства интересам США, как в случае с Чили, очевидна. Можно конечно выдвинуть аргумент, что Китай зашел слишком далеко в использовании этих советов, позволив увеличиться пропасти между богатыми и бедными, но не вызывает сомнения тот факт, что в течение последних нескольких лет китайская власть сумела умерить этот курс, прилагая явно меньше усилий, чем США с её демократическими институтами. Уже в 1997 году, Восточная Азия стала слишком важным полюсом накопления капитала для того, чтобы быть простым объектом грабежа и впоследствии её роль только усилилась.Попытка изобразить экономику этого региона как руины (как это делает Кляйн), подобно кейнсианскому эксперименту на Южном Конусе, является серьёзным искажением. Учитывая быстрый экономический рост Китая на протяжении последних десяти лет, этот регион наоборот стал более значимым. Со снижением курс доллара и реальной возможностью финансового кризиса в США его сила только возрастет, по мере того как будут возникать возможности приобретать ценные активы в США.

В конце концов, существует военный кризис. США всё еще не нашли способ эффективной борьбы с децентрализованными восстаниями и вторжение в Ирак продемонстрировало этот факт. Количество понесённых жертв в результате иракской войны составило 1/10 потерь во Вьетнаме, что обеспечило терпимое отношение общественности к войне. Частные контрактёры создали свои собственные скандальные истории. Кроме того, существует проблема легитимности войны с терроризмом. Хотя все капиталистические государства (и многие их граждане) были озабочены возможностью холодной войны, совсем неочевидно, что американская программа «войны с террором» широко разделяется (Россия и Турция могут говорить о «терроризме» для оправдания своей политики, но в отличие от холодной войны, совсем не очевидно, что они будут иметь в виду те же политические силы, что и США). Это ещё в большей степени осложняется практикой ограбления Ирака только при участии американских корпораций. В то время, как неолиберальные «открытия» в Латинской Америке и Восточной Европе приводили к международному грабежу, вторжение в Ирак создало возможности только для американского капитала, да и то небольшой его части. Уверенность США в том, что они могут неограниченно вторгаться в государства для обеспечения собственной безопасности (даже не учитывая замечание Кляйн о том, что это делается для краткосрочного обогащения) является достаточно настораживающей, поскольку уже сейчас мы видим создание альтернативных геополитических образований, таких как Шанхайская организация сотрудничества.

Неолиберализм или «доктрина шока» с нашей точки зрения был попыткой США ответить на экономический, социальный и военный кризис 1970-х годов. Фридман и его последователи были интеллектуальным авангардом этих изменений. Некоторое время казалось, что новый механизм работает отлажено. Но к концу 1990-х большинство государств, которые было можно ограбить, были ограблены, восточноазиатский кризис продемонстрировал, что новые участки мировой экономики являются достаточно сильными для ограничения деятельности, преследующей подобные цели. Новые социальные движения, чье появление продемонстрировали события в Сиэтле, показали возрастающую слабость существующей политики. В этом контексте США все больше стали обращаться к военным механизмам (и ликвидации последствий катастроф) для открытия новых территорий для финансового грабежа. Но эти действия уже больше не отвечают интересами глобального капиталистического класса (в этом причина ненависти к Бушу в Европе). Ослабевающая способность США определять правила игры создала новую политическую территорию. Было бы серьёзной ошибкой, если, как показывает «Доктрина шока», левые просто бы приветствовали возврат к кейнсианству, провозгласив, что неолиберализм является утопией. Напротив, сейчас наступило время, чтобы серьёзно задаться вопросом о том является ли воссоздание классовых компромиссов надёжным, учитывая опыт прошедших тридцати лет, указывающий на то, что подобные компромиссы будут отброшены, как только прибыли начнут уменьшаться.

Вместо этого, можно было бы предположить, как это делают многие участники Мирового Социального Форума, что другой мир возможен. Вместо того, чтобы просто предупреждать об угрозах утопий, необходимо рассмотреть достоинства политической стратегии Фридмана. В конце концов, его уверенность в том, что кризис даёт возможности принадлежала не только ему, но может быть найдена в работах Ленина, Троцкого и многих других деятелей в рамках всего политического спектра. Идея «создавать альтернативы существующей политике, сохранять их и держать наготове до тех пор пока политически невозможное станет политически неизбежным» не кажется такой уж плохой для левых сил сегодня. Но возможно следует поставить такой вопрос: будут ли эти идеи просто возрождением кейнсианства или с помощью них будут пытаться преодолеть капитализм?

Оригинал опубликован по адресу: http://lefteyeonbooks.org/?q=node/73

Перевод Кирилла Гольцмана