Оглавление

Глава III. Юг Толимы: война в войне

(продолжение)

«Эль Давис, земля, на которой сеют жизнь и она всходит…»

С приходом колонны из Сан Мигеля с целью усиления местного отряда, Эль Давис превратился в посёлок с населением в 4 или 5 тыс. душ, расположенный около старой фермы такого же названия. Он и походил на настоящий посёлок, поскольку там были распланированные улицы, специальные спальные помещения с крышей из пальмовых листьев, окружали плац, где проводились ежедневные построения, и около этой небольшой площади находился большой дом, в котором собирался Демократический Фронт, там нары служили сидениями во время собраний батальона «Сукре», а также женского батальона. «Две реки окружали Эль Давис, одна называется Камбрин, другая – Анамичу; две быстрых реки, которые рождаются в Центральной Кордильере, их бурные воды соединяются вместе немного выше Сантьяго Переса и Эль Атако, далее общий поток, извиваясь, течёт вплоть до равнины, где и успокаевается. Земли Эль Дависа – это земли кофе, бананов, юкки и сахарного тростника, какао, включая плодородные земли Сальданьи, - там протекает не очень бурная река Сальданья и уже далеко от этого места она встречается с двумя другими реками, Камбрином и Анамичу – внизу выращивают рис, а на высоких частях Эль Дависа выращивают овощи, кукурузу, фасоль, капусту, свёклу и морковь; земли, на которых вы сеете жизнь и она всходит; земли богатые и хорошие, очень плодородные, всё, что посеешь, растёт, за исключение неплодного, которое не может поднять головы, его забивают сорняки. Эль Давис имеет выходы на Риобланко, Сантьяго Перес и Атако, на Планадас и Эрреру, на Бильбао, а также в департамент Валье в двух направлениях: со стороны Флориды, и если добраться до Прадеры и Миранды. В общем, выходить можно было, куда пожелаешь, но, понятно, что с определёнными трудностями, то, вдруг, резко вниз обрывается нагорье, то, вдруг, широко разольются небольшие речки, высокие горы, в общем, это территория, которую ты сможешь пройти, но только если уже есть проложенный путь или ты хорошо представляешь себе дорогу. Хорошее место, благоприятное и хорошо просматриваемое. Эль Давис находился на территории муниципалитета Риобланко…».

Эль Давис изначально был фермой, и в его окрестностях было много других ферм. Около Эль Дависа находилось ущелье под названием Ла Линдоса. «Весьма населённое место, с большим количеством ферм, на которых занимались выращиванием кофе, сахарного тростника и бананов. И это было не следствием какой-то колонизации со стороны партизан-либералов или коммунистов. Это была зона проживания старых либералов, которые жили там ещё до эпохи «виоленсии», и разработали эти земли своим кропотливым трудом…».

В Эль Дависе была построена казарма для партизан, комендатура охраны; был командир охраны, производилась смена караулов, были часовые и патрули. Казарма со своими часовыми, вооружённый личный состав на дежурстве и другой вооружённый личный состав для того, чтобы выступить в случае надобности…. «Для того, чтобы лучше меня понять, я скажу, что существовал генеральный план, Эль Давис был окружён окопами и укреплениями; была организована охрана и служба 24 часа в сутки; был плац для построений, на нём производились ежедневные построения личного состава и проводились занятия, – какие обычно проводятся на плацу – в общем, обычная казарменная жизнь, самого строгого свойства…». Днём личный состав находился на службе, никто не мог самовольно нарушать установленного распорядка. Для отбоя, для подъёма, для приёма пищи, для занятий спортом существовало своё время. «Очень хорошо организованная регламентация».

Политическая организация, т.е. муниципальный комитет партии, руководил процессом формирования кадров, организовывал школы и курсы, взял на себя руководящую роль, и, кроме того, оказывал помощь советами другим организациям. Совместный Штаб – Педро Антонио Марин и «Чарро» уже стали частью этого организма – проводит заседания, обсуждает и распоряжается всем, что относится к военной деятельности; подготовка и обучение, оборона региона, патрулирование зоны и защита лагеря; он планирует военные операции по захвату посёлков и деревень, нападения на районы консерваторов и вырабатывает планы обеспечения себя снабжением, одним словом, выполняет «все функции, как если бы речь шла об армии…». Иерархическая структура была сходна с армейской, то же самое и со штатной структурой, - очевидное влияние резервистов в руководстве. «Совместный Штаб - нас там было 20 или 25 человек – занимался планированием и подготовкой других командиров. У нас уже было много капралов, много сержантов, много лейтенантов, капитанов было человек 5 или 6, и довольно много рядовых. Звания были связаны с определённой численностью личного состава в подразделениях…».

«Существовал женский комитет со своим центральным руководством и исполкомом, нас собиралось вместе, примерно, около 400 женщин, каждые 8 дней по субботам. Встречи проводились с целью чтения материалов, журналов, книг и разъяснения их содержания; для дискуссий по темам, связанными с вопросами семьи, особенно детей, затем это завершалось созданием групп для стирки и глажки одежды партизан, групп для лазарета, пионеров, клубов и уборки спальных помещений, которые находились в казармах. Десять или пятнадцать женщин занимались приготовлением пищи для подразделений вместе с теми мужчинами, которые понимали толк в приготовлении еды; сорок и даже более женщин составляли батальон прачек с задачей стирки 200 или 300 комплектов одежды, одни занимались стиркой, другие, затем, гладили её, третьи – чинили. Специальная женщина собирала грязную одежду у бойцов, эта одежда помечалась именем хозяина, затем она передавалась в группы и в субботу, по плану, чистая одежда возвращалась обратно бойцу. Женщины также уходили, и довольно далеко, вместе с мужчинами на поиски съестных припасов, которые попадались им на пути: допустим, если попадался сахарный тростник, брали сахарный тростник, встречалась тыква, брали тыкву, находили ещё неспелые бананы, брали и такие; в общем, брали всё, что находили на заброшенных фермах.… Женщины были и в партийных ячейках, но им не разрешали вступать в ряды партизан. Как-то, один раз, мы в качестве санитарок хотели отправиться с оружием в руках вместе с партизанами, но нам сказали «нет», поскольку это, якобы, дискредитировало бы партизан, поскольку, если бы, не дай Бог, какую-нибудь женщину убили, то могли сказать, что партизаны совсем опустились, раз в их рядах уже стали находиться женщины. Существовал, своего рода, мачизм, который не позволял, чтобы женщины участвовали в борьбе. Считалось, что пока есть достаточное количество партизан-мужчин, нет никакой необходимости в том, чтобы женщины держали оружие в руках…. Также вначале существовали проблемы и с брачными отношениями, и часто женщина была, словно хлебнувшая солёной воды или касторки, поскольку её товарищ покидал лагерь и уходил на периферию и очень часто весьма довольный собой возвращался обратно уже с другой женщиной. Женщина, в свою очередь, сразу же искала тепла и заботы в компании другого мужчины. Позже, в результате большой и интенсивной критики такого поведения, всё это было преодолено, и, в итоге, появился закон нашего партизанского движения, по которому пары заключали между собой брак по этому закону, и эта проблема стала понемногу отпадать…» - вспоминает Грасиэла, младшая сестра Херардо Лоайсы, единственная из семейства Лоайсов, которая решила связать свою судьбу с коммунистическим партизанским движением.

Батальон «Сукре» или батальон пионеров состоял из детей в возрасте от 6 до 13 лет со своим исполкомом, со своими еженедельными собраниями после общего собрания и со своими двумя командирами: «Карвахалем» и «Крусеро». Функция командиров заключалась в военном подготовке детей, обучении разведки местности, определения их места в бою, в обучении приёмам личной защиты, противоздушной обороны, обращения с гранатами. После процесса отбора по возрасту и умениям, продемонстрированным на практике, подростки проходили более глубокий курс обучения, а потом их включали в ряды партизан, как по эстафете. В политическом плане, объяснялось, кто был врагом, против кого воюем, по какой причине воюем, мотивы, по которым товарищи гибнут в борьбе. Морально их готовили для преодоления любых трудностей; в школе их учили читать и писать, «что, конечно же, было очень хорошо, ставилась цель пробудить внимание ребят, чтобы они учились, хорошо себя вели и формировались в примерной обстановке…».

Существовал свой комитет комсомола, и его основной задачей было «проводить свою работу в рядах партизан для развития военного дела среди молодёжи, поощрять хорошие примеры, направлять процесс образования, используя документы по текущей политики. В то время уже начинало появляться радио, появились печатные бюллетени, в том числе и в самом Эль Дависе печаталась пропагандистская литература на мимеографе, внутренние бюллетени…».

Другой организацией, которая имела веское слово в решении многих вопросов внутренней жизни Эль Дависа, - «которая казалась мне злом, хотя кое в чём надо признать её полезность» - был Демократический Фронт, объединявший мужчин, женщин и партизанские подразделения. Все участвовали в его руководстве, в исполкоме: представители юношества, партии, Штаба, это был довольно живой и противоречивый организм всех, очутившихся в Эль Дависе…». Демократический Фронт имел своего председателя, заместителя председателя, казначея, управляющего, и каждый руководитель или ответственный исполнял свои функции согласно указаниям руководства. Оно брало на себя, в полном смысле этого слова, решения многих вопросов, которые обсуждались коллективно. «Если обсуждался вопрос о расчистке участка земли в горах, и за это высказывалось большинство, то этот участок расчищался. Если приходил кто-то из ответственных лиц какого-либо фронта работ, и появлялась необходимость выделить определённые людские ресурсы для того, чтобы перемолоть определённое количество сахарного тростника, поскольку подошло время для этого, то принималось решение о выделении нужного количества людей для этой цели; если задача заключалась в сборе кукурузы или фасоли, поскольку они уже достаточно созрели, приказывалось делать это, одновременно определялось, на каких других фронтах работы не было необходимости в использовании других человеческих ресурсов…».

Конечно, в Эль Дависе были люди, которые не горели особым желанием работать, скрывались на время, а потом появлялись к определённому часу, ели мясо или еду тех, кто в то время был ещё на работе. Товарищ «Мартильо», пришедший из Чапарраля, провёл тщательное расследование по этому поводу для выявления виновных и получения неопровержимых доказательств. Он проинформировал о своих разысканиях руководство. «Демократический Фронт обсудил вопрос о мошенничестве на собрании гражданского населения, был установлен или изобретён тот тип наказания, который должен был применяться к виновным. К вопросам морали относились очень строго. Дурные примеры должны были уничтожаться на корню, и никому, никому не удалось в ходе той дискуссии уйти от ответа. Подобного рода вещи были весьма болезненны, это правда…».

Умножение организаций привело к появлению, своего рода, правительства, «оно имело облик правительства по своим широким полномочиям, по охвату всех сфер деятельности гражданского населения. Появился Трудовой Фронт численностью в 200 человек, одни сеяли, другие работали на прополке, третьи убирали урожай какао, бананов, кукурузы, овощей. Работа распределялась согласно специальности каждого, специалисты по овощам – в своём месте, специалисты по выращиванию сахарного тростника – в своей зоне, специалисты по выращиванию какао – при какао; специалисты по изготовлению сахара – на давильнях и мельницах; специалисты по выращиванию кукурузы и фасоли – в своих зонах. Каждое направление экономики подчинялось руководителю соответствующего персонала, и, соответственно, его заместителю. Это было важное явление в истории партизанского движения, решившего с самого начала предпринять шаги, устремлённые в будущее…».

По прибытии Маршевой Колонны в Эль Давис, местные партизаны снабдили её участников сельскохозяйственными продуктами, выращенными крестьянами Ла Линдосы, Эль Камбрина, Сан Хосе, Лос Каучос, кофейных ферм, выращивавших, кроме того, юкку, сельдерей, больших ферм по 20-30 га., ранее брошенных из-за политических преследований. Произведённая продукция поступала на общий склад и в кооперативный магазин в распоряжение «Гавилана», который отвечал за распределение их по отдельным семьям; затем он передавал пайки в общественную столовую для военного личного состава.

На общем построении партизан распределялся соответствующий паёк из мяса, сахара и соли, исходя из наличия соответствующих продуктов. Мясо добывалось в ходе конфискаций в поместьях Эль Полесито, Лас Эрмосас, ла Эстрелья специальными группами по добыче, которые назывались «скотоводческими».

Кроме преследований армии, кроме растущего конфликта с либералами Лоайсов, нужда в Эль Дависе обострялась из-за недостатка тех, кто бы мог работать на земле. Военно-политическое руководство решило, что брошенные в округе и в соседних горах фермы должны вновь возделываться и расчищаться. Был создан специальный орган, который занимался экономическими вопросами, группы гражданского персонала, которые постоянно занимались сельским хозяйством с обязательными нормами коллективного труда. Пригодный для этого личный состав был на ногах уже с 4 ч. утра, получал военный инструктаж, общее построение – в 5 ч., затем помывка и после 6 ч. – завтрак. В расписании или распорядке дня прописывались необходимые работы: приготовление пищи, заготовка дров, прополка участков, и каждую такую группу работников, вне зависимости от её численности, сопровождали партизаны для охраны.

Работали с понедельника по субботу в течение всего дня. Был контроль, который осуществлял ответственный этой группы, он же затем передавал информацию главному ответственному за экономику, которого звали «Касимиро». Когда кто-либо не работал по причине собственной лени или лежал и спал, потакая своему безделью, ответственный отмечал это в своей информации. На следующее утро в ходе доклада о гражданском персонале ответственный договаривался с командиром личного состава и охраной подразделения, чтобы призвать к ответу нарушителя порядка. На него налагалось наказание – расчищать участок земли в горах, питаясь одной кашей. Но, обычно, такой человек наказывался на плацу, где он должен был стоять по стойке «смирно» в течение 2 или 3 часов, или бегать по кругу в течение 2 часов. На собраниях гражданского личного состава его критиковали, и если он ещё совершал какой-нибудь проступок, наказание увеличивалось, давали ещё больше работы на расчистке участков земли в горах, больше стояния на плацу или человек бегал до обильного пота всё утро.

Готовя отряд, который уходил на задание на периферию, военное руководство приказывало ответственному за экономику, чтобы тот подготовил холодную закуску, количество которой зависело от времени, которое отряд проводил, выполняя задание, или в зависимости от того, была ли возможность самостоятельно продержаться экономически в дружественных регионах. Эта холодная закуска состояла из сахара, кукурузных лепёшек, жареного мяса и муки из поджаренной кукурузы. Женщины и мужчины поджаривали кукурузу, получая муку у ответственного за экономику; другие группы занимались приготовлением кукурузных лепёшек и мяса, и подростки часто забегали на мельницы, где мололась кукуруза на муку. В назначенный день вооруженный отряд покидал расположение лагеря, и всегда существовала взаимное доверие между теми, кто уходил, и теми, кто оставался.

Во внутренней жизни лагеря ответственный за экономику планировал ежедневное распределение снабжения. Существовал строгий контроль. В начале 1953 г. с прибытием Мартина Камарго и Педро Васкеса, двух людей, посланных ЦК Компартии из Боготы, в этом маленьком, замкнутом, преследуемом и блокированном общественном конгломерате, каковым был Эль Давис, сложилась довольно жёсткая административная бюрократия. Были реорганизованы руководящие экономические органы; был создан экономический совет, в который входили ответственные товарищи от разных фронтов работы, и этот совет постоянно мешал в получении даже самого простого разрешения, которое должно было быть обязательно в письменном виде и с несколькими подписями для того, чтобы собрать на каком-нибудь участке сельдерей или гроздь бананов. У населения постепенно складывалось чувство глубокого недовольства, поскольку удовлетворение потребностей не успевало за скоростью развития голода.

Существовала специальная столовая для сержантов, другая специальная столовая – для офицеров, ещё одна – для членов Штаба, и другая – для политического руководства. «В каждой из этих столовых был свой персонал, который сменялся каждые 24 часа для приготовления пищи и её подачи в течение 24 часов. Организация была очень хорошей, можно даже сказать, с преувеличенной дисциплиной, что может быть понято с учётом того, что это было только начало борьбы. Когда начинаешь какие-нибудь дела, то не всегда знаешь, каким будет результат. Возможно, всё это было очень жёстко, контроль чрезмерным, но ведь это была ситуация осады в самом полном смысле этого слова…».

Разрешение на выход из района Эль Дависа должно было быть подписано тем органом, который давал такого рода разрешения. «Скажем, например, пяти женщинам нужно было разрешение для посещения родственника; они консультировались со своим органом, исполнительный орган принимал решение, оно подписывалось, но потом, поскольку всё происходило в рамках казарменной жизни, можно было выходить только с одобрения военного органа, т.е., в конечном счёте, разрешение подписывал ещё и начальник охраны. Вопрос, конечно, был чересчур зарегламентирован. Разрешение давалось на определённое время. Если по дороге человек или несколько человек встречали вооружённый отряд, и сроки действия разрешения уже прошли, то отряд забирал его или их с собой и приводил в лагерь. Вот, так осуществлялась дисциплина на практике…».

«Наш Красный Крест был группой из 10 медсестёр, которые предварительно прошли соответствующие курсы, на них нам рассказали, как делать инъекции, как осуществлять лечение, как оказывать первую помощь» - вспоминает Грасиэла, младшая сестра старого Лоайсы. «Был небольшой домик, выделенный в качестве лазарета; там было установлено круглосуточное дежурство, 10 медсестёр сменяли друг друга. На двери нашего лазарета висела доска с 10 окошками с именами каждой из медсестёр, и когда дежурила очередная, ты могла подойти к двери, посмотреть, почитать, что, если в этот день делались только процедуры, то надо было делать только процедуры, если были инъекции, то ставить уколы, если было посещение больных, то тоже самое, или если была твоя очередь дежурить в лазарете, то тоже. Обычно, одна или две медсестры, с разрешения начальства, отдыхали. Больные, обычно, кроме раненых на войне, в основном, были инфекционными, был тиф, а эта такая болезнь, которая раздувает человека и превращает его в настоящее чудовище, казалось, что ты помещён в мешок с водой, ноги лопаются снизу и там, где ты останавливаешься, остаётся лужа воды, т.е. водянка. Также были венерические больные и больные оспой…».

«Окалитос», погонщик, занимался сбытом того, что производилось в Эль Дависе. Он имел связи в Каса де Синс, Гаитании и в других посёлках Уилы. То, что он продавал за пределами Эль Дависа, он обращал в мыло, одежду, обувь и лекарства, и то, что привозил, передавал руководству, в дальнейшем это распределялось согласно нуждам каждого в посёлке. И из-за всё тех же репрессий и изоляции, среди местного населения не ходили деньги. Наоборот, вооружённый личный состав имел при себе деньги, результат того, что добывалось в ходе операций, а иногда потому, что кто-то скрывал их. Были и исключения. «Красный диск», разносчики писем или почты между Эль Дависом и периферией, один приходит, другой уходит, они носили такой отличительный знак, как объявление о своей функции. Ходоки на большие расстояния…».

Понедельник, Красный День, был тем днём недели, когда все вместе со своим командиром выходили в поле сеять кукурузу, на прополку посевов; весь Эль Давис выходил на добровольную работу на плантации сахарного тростника. А в час веселья, который праздновался каждый восьмой день, весь личный состав собирался на центральной площади с 5 музыкантами, которые пели и играли, и сразу забывалась война, которая нависала над ними, люди поворачивались спиной к блокаде, и шли, словно только что избавившись от изоляции, которую они так тяжело переживали, танцевать и танцевать до упаду. День, которого ждали с большим нетерпением, чтобы хоть немного ослабить узел напряжения жизни.

Одно из ежедневных построений гражданского и военного личного состава на плацу Эль Дависа, 1952 г. (Из личного архива бывшего команданте "Олимпо")

Люди, которые изменили свой образ жизни, которые сейчас усваивало другие правила, более суровые и более трудные, чем даже собственная суровость, чтобы изобрести другие способы для продолжения собственного существования, изучали с широко открытыми глазами для овладения другими возможными способами экспериментирования. Эль Давис был возможным предложением возможного общества в условиях войны, движимый той внутренней силой, которая ломает все привычные схемы. Принимается новая реальность, навязанная силой извне, и эта реальность исследуется без страха, она, конечно же, противоречит самой себе в очень непростом процессе, но посредством этого обогащается. Экспериментируется, иной раз, не без совершения ошибок. Суровое обучение, которое расширяло ви?дение мира, при котором каждый сделанный шаг превращается в урок. Педро Антонио Марин так определяет этот процесс: «Каждая организация стремится к созданию соответствующего персонала. Никому не позволено замыкаться только в рамках своей функции. Ответственный за вооружение имел помощников для объяснения секретов ухода за оружием; парикмахер, портной стремился к тому же самому, объяснять; зубные врачи, медсёстры – двери всегда были открыты для того, чтобы разъяснить, вот это мы знаем, и вы можете это узнать. Разъяснение – это цепь, которая никогда не кончается. И так мы жили в состоянии войны…».

В лагере не было профессиональных врачей, «были те, кого мы именовали знахарями, десять или двенадцать человек, которым мы из озорства давали разные прозвища, обычно, они оказывались очень меткими: доктор «Гуаландай», доктор «Лече де Игерон» (Молочко фигового дерева), доктор «Чипака» (Молодая кукуруза), доктор «Кола де Кабальо» (Полевой хвощ). Больной приходил к нарам такого знахаря и, страдая от боли, жаловался, доктор, у меня болит вот здесь, врач, ограничившись только внешним осмотром, отвечал, у тебя внутри, товарищ, сидит огромный червяк, вот, возьми этот рецепт, и, не теряя времени, отправляйся, поищи фиговое дерево, добудь из него осторожно и аккуратно сок, приготовь, как указано, и через два дня, товарищ, ты избавишься от паразита. Совершался визит к нарам другого «врача»: у меня болит живот, уже 8 дней, я уже не могу спокойно спать, человек не знает, что ему делать от боли. Так, иди на кукурузное поле, найди там побеги молодой кукурузы, медленно и тщательно истолки листья и стебель, сок налей в бутылку и пей 3 дня подряд в один и тот же час, и ты, товарищ, вскоре почувствуешь, как тебе лучше во всём теле, вплоть до того, что однажды ночью ты сможешь спать без всяких кошмаров. И у нар доктора «Кола де Кабальо» (Полевой хвощ), у меня болит поясница, так, ступай-ка, парень, к реке и нарви на берегу побольше травы, которая называется полевой хвощ, если не сможешь найти, или одолеют сомнения, спроси у кого-нибудь, особенно у кого-нибудь из моих пациентов; провари эту траву хорошенько, поставь постоять и ешь её 15 дней и боль покинет твоё тело. Многие, кстати, излечивались под воздействием трав. Уже в конце в Эль Дависе появился пенициллин, который совершил много чудес…».

То же самое построение гражданского и военного личного состава на плацу Эль Дависа (другой ракурс), 1952 г. (Из личного архива бывшего команданте "Олимпо")

Но знахари не смогли предотвратить своей излечивающей силой, своим лечением и опытом, накопленным годами, появление чёрных мух. Они появились 3 дня спустя после обстрела Эль Дависа, и начали роиться на стенках дымящихся воронок на пастбищах, оставшихся после взрывов бомб, затем с удивительной быстротой они заполнили укрепления вокруг лагеря, посты противоздушной обороны, которые окружали лагерь, чтобы потом взмыть в небо огромным смерчем. Тучи мух, удивительно крупных, которые, словно сумасшедшие, преследовали всех, пролезали в любую щель для того, чтобы громко трещать своими крыльями, как навозные жуки, проникали в столовые в часы приёма пищи, и заканчивая свой полёт, словно их кто-то толкал туда, плавая и утопая в супе, а другие, ещё более беспокойные, носились длинными большими тучами, чтобы найти себе пристанище и откладывать личинки в углах нар, в ожидании ночи, чтобы потом кружить с резким звуком, успокаиваясь немного от тепла горящей свечи. В своём круговом полёте снизу вверх и обратно, создавалось такое впечатление, что они потеряли чувство ориентации. Они успокаивались, когда гасли свечи, и тогда эти мухи засыпали, усеивая собой навесы из пальмы, которые служили крышей. Начало нового дня сопровождалось их жужжанием, ясный сигнал о том, что настало время охоты на ноги и руки детей, чтобы оставить на их коже следы укуса, который вскоре превращался в волдырь, он становился красным, а наиболее обезумевшие мухи, поскольку, казалось, что они утратили всякий контроль над собой, лезли даже в уши детей, в их штаны и рубашки, в глаза, чтобы закончить свой путь у них во рту и быть выплюнутыми. Люди были сильно напуганы, живя, пребывая в неведении и состоянии ужасного кошмара, который не приснится и во сне; замученные мухами, они бежали и поливали своё тело водой, чтобы отпугнуть мух, прятали лица в полотенце, прятались на кухне у горящего очага, чтобы отпугнуть мух дымом или горящей головёшкой, дети спасались бегством, обнимали ноги женщин, а мухи кружились вокруг головы широким кругом, как будто вокруг горящей свечи, и уже, будучи в агонии, запутывались, чтобы уже не взлететь никогда, в волосах детей. С этими мухами боролись, как и со вшами. Мужчины, женщины и дети, оправившись от первоначального изумления, организовали самую беспощадную охоту на этих насекомых: они преследовали их во время полёта, давили на земле руками и ногами, ударами верёвок сбивали их в воздухе, сжигали кладки их личинок горящими головёшками, разыскивали эти кладки и уничтожали яйца, плац был усеян крылатыми чёрными точками, которые вечерний ветер неторопливо сметал, словно они исчезали по мановения руки детей. В один прекрасный день, столь же неожиданно, как они появились, мухи исчезли. Поднялись выше навесов над нарами, дабы исчезнуть и затеряться в ночи, в глубинах соседних с Эль Дависом оврагов. На кроватях лежали завёрнутые в простыни дети, лихорадка у них усиливалась, как будто под нарами стояла раскалённая печка. Женщины в своём материнском усердии, заматывали детей в 4 или 5 влажных простыней, чтобы они оттянули на себя жар, выжимали накапливавшийся в первой, второй и третьей простыне пот, а потом снова заворачивали в них детей, чтобы хоть немного освежить их. Детей, охваченных бредом, трудно было успокоить материнскими ласками и песнями из-за видения большой чёрной мухи, которое завладело их умами, и удерживало скованными их тела своими огромными крыльями, не позволяя им встать с кровати, чтобы побегать, как это они обычно делали. Члены батальона «Сукре», скорбные и печальные, видели во время построения почётного караула вдоль улицы спины мужчин, которые несли на своих плечах только что сколоченные деревянные носилки; видели мужчин, которые плакали, с трудом переставляя ноги, словно они хотели похоронить себя в своих следах. Члены батальона «Сукре» с трудом находили силы для пения революционных песен, одновременно представляя на носилках детей, завёрнутых в саван, уже окоченевших от холода этого последнего сна. Молотки начинали бить по шляпкам гвоздей, которые уходили в дерево, и каждый удар превращался в пытку прощания, момент которого становилось всё ближе; члены батальона «Сукре» продолжали петь. Сильные руки мужчин опускали носилки в могилы, и пустота заполнялась громким плачем женщин, изо всех сил цеплявшихся за носилки. Молитвы возносились к небу вместе с полётом лесного голубя; проклятия достигали глубин ада, и члены батальона «Сукре», прикладывая большое усилие, чтобы не упасть в обморок, ждали команды «разойдись». Люди разошлись, Эль Давис погружается в тишину. Лечебные травы знахарей оказались бессильными задержать полёт чёрных мух.

«Это продолжалось, примерно, больше года…»

Свободная дискуссия между партизанами оказалась тяжёлым бременем, устные доводы оказались недостаточными для предотвращения абсурдной борьбы между бойцами, детальными знатоками той земли, по которой они ходили, и это при, практически, при равенстве человеческих ресурсов и одинаковом искусстве и тактике партизанской борьбы у либералов и коммунистов. Юг Толимы стал сценой жестокой и прискорбной борьбы между людьми, которые однажды решили, что взяться за оружие - это единственный способ сохранить свои жизни. Лучше умереть в окопе, чем изменить своё решение. Таков закон. Каждый защищал свои убеждения, свой образ жизни, претворение в жизнь своей истины. Невозможно ослабить натянутую верёвку трезвым рассуждением о ней. С одной стороны, «чистые либералы» без малейшей примеси какой-либо иностранной идеологии, чистые и прозрачные, решившие удержать любой ценой традиции своего образа мысли. С другой стороны, коммунисты, «комуняки», злейшие враги частной собственности, враги существующего порядка. Жёсткий индивидуализм либералов и чрезмерное чувство всеобщего равенства коммунистов. Недооценка коммунистами реальной силы и влияния Лоайсов; недостаточная способность убеждать. Высокомерие местных вождей либералов, которые увидели угрозу своей власти. И те, и другие обрядились в одежды либералов и коммунистов для того, чтобы окончательно решить в военной борьбе, кто же является подлинным глашатаем истины. «Мы развернули наступление против них, были серьёзные атаки. Мы перестали только обороняться и стали атаковать, занимая их крупные лагеря, атаки, в ходе которых было по 6, 8 или 10 погибших с нашей стороны, не знаю, сколько убитых было с их стороны, но, наверное, много. Мы не оставили ни одного из их лагерей без нападения: мы атаковали Ла Окасьон, Эль Агарре, Ла Пальму, через Эрреру мы вышли на Бильбао, везде, где мы узнавали, что они есть, там на них с неистовством обрушивались наши люди. Т.е., это было всеобщее наступление…». Отряды Эль Дависа общей численностью в 200 человек, отряды либералов такой же численности в жестокой схватке, фатальной войне.

«Установилась очень ужасная жизнь. В Эль Дависе, непосредственно на территории лагеря партизанам приходилось собираться или строиться по 3 раза на дню для получения приказов, а потом они уходили группами. Но бывало и такое, что приходилось делать это ночью, поскольку днём – бац! – партизаны стоят на построении, когда кто-нибудь падает мёртвым или раненным, поскольку из Ла Окасьона стреляли очень метко. Невозможно было выйти на двор глотнуть свежего воздуха. Оба лагеря располагались очень близко, в пределах прямой видимости: Эль Давис – наверху, Ла Окасьон – внизу, но рядом» - вспоминает Грасиэла, младшая сестра старого Херардо Лоайсы.

Осада в течение всего дня, жестокая и постоянная, без передышки, на господствующих высотах группы стрелков-либералов, внимательные, сменяли друг друга, что не замерзать в окопах, они не позволяли свободно передвигаться личному составу в Эль Дависе. Продрогшие, но рука тверда для того, чтобы не пропустить появление врага. В лагере коммунистов были сооружены круговые укрепления, выкопаны глубокие окопы, чтобы выдержать осаду либералов, как кроты в своих норах, защищаясь, связываясь друг с другом ползком, передвигаясь на разные фланги. Время застыло. «С одним из отрядов, который шёл из Сальданьи, прибыли «Чарро», «Снайпер» и «Хоселито, - вспоминает Хайме Гуаракас – и на собрании командования они пришли к выводу о необходимости снятия осады, которую «чистые либералы» организовали против лагеря Эль Дависа. Надо было открывать огонь, сражаться. На утро они расположились на дороге, которая вела на Ла Вербену, в 10 мин. пути от главного лагеря. Либералы, хорошо окопавшись, господствуя над местностью, точно корректируя огонь, действовали очень хладнокровно. Никаких эмоций. Выдвинувшись вперёд, «Чарро», Педро Антонио Марин и «Хоселито», тщательно изучив местность, занятую либералами, решили: этой ночью они вернутся в лагерь для того, чтобы объявить руководству о том, что на утро они атакуют пост либералов. Спросили: кто добровольно хочет войти в отряд? Педро Антонио Марин, без лишних слов, сказал, что он, за ним, как его тень, последовал его брат, и ещё 5 человек, которые пришли с ними; они поползли, прижимаясь к земле, с определёнными интервалами, избегая попадания на места, освещённые луной; по прибытии на место, они переговорили с «Листером», согласовали план, и на утро захватили «чистых либералов» врасплох, обрушив на них шквал огня, что заставило партизан-либералов покинуть свои позиции. Комбинированный удар из лагеря и извне, который разомкнул кольцо вокруг Эль Дависа.

Красный Крест был группой из 10 медсестёр, которые... прошли соответствующие курсы..." ((Из личного архива бывшего оманданте "Олимпо")"

Засады, контрзасады, нападения и контрнападения; нескончаемые стычки на склонах гор, которые занимали почти всё время. Оскорбления с той и другой стороны; убитые и раненые в этих беспощадных сражениях. Одна из атак, которая сопровождалась наибольшими потерями в людях, привела к взятию района Эскуэла, где действовало одно из подразделений Лоайсов. Вымазавшись для маскировки в грязи, и ползя полукругом в молчании, чтобы не стать мишенью для врага, коммунисты продвигались вперёд под руководством «Арраяналеса» и «Хоселито». Казарма, укреплённая со всех сторон, окопы для одного человека скрывали её защитников по грудь, оставляя полную свободу действий для оружия. В 4 ч. утра, с началом нового дня, тишина была нарушена началом сражения; укрывшиеся либералы, припали подбородком к земле, пальцы на спусковых крючках, напряжённые глаза; приближаются «комуняки», бесшумные змеи, и тишина утра уходит, чтобы огласиться с перепугу криками: «Ну, идите, идите сюда, комуняки, сукины сыны», «А мы и так уже подходим, «чистые выродки», «Мы ждём вас, чтобы дать вам под задницу…», «Ну, это мы ещё посмотрим, когда доберёмся до вас, хвастуны-выродки…», вспышки выстрелов, как быстротечный свет бенгальского огня; глаза, излучающую самую бесплодную ненависть, и винтовки как продолжение тела людей. «Комуняки» в отчаянном порыве врываются в окопы, и начинается рукопашная, клубки человеческих тел, которые яростно ищут нож, чтобы погрузить его в плоть противника, которые размахивают мачете, чтобы разрубить плечо врага, которые стреляют в упор, чтобы открылся ток крови другого, которые кусаются, чтобы обезобразить лицо соперника. В самом начале сражения погиб сержант «Камарго», брат «Хоселито», командир «комуняк»; в грохоте стрельбы «Хоселито» не сразу услышал эту новость, а когда до него дошло роковое известие, то в боли и негодовании, не подумав, не умерив свой пыл, он побежал вперёд, как необузданный жеребец, стреляя на ходу, и в этом отчаянном забеге против смерти Хоселито, который наверняка избежал бы её при сохранении благоразумия и спокойствия, нашёл свою смерть. Гибель этих двух людей прорвала уже и так кипевшую ненависть «комуняк», и они нажали с ещё большей силой на «чистых либералов»; тот, кто попал на мушку, был убит, тот, кто лежал в окопах, истекал кровью без оказания помощи, кого находили в агонии, того добивали. Никакой пощады. К 2 ч. дня казарма была взята. Два партизана-коммуниста, у которых разыгрался аппетит, зашли на кухню этой казармы, и обнаружили там котелок с приготовленной фасолью, которую они с жадностью съели, но через несколько минут их обоих скрутило от яда. На поле боя остались лежать неподвижные тела под открытым небом, дуновения ветра и пыль покрывали их лица до тех пор, пока их не похоронили на исходе вечера. На обратном пути на преследование партизан-коммунистов вышел один из сыновей старого Херардо Лоайсы, «Венено», в ходе этого яростного преследования в открытую, никто не знает, сколько, в итоге, он получил пуль.

«Иногда приходилось обменивать 1, 2 или 3 жизни на гроздь бананов или на стебель сахарного тростника, поскольку «чистые», люди моего брата Херардо, специально располагались, поджидая нас, на фермах, около столовых, в окрестностях лагеря, где они знали, что придут за едой люди из Эль Дависа, и там они получали пулю, почти всегда происходило одно и тоже» - бесстрастно вспоминает Грасиэла.

Ситуация близилась к развязке, либералы уже не оказывали сопротивления в этой роковой и абсурдной войне на истощение, в которой они оказались в худшем положении. И тут появилась армия, якобы, в роли третейского судьи, дабы сорвать куш посредством нового генерального наступления. Условия для этого были весьма благоприятными, военные надеялись таким образом окончательно разгромить очаги партизанского сопротивления на юге Толимы. Однако всё оказалось не так просто. Коммунисты и либералы без каких-либо предварительных соглашений прекратили военные действия друг против друга. Сейчас жизненно важной заботой для них было сосредоточение на противостоянии наступлению военных в своих зонах.

Лейтенант "Ричард" перед зданием кооперативного магазина Эль Дависа. (Из личного архива бывшего команданте "Олимпо")

«В территориальном отношении, правительственные не смогли продвинуться так легко, как они это делали раньше, когда они глубоко проникали в заранее запланированные районы. Были стычки, много стычек с войсками, которые вышли из Риобланко, и медленно продвигались до тех пор, пока не оккупировали Эль Давис. Там, в этом лагере, они целый месяц просидели без движения, безвылазно, мы не давали им вздохнуть, мы держали их в окружении…».

«В тот день, когда они пришли, наша деревушка была уже полностью эвакуирована, семьи были уведены далеко в горы. Оставались только мы с 4 больными и товарищи из руководства: «Листер», «Бальтасар», Фабиан, Леобрин и «Льянеро»; установка, которую они дали, была ясной: не должно было остаться целым ни одно ранчо, сжигать их все, как только они займут деревушку, предавать огню всё, без всякого сожаления. Кстати, это сослужило нам хорошую службу. Дыма было много, и когда они начали бросать бомбы, то поубивали многих своих. Мы, женщины, принимали раненых, чтобы оказать им первую помощь, а в это время мужчины поджигали» - вспоминает Грасиэла, младшая сестра старого Херардо.

После сложного пути из-за трудностей сотен стычек по дороге с маленькими группами партизан, войска, всё-таки, вошли и разместились в Эль Дависе. Они встретили следы разорения, произведённые людьми, бежавшими в горы; дым ещё продолжал струиться из рухнувших навесов над нарами; Эль Давис представлял собой пепельно-серую картину, исчезая перед глазами захватчиков. Войска закрепились здесь и решили сделать эту деревушку своим операционным центром. Они обосновались там. Партизаны скрытно, группами по 5-6 человек, окружая лагерь по лесным и горным окрестностям, замкнули кольцо; тропинки, дороги, тропки, контролировалось абсолютно всё. Не было никакой возможности выйти и убежать без того, чтобы быть сразу же заблокированными 2-3 человеками, которые терпеливо и неторопливо поджидали. Солдат, который неосторожно высовывал голову, получал в неё пулю; солдат, который отходил в сторонку справить нужду, чувствовал за своей спиной дыхание смерти; каждое движение в районе лагеря встречало ответ в виде точного выстрела, что делало невозможным построение на плацу, солдат быстро сгибался в теле и умирал без стона; частый беглый огонь над восстановленными крышами нар по ночам, прерывал тягостный сон; утром самодельный снаряд оборвал жизнь одного солдата, попав ему между рёбер, вечером другой снаряд снёс другому голову, и так день за днём, а тревожные ночи сменялись другими такими же ночами, Эль Давис стал посёлком людей, поражённых страхом, шарахающихся в сторону при малейшем шорохе, а также страдающих от голода, который они пережили за этот месяц, ужасно долгий. Подавленные, у всех отросли бороды, угодившие в настоящую мышеловку. С воздуха самолёты сбрасывали им с высоты птичьего полёта на парашютах грузы с провизией, многие из них попали в лагерь войск, но немало – на территорию партизан. С трудом попадали в центр круга. Если авиетки снижались, тогда винтовки изрыгали огонь. Физическая и психологическая усталость причиняла большой урон войскам. И вот, спустя месяц, воспользовавшись предрассветной темнотой, военные стали уходить по тропинке, шедшей вдоль оврагов; партизаны буквально дышали им в спину, прицепившись как репейник. Солдаты отступали настолько обессиленными, что оставляли на этой дороге свои жизни, оружие и снаряжение.

Затравленное животное, которое встретила армия, отнюдь не пребывало в агонии. Жестокие схватки между самими партизанами усилили их способности и умения, и потому затравленный зверь, ответил изо всех своих последних сил. Во время бегства армии, «чистые либералы» поджидали их в местечке, которое называлось Ла Пала, и там военные потеряли много оружия и боеприпасов, и понесли большие потери раненными и убитыми.

Появились «москиты», маленькие вертолёты, которые перевозили раненных, ящики с боеприпасами, медикаменты. Это было новым на войне. Но войска покинули территорию с изрядно потрёпанными нервами и испорченным настроением. Стратегия разделения партизан пока потерпела неудачу. «Нас, партизан, стали признавать за наше знание и господство над местностью, за дисциплину; мы научились экономно расходовать боеприпасы, зря их не тратили. Мы сами чувствовали в себе значительную перемену, и столь же значительную – в либералах, что касается умения вести бой. Армия потеряла много оружия и людей. Поэтому, можно сказать, что, несмотря на то, что они застали нас разделёнными, разругавшимися между собой, в ситуации невыгодной для нас, включая и чисто психологический аспект, всё же, надо сказать, что мы имели большой успех против армии…».

А дальше опять последовал обмен большим количеством свинца между либералами и коммунистами, передышки не последовало, пощады тоже, испытание судьбы продолжилось. «Наши силы умножались, мы усиливались уже с огромной поддержкой местного населения. Наши люди взяли почти всю огромную территорию юга Толимы. Либералы с каждым днём всё больше теряли силы. И тут произошло одно прискорбное событие, появился новый политический феномен: военный переворот Рохаса Пинильи…».

На дорогах и тропах после сражений стали встречаться письма, в которых партизаны-либералы просили о возможности урегулировать свои разногласия с коммунистами. Соотношение сил изменилось. Командование либералов приказало своему личному составу, разбросанному по всей стране, защищаться индивидуально. Победить коммунистов военным путём оказалось невозможно.

«В то время при личных встречах и через письма они заявляли, что поубивают своих руководителей, и даже уже начали это делать, чтобы прийти к соглашению с коммунистами. Ситуация для них стала очень сложной…».

Из Боготы ЦК Компартии направил 2 своих политических руководителей на юг Толимы, Мартин Камарго отвечал за крестьянские дела, и Педро Васкеса, работавшего в комсомоле, с целью исправить недостатки и ошибки в руководстве партизанской борьбой. Мартин Камарго, человек с большим самомнением и даже гротескной самодостаточностью, прекрасный оратор и человек, умеющий убеждать; он написал несколько очерков по крестьянскому вопросу. Педро Васкес, практик, который он очень просился в горы; отважный антиокиец, немного фанфарон, с неколебимой верой в вооружённую борьбу; он жаждал своим личным присутствием дать дополнительный импульс к её развитию. Эти двое прибыли в Эль Давис в начале 1953 г., главную свою задачу они видели в том, чтобы смягчить напряжённость, которая, в то время начала обостряться между коммунистами и «чистыми либералами». Они были столь гибкими перед лицом твёрдости, суровости и даже сектантства политического руководства Эль Дависа, что закончили совсем мягкими, признав, в целом, правоту либералов. Они оказались со своими новыми идеями в море конфликта, которого они не знали во всей его глубине и сложности.

В Эль Дависе не учли того влияния, которое оказало на ближайшее будущее недавние события, последовавшие вскоре после военного переворота Рохаса Пинильи. Новость, которую они услышали по радио, новость, которую они прочитали в выпусках газеты «Эль Тьемпо», сброшенных с самолётов, несколько дней спустя после совершения переворота. Мартин Камарго и Педро Васкес, первый в большей степени, второй – в меньшей, были людьми, действовавшими строго в рамках установок ЦК, что накладывало отпечаток на их действия. Они задавали тон в ходе постоянных дискуссий в Объединённом Командовании; от них исходило всё основные идеи, перемены в руководстве и в политической ориентации. Был отдан приказ, чтобы отряды Эль Камбрина, Эль Сальданьи, Сеула и Эль Дависа приостановили военные действия против либералов; такой же приказ пришёл и к группам, которые действовали на периферии. Военный переворот 13 июня был проанализирован руководством но единой политической оценки не получил. Одни сказали, что надо бы подождать исхода событий для того, чтобы действовать дальше, другие посчитали, что надо принять предложения Рохаса Пинильи, который говорил в своих речах о мире и согласии для того, чтобы не остаться в стороне от общественно-политических процессов, происходивших в стране. Одни утверждали, что надо подождать указаний ЦК, другие – что необходимо подключиться и побыстрее к мирному процессу, предложенному генералом Рохасом Пинильей, что для многих представлялось очень хорошим выходом из ситуации. «На собраниях разъяснялось, что военный переворот произошёл в очень трудный момент в истории нашего движения, что конъюнктура складывается неблагоприятная, поскольку она используется врагами в нашем регионе для укрепления и расширения своего влияния. Прямо и однозначно говорилось, что не надо сдавать ни оружия, ни распускать личный состав, что надо подождать некоторое время для того, чтобы обсудить проблему с военным командованием и с теми политиками, которые поддерживали Рохаса Пинилью…».

Луис Альфонсо Кастаньеда, "Ричард"

Политическое руководство Объединённого Командования считало, что всё же надо переговорить с либералами, чтобы определить предварительные условия мирного соглашения и покончить, наконец, с кровопролитием между борющимися сторонами. «До занятия Эль Дависа войсками и когда произошёл военный переворот, в то время мы преследовали и громили, как хотели, либералов. Они уже не ввязывались в сражения, моральный дух у них уже упал, и ослабевала храбрость. Мы подступали к ним, где хотели, они сражались, не сдаваясь, да, но всегда выходили побитыми. Как стычка, так для них – поражение…». Предложение о диалоге с либералами было отвергнуто Штабом, и представитель политического руководства вернулся обратно в ЦК, чтобы сказать, что Штаб не принял это предложения. «В общем-то, сама идея, может быть, и была верной, но надо всегда смотреть в какой момент предлагается это справедливое и адекватное. Не всегда верное открывает правильный путь…». И во второй раз эта идея была отвергнута. «Но политическое руководство с тонким расчётом затронуло чувствительные струны души женских организаций. Конечно, женщины не были столь озабочены политическими вопросами, а также военными, они не были подготовлены к тому, чтобы принимать решения такого масштаба…». Женщины приняли предложение о переговорах, исходя из глубокого материнского чувства. Они сказали, что было бы лучше достичь соглашения с либералами, поскольку таким образом можно было бы закончить это побоище. Сколько матерей потеряли своих сыновей, и сколько ещё они могут потерять в этом кровопролитии! «Женщины смягчили их своими слезами. Женщины в Эль Дависе составляли, примерно, равную по численности часть с мужчинами в отрядах. С помощью женщин этот вопрос опять вернулся в Штаб, но в Штабе его отвергли в третий раз…».

Бурный словесный поток, словесная конфронтация на всех уровнях, участие всех сверху донизу, снизу доверху в обсуждении этого вопроса. Появилась идея общего построения партизан без присутствия командования, чтобы избежать всяких хитростей и какого-либо влияния и давления извне. Всех проинформировали о настроении женщин, было сказано о мнении других организаций. «Всё высшее командование, командиры среднего звена и рядовой состав выразили своё отрицательное мнение. Они сказали на всех уровнях, что неважно, сколько партизан погибнет, что победа уже близка, что они не изменят своим принципам. Нет никаких условий для соглашения с либералами…».

В этой напряжённой ситуации предложение вновь возвращается в Штаб, затем – в политическое руководство. Обозначилось два подхода. Отовсюду слышались голоса бойцов: война, необходимо покончить с ними, победив пулями, а не словами, поскольку эта победа будет победой всего движения; они уже разгромлены, осталось взять их голыми руками, между ними уже циркулируют сообщения об повальном бегстве, они уже убивают друг друга, руководители запуганы, испуганы, потеряли всякую надежду. Это самый подходящий момент для того, чтобы действовать более агрессивно, нанести им последний удар…».

И тут вмешался Демократический Фронт. Политическое руководство весьма дальновидно подготовило его в процессе медленного и постепенного процесса убеждения. Дискуссия началась в 6 ч. утра в атмосфере напряжённого ожидания и закончилась вечером, уже в сумерках этого изнурительного дня. Женщины говорили со слезами на глазах, говорили о войне с либералами, о потере своих сыновей; говорили юноши, которые уже одной ногой стояли в рядах партизан и не боялись рискнуть своей жизнью; говорили старики, и с высоты своих лет они давали мудрые советы, делая упор на здравый смысл, который должен сопровождать человека в его решениях; говорили девушки, предчувствуя близкую смерть на тропе войны для своих женихов; «говорили и мы, из Штаба, говорили, оперируя военной терминологией, о войне, которую не мы начали; говорил средний командный состав, говорил о том, что если сегодня мы остановим наступление, то завтра мы будем разбиты; говорил рядовой состав, говорил, что мы не должны больше терпеть унижения от «чистых либералов…». И вот, решающее голосование, чьё слово окажется более убедительным? «Понятно, что исполнились самые худшие опасения. На собрании присутствовали не все бойцы, довольно большое их количество находилось в ушедших группах. И, наоборот, гражданское население было в полном составе. Довольно значительным было количество женщин, 300 или 400 человек; примерно, столько же было рабочего, невоенного персонала-мужчин; примерно, 100 или 150 человек – политическое руководства. Ну, и присутствующее большинство – гражданские лица – приняло решение с очень небольшим перевесом голосов, большинством, примерно, в 50 голосов, в пользу дружеского соглашения с «чистыми либералами» и против нас, которые решительно выступали за продолжение войны. Как говорится, сунули палец в кипяток и тут же одёрнули…».

«Мы считали, что Демократический Фронт не должен заниматься военными вопросами, это находилось в компетенции Штаба и политического руководства. Именно там обсуждались проблемы, главным образом, военно-политические. Демократия тоже грешит своими ошибками, и они весьма болезненны, когда касаются человеческих жизней…. Политическим руководителям не хватило чутья для понимания той ситуации, которая тогда сложилась у нас. Я не думаю, что для того принятого решения был подходящий момент. Мы думали тогда и всегда продолжали думать, что решение восстановить отношения с ними не являлось правильным решением…».

Первый Мануэль Маруланда Велес

В итоге, Педро Антонио Марина избрали, дабы он представлял Эль Давис на переговорах с либералами, чтобы покончить с войной. «Тогда возникла проблема со мной. Я сказал: я не могу принять это назначение. Мы совершили ошибку. Месяца 3 назад это предложение могло бы быть правильным, а сейчас – нет, поскольку оно будет фатальным для нас. Они – предатели, и я не хочу, - а заставить меня вы не можете - иметь дело с этими людьми…». В итоге, в состав делегации был назначен Хесус Антонио Марин, брат Педро Антонио. Он направился на встречу с 50 человеками в местечко, расположенное между Эль Дависом и Ла Окасьоном, и вечером вернулся с поникшей головой. Он сказал своему брату, что народ там решил, что мы уже поддаемся; что наше предложение о возможном урегулировании есть жалкий приём, который свидетельствует о нашем незавидном положении. «Брат сказал мне, что он ответил им очень резко и грубыми для делегации либералов словами. Я думаю, сказал он, ситуация будет ухудшаться».

«…В Штабе хладнокровно проанализировали результаты этой встречи и пришли к выводу о том, «что необходимо продолжить работу с этими людьми для поиска окончательного решения…». На следующей встрече либералы решили побряцать оружием. Для этой демонстрации они собрались в отряды.

Педро Антонио Марин уклонился от этих переговоров, он не захотел участвовать в том, что было так болезненно для него, и «мой брат сказал мне, что был подписан маленький документик, нескольких листочков, согласно которому обе стороны обязались больше не нападать друг на друга. Я думаю, что такого рода документ был, своего рода, повесткой для обсуждения и не более. Но в политическом руководстве никогда не говорилось о документе именно такого рода. И в Штабе не обсуждались подписанные соглашения, в Демократическом Фронте этого тоже не было. Честно говоря, у нас так не делалось. Любая новость в лагере вечером доводилась до сведения партизан и гражданского населения для выяснения их мнения. Т.е., вот это была демократия снизу…».

Внешне, ситуация, вроде бы, нормализовалась, создавалось впечатление, что было достигнуто перемирие между двумя фракциями. «Мы больше не нападали на них, они больше не нападали на нас, мы больше не стремились стрелять в них…». Но вновь обострилась война различий, была поставлена на острие ножа, который ранит словами. Словесная размолвка способствовала росту недоверия в душах партизан обоих лагерей и гражданского населения. Возникли новые сомнения. Во всём, поскольку в Эль Дависе из-за специфических обстоятельств трудной ситуации было провозглашено введение «военного коммунизма». Резолюция об этом была вынесена политическим руководством и получила поддержку Штаба. Она заключалась в том, что собственник мулов, лошадей, в общем, то, что находилось в индивидуальной собственности, должно было быть передано Штабу для того, чтобы он распорядился этим, как посчитает нужным, на благо гражданского населения и партизанских подразделений. «Это была конфискация, и я тоже подпадал под эту конфискацию, она затрагивала и мои интересы. Но, ладно, что касалось меня, то для меня это было неважно, я участвовал в партизанском движении не ради мулов или лошадей. Когда мне сообщили эту новость, я сказал им, что мне всё равно, оставьте мне хотя бы одну лошадь, чтобы я мог продать её и купить пистолет. Хорошо, сказали мне, мы оставим тебе лошадь. Понятно, что при этом могли быть ошибки, и враг, вполне естественно, использовал их к своей политической выгоде…». Очень тяжёло обстояло дело с торговлей. В отряде продавали, но не покупали, не было торгового выхода наружу для кофе, для скота из-за блокады, устроенной армейскими постами. Население поначалу придерживало деньги, и потому могло ещё покупать сигареты, кое-что из одежды, те товары, которые желало. Конфискация части имущества, внутренний кризис торговли, – деньги заканчивались, и невозможно было заниматься сельскохозяйственным производством для получения денег обратно для последующего развития – труд женщин на земельных участках, всё это могло породить взрыв недовольства при обстоятельствах весьма тревожных. «И вот тогда и началось…, начали 2 человека, 3 или 4, начали распускать слухи, ночуя в одном месте, встречая утро – в другом, как специально, говоря, что коммунизм закабалил женщин и заставляет их насильно работать, что он отнимает лошадей и мулов у их хозяев, что потом у них отнимут фермы, сбережения, что закончится всё это отбиранием детей и женщин, ну, и так далее. Всё это были антикоммунистические сплетни, но не в конкретной идеологической форме, а в форме более грязной. Кампания против руководства Эль Дависа, приписывание ему вину за все 7 казней египетских, которые обрушились на земли юга Толимы. Самая настоящая кампания, и весьма мерзкая…».

Население Эль Дависа в отчаянии пришло к тому, что стало покупать то, что ему было необходимо в лагерях либералов: килограмм соли, фунт воска. «И там начали оценивать килограмм соли в 50 песо, а, реально, она стоила всего лишь 10 или 20 сентаво, но так она доставалась нам в лагерях «чистых». Это создавало огромные трудности. Нет, конечно, мы не ели уж совсем без соли, но трудности в её получении были. Люди были вынуждены разбивать горную породу, чтобы раздобыть то, что было необходимо для жизни, комок соли…».

«Другой Мануэль…»

«Другого Мануэля я никогда не знал при его жизни, даже не знал его имени, которое идентифицировалось бы с конкретной личностью. Когда столько времени живёшь в горах, то просто не способен различать яркий свет городов, и, тем более, увидеть с такого расстояния такого человека, как другой Мануэль, которого я в тот день в школе кадров в Эль Дависе – я, ведь, это сделал не по своей воле, поскольку не ведал о его существовании, но по воле других – заменил в этом мире, взяв его имя. Его имя, как и любого другого человека, должно остаться в глубинах истории, которую он творил, делал, оставлял свои следы на земле…». Когда в 1930 г. Педро Антонио Марину едва исполнилось 11 месяцев, другой Мануэль приближался к 30-летнему возрасту и вместе с Марией де лос Анхелес Кано создавал отделение Компартии в Медельине. Всегда пунктуальный и усердный, он не пропускал собраний, которые приятная, хрупкая и экзальтированная Мария Кано – она испытывала даже внушающую тревогу способность преображения перед величественным зрелищем собравшегося множества людей, психология великого оратора – организовывала в то время у себя дома каждый вечер.У них были общие взгляды на мир. Другой Мануэль со своим ростом в 1 м. 80 см. от макушки головы без шляпы до босых ног, поскольку до того времени он никогда не пользовался башмаками, слушал жену с огромным вниманием, слушал слова, которые бурным потоком красноречия лились из уст Марии Кано, поддержанные 1 м. 58 см. её фигуры. Два прекрасных фигуры, прошедших разный процесс формирования; они вместе шли рука об руку в той страстной агитационной работе, которую проводила Революционно-социалистическая партия 1  в начале 1926 г. Другой Мануэль, который был оратором искренним и прямым, умел подбирать убедительные классовые аргументы, одержимый своим призванием человека из народа, всегда с удовольствием слушал звонкий тон - мастерски используемый женой в разных ситуациях – голоса Марии Кано; нежный, ангельский и плавный в комнате их дома, и страстный и обвинительный, когда эта маленькая и хрупкая женщина открывала пальцами своих слов глаза стране, заставляла её трепетать и присоединяться к великому крестовому походу, в котором она участвовала в 20-х гг. «Поскольку я никогда не знал его при жизни, к сожалению, никогда, то я раздобыл его фотографию для того, чтобы, глядя на неё, попытаться разглядеть в этой фотографической застылости личность, я стал изучать этого человека, по крайней мере, через его взгляд, тебе же необходимо знать – его взгляд сказал мне много – человека, которого ты заменишь по имени в этом мире, и, естественно, я сравнивал его со своим грузом прошлого…».

Первого Мануэля хорошо знали при жизни его товарищи, когда он едва только перешагнул свой полувековой юбилей. Они так описывают его по памяти: «Смуглый брюнет, с ясными отметинами веснушек на лице, высокий. У него не хватало верхних передних зубов, т.е. он был щербатым. Кудрявые волосы. Носил он одежду из простой хлопчатобумажной ткани, очень чистый, босой, но очень опрятный. Создавалось впечатление, что дома у них было всё хорошо организовано и продумано. Никогда не выпускал сигарету изо рта, несмотря на то, что был астматиком или, точнее, поэтому…». Таким был другой Мануэль в 30-е гг. «Негроид, но не чисто африканский негр, высокий и неуклюжий, редкие усы, беззубый, очень простой, очень надёжный; искренний оратор, энергичный, приятная фигура, очень толковый человек…». Таким был другой Мануэль в 40-е гг. «Тип антиокийского негра, результат смешения негров и белых горняков, худой и высокий, маленькие глаза и чёрные волосы; живой и очень умный человек; авторитетный в политических вопросах, очень уважаемый рабочий лидер; хороший агитатор. Он не был человеком образованным, но обладал природной народной мудростью и… недоверчивостью…». Таким был другой Мануэль в середине 40-х гг. «Он был каменщиком во всём, в своей манере говорить, как будто, он орудовал мастерком или клал кирпичи один на другой, когда говорил. Высокий, худой брюнет очень антиокийский по своему облику, он не был негром, чёрным, как смола, он был негром шоколадным. Человек очень авторитетный, быстро разрешал проблемы, простые или острые, рабочих. Практичный, как никто другой, при разрешении любого конфликта. Он был человеком острого чутья, никогда не запутывался в сетях многословия. Человек, заботящийся о тех людях, которые были рядом с ним в его работе. Он занимал чёткую политическую позицию, обладал ясной идеологией. Будучи по профессии каменщиком, он формировался вместе с партией и благодаря партии стал очень уважаемым рабочим руководителем. В жизни он был таким же строителем, как и в своей профессии; он строил партию, строил профсоюзное движение, выстраивал слова и многие иллюзии, он строил новые миры в этом мире…». Таким был другой Мануэль в 50-е гг., незадолго до того, как его убили.

Партийная организация Медельина провела свою первую публичную акцию в память о массовом убийстве рабочих банановых плантаций 2 ; другой Мануэль, вместе с Марией Кано, произнесли, каждый очень эмоционально, свои антиимпериалистические речи. После этого уже не было ни одной партийной манифестации или акции рабочего протеста, на которой не появлялась бы на переносной трибуне нескладная фигура другого Мануэля, изливавшая слова своим беззубым ртом, вздымавшая свои руки к небу, сильные руки. Прямые и простые речи, которые открывали глаза манифестантам. В 1932 г. он со своими товарищами возглавил голодный марш, и в Антиокии, столь укоренившейся в своей отсталости от ХХ в., не было такого уголка, где он не побывал бы со своими страстными речами. В 1933 г. в Городской совет Медельина был избран первый в Колумбии член Совета–коммунист, Анхель Мария Карраскаль, прежде яростный консерватор, среди прочего, создатель группы «Леопарды», а тогда ставший коммунистом. Другой Мануэль стал его заместителем. Анхель Мария Карраскаль наделал много шума своими блестящими речами по поводу махинаций с городским имуществом. Во время одних таких ожесточённых и острых дебатов против сына генерала Урибе Урибе Карраскалю силой воспрепятствовали войти в зал заседаний. Тогда отправились искать другого Мануэля, который, как обычно, работал на очередной стройке, поднявшись, как всегда, на леса; он спустился вниз в своём комбинезоне из грубой ткани, оставил свой мастерок в ёмкости с цементом, и с лицом, запачканным краской и раствором, босой, пришёл в зал заседания Городского Совета Медельина, и Анхель Мария Карраскаль с всё той же рассудительной силой и энергией продолжил острые дебаты. После этого, с того случая, во все оставшиеся годы своей жизни другой Мануэль надевал кожаные ботинки. В 1936 г. он оставил свою малую родину, Ла Сеху, что к востоку от Медельина, посёлок, известный производством свиного мяса; оставил прекрасный образ Руфины Велес де Маруланды, своей бабушки по материнской линии, которая взрастила его с детских лет и дала ему свою фамилию бабушек по материнской линии; свою бабушку, повитуху с чудесными руками, которая помогла появиться на свет огромному количеству детей, и отправился в Боготу по призыву Компартии. Высокий негр 1 м. 80 см. ростом он глотал холод столицы в быстром процессе акклиматизации, который немного изменил цвет его лица с тёмно-шоколадного на смуглый. Он стал создателем Федерации трудящихся департамента Кундинамарка и был её председателем вплоть до своей смерти.

Манифестация по случаю похорон первого Мануэля Маруланды Велеса

Месяц спустя, армия, потерпев поражение, оставила свои позиции в Эль Дависе. Гражданское население, которое пряталось в горах, вернулось в посёлок и начало его восстановление. Внешне ситуация, вроде бы, не имела тенденции к ухудшению, к созданию абсурдной и напряжённой атмосферы, способной вновь разнести всё в клочья. Были организованы – несмотря на угрозу возможного нападения со стороны армии или партизан-либералов – политическая школа под руководством Мартина Камарго и Педро Васкеса для молодёжи, женских комитетов и мужчин. В этой атмосфере неопределённости были проведены одни из курсов, и Педро Антонио Марина спросил с большим интересом, а что это за курсы? Ему ответили: ну, по философии, экономике, марксизму. Он обрадовался представившейся возможности и сказал: «А не найдётся ли место для меня? Скажите, могу ли я поучаствовать в этих курсах, потому что я даже очень не против этого. Я уже просмотрел кое-что на эти темы, кое-какие работы по философии, по экономике, почитал о марксизме, и это чтение открыло мне много новых вещей. Мир понемногу просветляется для меня». На этих курсах нас было человек 35. Ночью, да, ночью на закрытие этих курсов, Мартин Камарго замечательно выступил, и очень хорошо рассказал историю Мануэля Маруланды Велеса, рабочего вожака. До этого момента я ничего не знал из того, что описывало бы жизнь другого Мануэля, и не знал подробностей его смерти. Я внимательно слушал эту историю, которую рассказывали нам, не подозревая о том, что с этой ночи моя жизнь наполнится другим именем…».

В начале декабря 1950 г. сыщики ворвались в старое помещение, в котором располагалась Федерация трудящихся департамента Кундинамарка. В ходе этой тщательно организованной операции, проходившей с 9 ч. утра до 5 ч. вечера, помещение было реквизировано, конфискована обнаруженная коммунистическая пропагандистская литература, в которой затрагивалась тема посылки колумбийских войск в Корею. Дело в том, что несколько месяцев спустя после овладения должностью Президента Республики, Лауреано Гомес, ради обретения симпатий и экономической помощи от северной сверхдержавы, подписал декрет, и тем превратил Колумбию в первую и единственную страну Латинской Америки, которая послала своих граждан для участия в войне, которая не была их войной. В ходе этого полицейского рейда был арестован другой Мануэль, а также около 30 его товарищей. В наручниках их отвели в мрачное здание, располагавшееся на пересечении 12-й и 13-й улиц, прежде – монастырь, а в ту пору - переоборудованное в технические помещения и тюремные камеры Разведывательной Службы Колумбии. Другого Мануэля те люди, которые его схватили, приняли отнюдь не интеллигентно, приём был жестоким. Скованного наручниками, его поставили спиной к сырой, уже потрескавшейся, стене пепельного цвета. Пять или шесть человек с каменными мускулами, с дубинками в руках, – весьма решительные люди, особенно, когда их много, хорошо надрессированные испанскими фалангистами – немилосердно били его в живот, словно били в стену или мешок с кукурузой; они избивали его, а другой Мануэль кричал им в гневе, что несправедливо посылать колумбийских юношей в Корею; они били его по очереди и с возрастающей яростью, поскольку хотели услышать голос другого Мануэля, просящего пощады и спасения своей жизни; они били его – они даже ссорились между собой, чья сейчас очередь – для того, чтобы его слова стали кровавым бредом, изливающимся из его беззубого рта; они били его, один за другим, меняясь по очереди, чтобы раздробить ему рёбра, как могучее дерево, расщепляется ударом молнии во время бури; они хотели, чтобы он умолял их о пощаде на коленях, они хотели от другого Мануэля признания, что привело бы к другим арестам; они били его в то время, как тело другого Мануэля сползало по сырости стены, словно агонизирующий слизняк длиной в 1 м. 80 см., терзаемый судорогами и сильной болью, какую только может выносить человек до тех пор, пока он не затих бездыханным и его голова не оказалась у него между ног, для того, чтобы привести его в чувство, ему обрушили на голову сильную струю холодной воды, которая хлестала из резинового шланга под большим давлением. Тело другого Мануэля выволокли и бросили в камеру, помещение в 3 кв. метра. Наказание полной темнотой, туда никогда не проникал солнечный свет. Было одинаково, что день, что ночь, просто день начинался с сумерек, и свет торопливо пробегал только тогда, когда открывалась дверь, и слышалось полное имя другого Мануэля или кого-нибудь из его 27 товарищей по этому невообразимому скоплению людей в маленькой камере. Затем сеансы продолжались, час или два зверских избиений палкой для того, чтобы переломать кости его длинных ног; а затем снова возвращалась темнота, которая охватывала его в камере. Свет виделся теперь только в бесконечном полёте воображения; кто-то говорил, но никто не мог определить хозяина этого голоса; никто не мог увидеть другого; безжалостный мрак был единственной пищей, которая потреблялась этими 28 человеками. Другой Мануэль вскоре почувствовал, что внутри него – пересохшая река, как будто кто-то злобе своей откачал из него воздух, оставив, однако, горло, как шершавый кусок пемзы, обжигая его; ноздри носа и рот – пещера без дна, лёгкие – уставшие мехи, прикреплённые к рёбрам; он дышал с мучительной прерывистостью, которая начинала душить его. Его товарищи сжимали ещё больше свои тела, плечом к плечу усаживаясь в полной тишине для того, чтобы хоть немного дать другому Мануэлю больше пространства, и таким образом он хоть немного мог бы подышать воздухом, зловонным и пахнувшим плесенью воздухом, сырой пылью и скоплением людей на этом маленьком пространстве, в котором они были вынуждены справлять нужду под себя, как будто они были маленькими детьми без присмотра родителей: люди, сырость, экскременты, моча и паутина, которая уже покрывала их тела самой тонкой из тканей. Другой Мануэль пытался хватать воздух руками; воздух плотный, почти застывший, он хотел схватить его, чтобы вложить его себе в рот, зачёрпывая его руками, он хотел почувствовать его вкус хотя бы на минуту в своём горле. Он сидел, прислонившись спиной к стене, которая источала влагу, пытался хоть немного приподняться, чтобы перенести очередной приступ, который уже приближался. Застывшие ноги, окаменевшие руки и сильная одышка, кожа другого Мануэля прежде чёрно-розовая изменилась на чёрно-желтоватую, а затем на чёрно-зелёную и достигла пепельно-серого цвета с тем, чтобы закончить чёрно-белесоватой; сердце другого Мануэля было в то время, как уставший поезд, у которого едва осталось пара в котлах, чтобы выпустить наверх немного дыма. Другому Мануэль представлялось или он пытался представить, что он бежит, сломя голову, по пустынным улицам города, и никто не может его догнать; он бежал до разрыва от радости своих лёгких. Ему снилось, или ему хотелось, чтобы ему снилось, что однажды он сможет вернуться к своим ежедневным встречам с товарищами из профсоюза; ему снилось или он верил, что ему снится, что он курит папиросу размером с сигару, вдыхает её запах, забывая о приступах своей астмы, насыщаясь дымом в нескончаемом времени возвращения для того, чтобы услышать снова – 20 лет его не было слышно в общественных местах – прекрасный звук голоса Марии Кано.

Старик Перес, коммунист уже почти 75-летнего возраста, прежде солдат-либерал под началом генерала Бенхамина Эрреры в Панаме во время Тысячедневной войны, который не согласился возвращаться обратно в Колумбию, воспользовавшись договорённостями об амнистии, провозглашёнными центральным правительством; солдат Перес, который предпочёл эмигрировать в Коста-Рику, поскольку чувствовал себя потерпевшим поражение либералом, чтобы затем отправиться в Гватемалу и познакомиться там со своей будущей женой Марией, жениться на ней и бороться против диктатуры Эстрады Кабреры и закончить свой путь в Мексике, где он стал солдатом одной из революционных фракций, а затем одним из основателей Компартии этой страны; солдат Перес, который вернулся в Колумбию и работал в рядах коммунистов; солдат Перес, который был схвачен вместе с другим Мануэлем в тот же самый день, и в камерах на пересечении 12-й и 13-й улиц его тоже подвергли беспрерывным пыткам, и заставили его таскать на себе часами и часами, поднимаясь и опускаясь, вверх и вниз, по всем коридорам тело другого заключённого высокого роста, выйдя на свободу, он первый сообщил товарищам, которые встречали его, что: «Вчера они убили негра Маруланду. Я видел, как они положили его на носилки после того, как снова его жестоко избили. Они убили негра Мануэля Маруланду Велеса…». С этой новостью они направились к зданию Разведывательной Службы Колумбии, чтобы потребовать выдачи тела Мануэля Маруланды Велеса в его первой смерти. «Нам выдали тело, ещё подёргивающееся в судорогах, подвергшееся пыткам и агонизирующее. Потому и выдали. Он ещё не был мёртв, но был уже близок к смерти. Человек, разрушенный физически, с взглядом глаз, вылезших из орбит…».

«До последнего момента своей жизни Маруланда был окружён заботой Красной Помощи. Красная Помощь взяла в свои руки спасение драгоценной жизни товарища Маруланды с начала прошлого декабря, когда его здоровье была серьёзно подорвано. Однако, несмотря на все усилия врачей и заботы, которыми щедро окружила его эта достойная организация, Маруланда умер ровно через 52 дня после того, как подвергся смертельной травме, которая и свела его в могилу…» - гласила информация газеты Vanguardia del pueblo (Авангард народа), издания, поднадзорного официальной цензуре.

В одиноком жилище, где обитал другой Мануэль, около площади Сан-Викторино, его, лежащего на кровати, увидел в последний раз его товарищ по профсоюзной борьбе Хесус Вильегас: «Он был уже словно в пути, как будто уже шёл к своей смерти. Он, похоже, уже не отдавал себе отчёта в том, что он уже близок к тому, чтобы покинуть этот мир, который он так хотел изменить. Он говорил без остановки, говорил в иллюзии того, что продолжает жить…».

На переднем плане - Исауро Йоса, "Листер".Справа от него - "Хосело"

На похоронах другого Мануэля, которые превратились в грандиозный акт протеста против диктатуры Лауреано Гомеса, Хулия В. де Гутьерес от имени Профсоюза рабочих табачной отрасли сказала в своём прощальном слове: «Мануэль Маруланда Велес ушёл, но он не умер; он жив и будет жить всегда в наших сердцах, где мы воздвигли ему алтарь благодарности, и где прорастёт то семя, которое он так щедро сеял. Память о нём и его трудах будет как маяк вести нас вперёд; а также его пример, путь, которому все мы должны следовать для достижения того идеала, за который он боролся…».

В Эль Дависе, на закрытии политических курсов, Мартин Камарго и Педро Васкес предложили Педро Антонио Марину: «Послушай, почему бы тебе ни взять имя Мануэля Маруланды Велеса, мы дали бы тебе это новое имя прямо тут же, в школе партийных кадров; школа марксизма-ленинизма даёт тебе это имя в качестве стимула, чтобы ты нёс это имя погибшего руководителя рабочих и нёс его высоко. Как ты относишься к этому?». «Я сказал им: имя мне кажется очень хорошим, но смогу ли я достойно нести его, я не знаю, это огромная ответственность. Но если таким образом я избавлюсь от их клички «Снайпер», - абсолютно никто из наших никогда не унижал меня этим «Снайпером» - то я согласен принять имя Мануэля…». Ладно! Итак, мы даём тебе имя Мануэль Маруланда Велес, а Педро Антонио Марин будет обречён на забвение, и так это останется в документах по итогам курсов для будущей революции, и так ты станешь отныне именоваться, названный новым именем, сказали они. «Они остановили учащихся и преподавателей, крепко обняли меня. Поздравляем, Мануэль Маруланда Велес! Так меня политически окрестили Мануэлем Мауландой Велесом. Так это остаётся и сейчас, так будет и дальше. Хотя в записи о крещении и в удостоверении личности я продолжаю быть Педро Антонио Марином. Я – Марин по происхождению и по своим воспоминаниям, которые я храню, они неотделимы от меня, как моя тень…».

«Его поглотила река, Эль Давис затопила река…»

Атмосфера умиротворения, появившаяся по инициативе военного правительства Рохаса Пинильи, привела к изменению общественной обстановки в Эль Дависе. Она оказало то воздействие, которое, в конечном счёте, выявило неопределённость в настроении населения, которое жило до этого в условиях строгого режима, подчинённого законам войны. Возможность снова спокойно покидать территории своих посёлков, не чувствовать себя преследуемым, получать с относительной лёгкостью соль, свечи, одежду, наконец, люди просто устали от ситуации, навязанной насилием, - всё это быстро заполнило регион миражом умиротворения. Эль Давис начал меняться. То, что никак не было возможным в условиях войны с её сражениями и масштабными вторжениями армии при абсолютном господстве в ней концепции «выжженной земли», сейчас обрело вид призрака мнимого мира, который стал озвучиваться в крестьянских песнях, во всю звучавших по радио и в радиолах таверн Планадаса, Риобланко, в Сантьяго Переса. Не было такого уголка, даже самого удалённого, на юге Толимы, где не слышалась бы эта музыка, не было такого уха, которое не слышало бы её. Не было такой идеи, которая убеждала бы больше людей сделать шаг вперёд к интеграции в новый порядок. Ведь, это была долгожданная возможность просто мирно работать на земле, которая стала бы своей через определённое время, это было возвращение к спокойствию. Жизнь, пусть и невольно, замкнулась бы в круге немногих повседневных мирных хлопот.

Партизаны-либералы, как будто их кто-то приглашал на большой праздник под открытым небом, стали появляться в посёлках, в Гаитании, в Планадасе, в Ла Эррере, в Чапаррале, в Атако, говоря своим высокопарным языком о том, что мы-де теперь не имеем никаких проблем с органами правосудия, что наша ситуация с нами урегулирована, следовательно, война между либералами и консерваторами закончилась, и сейчас мы вступили в новый этап, где нашими врагами остаются только коммунисты. «Вот этого они не оставляли, и с определённым основанием, поскольку в конфронтации с нами они были смертельно ранены, а это так просто не забывается…».

Поползли, как вереницы муравьёв, несущие кусочки сухих листьев, сплетни. Что коммунисты продолжают держать своих людей в Эль Дависе взаперти, а мы, вот, наоборот, свободно ходим от таверны к таверне, свободно пропускаем стаканчик для поддержания души и тела, ходим на танцы в любой посёлок, и никто не стреляет нам в спину. Вот и это и есть свобода, свобода заполучить женщину там, где она даёт тебе тепло и ласку. «В то время они очень задавались при исполнении своих песен о подвигах своих героев, крича: «Да здравствует Либеральная партия!» и «Да здравствует правительство Рохаса Пинильи!». Они изрешетили пулями всё небо юга Толимы, словно добиваясь пролития дождя. Либералы сделали события 13 июня чем-то очень важным для себя и трактовали их в свою пользу. Но отряд Эль Дависа не демобилизовывался, ответ на новую ситуацию заключался в тщательном изучении новой обстановки…».

«Марьячи» или Хесус Мария Овьедо был прежде протестантским пастором, которого преследовали, и угроза ему шла тогда со стороны Планадаса. Его преследовали потому, что он был либералом и потому, что он был протестантом. В то время было два типа преследований со стороны правительства: преследования политические и преследования религиозные, почти как в средние века. Его стали арестовывать и бросать в тюрьмы ещё раньше всяких общепризнанных преступников. И так было до тех пор, пока он не вытерпел и бежал в горы в поисках партизан Лоайсов. Но попал он в отряд Бильбао или Сур де Аты, когда мы только организовывали его, и я тогда временно помогал этому делу. Он расчищал горные участки земли с гитарой в руке. Он был большим исполнителем мексиканской музыки, из-за чего его и прозвали «Марьячи» (Музыкант). Поначалу он занимался только домашней работой или на кухне. В сражениях он не участвовал. Он говорил, что его вера запрещает ему проливать кровь, даже кровь животных» - рассказывает «Олимпио», который близко знал его.

Вокруг отряда из Бильбао или Сур де Аты уже сжалось кольцо подразделений армии, а «Марьячи» всё уклонялся от выхода в окопы под предлогом своих религиозных убеждений. Но под угрозой расстрела, как врага, он был вынужден согласиться взять в руки ружьё. С того времени чувство отвращения к крови покинуло его сознание, и он превратился в блестящего партизана, а когда выдавалось время, он продолжал играть, и весьма искусно, на обычной гитаре, четырёхструнной гитаре и маленькой пятиструнной гитаре.

«Марьячи» и «Арболеда», уже будучи членами Штаба Эль Дависа, расположившись в отряде Сеула, после 13 июня публично заявили о том, что они отказываются от дальнейшего пребывания в рядах Компартии; имея под своим началом 200 человек, они сказали: мы, фактически, не признаём политическое руководство и Штаб Эль Дависа, и, как следствие, мы, в отряде Сеула, становимся независимыми и добиваемся окончательного союза с либералами. По сути, они вобрали в себя очевидное недовольство, которое существовало против руководства Эль Дависа в связи с применением им критериев схематических, негибких, недовольство, обострившееся ещё больше из-за введения принципов «военного коммунизма». «Марьячи» был главным критиком продолжения войны против либералов; он не понимал участия женщин и детей в добровольных работах на земельных участках и в некоторых видах военной деятельности, поскольку полагал, что это было покушением на семейные устои. Позже, годы спустя, он говорил, что за его критический подход коммунисты организовали заговор с целью его убийства. Но в тот момент для них более важной оказалась жажда пагубного каудилизма, чем единство партизанского движения. Надо прямо сказать, что эти двое имели хорошее чутьё политической конъюнктуры, они сообразили, что наиболее успешный путь в тот момент, учитывая трудные и сложные обстоятельства, был бы немедленный альянс с либералами. «Оппортунисты мелкого пошиба. Как-то они пришли с территории департамента Валье и пригнали стадо, голов 200 крупного рогатого скота, и распределили его между немногими, а своему личному составу они заплатили, своего рода, плату за их сопровождение, и всё. Они быстро обогатились. Грабёж с целью индивидуального обогащения в ходе войны даёт огромные доходы и возбуждает аппетит, который утихает только с наполнением карманов и установлением своего господства над населением на многие километры вокруг». Они обратились против отряда Эль Дависа в недобрый час, и это обернулось фатальным несчастьем, породило последствия крайне негативные, очень плохие…. «Марьячи» и «Арболеда» писали мне, намекая, чтобы я поступил так же, как и они, настаивая на том, чтобы я вернулся на сторону либералов. Я ответил им по-братски, что я – человек не такого сорта, других убеждений и другого воспитания с раннего возраста, который относится к подобного рода делам слишком серьёзно, чтобы стать предателем и жалким реваншистом, что я не могу занять пост, который мне предлагают в, так называемой, либеральной революции, как это стремятся они, красуясь сейчас перед общественным мнением, как герои и люди, столь жертвенные по этой причине, а, на самом деле, чтобы преуспеть в самой прискорбной из целей, которую может взять на себя человек военный, т.е. сражаться со своими, со своими товарищами по борьбе…».

Исходя из своего опыта, накопленного в его бесчисленных вариациях, Мануэль Маруланда к тому времени осознал настоятельную необходимость всегда иметь под своим началом элитную группу бойцов, которую он сам позаботился отобрать, подготовить, и следил за ней, как наставник; группа взаимного доверия, люди, единые в своих достоинствах и недостатках; с хорошими физическими данными и очень дисциплинированными, которые умели действовать в критических обстоятельствах, и которые в нужный момент могли без страха принять на себя функции командования. Идея вполне понятная, происходящая из привычки военного ви?дения всякого, кто избрал своей профессией военное дело. «Я хочу сказать вам, что так получилось, что создалась заблаговременно группа, которая была известна, как специальная группа, мобильная группа, состоящая из командиров низшего ранга, но командиров-практиков; 25 человек, к которым, в случае необходимости, могло присоединиться ещё 20 или 30 человек. Эта специальная группа включала в себя «Чарро», меня, Мурсиев, Хайме Гуаракаса, Антонио, Хесуса Антонио – моего брата, брата «Чарро». Команда людей с менталитетом командиров, что было решающим фактором в том запутанном клубке, в котором мы оказались после переворота Рохаса Пинильи…».

Решение «Марьячи» породило большую смуту в высшем командовании, многие не верили в то, что враг тайно строит свои планы; что он завоёвывает на свою сторону других командиров, надёжность которых казалась безупречной. В Эль Дависе было мало вооружённого личного состава; многие находились в отрядах за пределами лагеря, другие ушли с разрешения командиров. «Когда ситуация достигла такого масштаба, снаружи – огромные трудности, внутри – человеческие амбиции, Мартин Камарго и Педро Васкес придумали проект, дабы обсудить его в командовании, а затем на общем собрании, план окончательного ухода из Эль Дависа. Этот план предполагал в качестве направления движения для Сиро – Валье, а «Ричард» должен был направиться к Вильярике. Покинуть территорию юга Толимы, продолжить вооружённую борьбу, расширить ряды политической организации и её влияние на массы для того, чтобы объединить в будущем все мелкие отряды вокруг одной цели, оставить «чистых либералов» в центре, заблокировать их, перекрыть им все выходы, поставить их в круг, а коммунисты снаружи росли бы на всех уровнях. Постановка вопроса в высшей степени правильная, но в ситуации уже запоздавшей, время схватило нас за горло и грозило повесить. Специальная группа выразила своё согласие с этой идеей. Ты уже и сам видел упадок духа, проявлявшийся на поверхности, ты уже видел упадок духа в глазах нерадивого командования; капитан «Льянеро», «Арраяналесы», ты видел, что в душе у них всё потеряно, без перспектив, словно уже всё потеряно, словно предчувствие, что что-то надвигается, и это что-то не пытаются остановить, оно принимается с явным пессимизмом. Ты отмечал эту обстановку у рядовых партизан, которые раньше были такими весёлыми, такими активными и энергичными при исполнении приказов. Вот, поэтому были намечены графики для ближайшего перемещения на периферию с последующим развёртыванием на новом месте, были установлены контакты с местным населением, наконец, Эль Давис уже поглощался рекой, воды реки налагали свои руки на Эль Давис…».

Однажды, в 6 ч. утра, Маруланда заканчивал чистить своё оружие, когда получил письмо, подписанное Лоайсами, которые ещё были живы, и в этом письме они выдвинули ультиматум: в такое-то время в Эль Давис войдёт 300 человек, и мы надеемся, что вы не будете препятствовать вводу наших войск. Всё командование Эль Дависа уже выразило своё согласие с нами, ведутся переговоры с рядовыми партизанами, которые действуют на юге Толимы, с целью объединения в один отряд, в одно движение либералов без коммунистов. Мы надеемся, что вы не будете препятствовать вводу наших войск. Четверо коммунистов, которые ещё остаются в отряде, будут расстреляны, и, в итоге, всё благополучно разрешится на юге Толимы. Больше в письмо ничего не говорилось, дальше шло много подписей. «Я был буквально потрясён содержанием этого письма, я внимательно прочитал его утром и подумал про себя: значит, все эти купленные уже согласились, всё эти лейтенанты, капитаны только и ждут прихода этих интриганов, которые пишут мне безо всякого стыда и совести письмо, поскольку знают, что я им противостоял и противостоял даже ещё раньше. Как же можно позволить им прийти сюда с целью - не больше, не меньше - убить руководителей Эль Дависа? Никогда такая возможность не помещалась в моей голове ни из-за своего размера, ни из-за своей чудовищности…».

Ввиду серьёзности того, что было написано в письме, Маруланда срочно разыскал Мартина Камарго, Педро Васкеса, «Листера», «Вилькена» и «Тимоченко», собрал весь, находившийся в лагере, личный состав для обороны зоны и сказал им: «Всё кончится в эти несколько дней, и они придут вас убивать. Здесь нет таких сил, способных предотвратить это убийство. Это не лучшая ситуация как для вас, так и для меня, хотя я всеми способами буду им препятствовать. Моих сил недостаточно для того, чтобы отразить нападение 300 человек, и, в итоге, все мы окажемся жертвами. Вечером мы организуем уход, когда стемнеет. В том случае, если мы вовремя доберёмся до реки Сальданья и поднимемся в Кордильеру до местечка, которое называется Ла Переса, я могу гарантировать вам жизнь. Обращаю ваше внимание на серьёзность ситуации, и жду, что вы известите меня к 4 ч. дня, если примите моё предложение».

Маруланда сказал с уверенностью и твёрдостью специальной группе, примерно, из 20 человек, остальные в это время были с «Чарро» в районе Планадаса, он сказал им, что считает, что другие командиры в Эль Дависе состоят в заговоре, и добавил: «Единственная сила, способная к сопротивлению - это специальная группа. Но я не думаю, что будет правильным оказывать сопротивление в лагере…». В 4 ч. дня пришёл «Листер» и сказал Мануэлю: «Мы согласны…». Мануэль ответил ему: «К половине седьмого вечера надо построить людей на плацу, каждый должен выйти из своего расположения со своей женщиной и с тем, что имеет в своём распоряжении, поскольку мы пойдём вопреки командованию и любого, кто будет нам препятствовать. Командование не осмелится сказать мне, чтобы я не уходил, поскольку меня знают, как человека уважаемого, и тот, кто действительно меня знает, также знает, что, если они попытаются воспрепятствовать моему уходу, то получат от меня пулю. Они знают, что я могу это сделать с теми людьми, которые у меня есть. Если это будет необходимо, мы будем стрелять, так я сказал специальной группе…».

Уже снаряжённые, готовые к маршу, просто ради выполнения пустой формальности, Маруланда сказал дежурному офицеру: «Сообщаю, мы уходим». Тот ответил удивлённо: «Как это вы уходите, есть же приказ капитана…, что никто не может выходить из лагеря». Мануэль без всяких признаков гнева сказал ему: «С разрешением или без разрешения, дорогой дежурный офицер, нравится вам это или не нравится, но я ухожу. Потому что здесь будет контрреволюция, и они перебьют здесь всех. Вы профукали здесь много времени, большие политические возможности, хорошую структуру, которую вам досталась. То, что сейчас у вас в голове – это большой, уже продуманный путь предателей. И потому, прощайте, сеньоры, прощайте, и берегите свои жизни, поскольку смерть уже близко…».

Некоторые командиры, и среди них, «Карденаль», попросили разрешения Мануэля присоединиться к нему; но он категорически отказал. На первом передовом посту ему сказали: «Прохода нет». Маруланда ответил им: «Мы пройдём с разрешением или без него, но пройдём…». Люди с передового поста ответили: «Ладно, мы не будем воевать с вами. Проходите». Было опасение, что скоро кто-нибудь из капитанов-заговорщиков окажется у них за спиной, в погоню, чтобы преследовать их, бросятся все. Но этого не произошло. Второй передовой пост находился на реке Сальданье, и опасность представлял «гамак» - подвесной мост, поэтому его надо было проходить ночью. «Мы знали, что они будут препятствовать проходу, это было ясно. И тогда я послал партизан, которые умели плавать. После этого я крикнул командиру поста с другого берега. Люди пересекли реку вплавь, окружая этот пост. Я сказал людям на посту: «Мы окружаем вас, и когда кольцо замкнётся, я подам сигнал. Поэтому я обращаюсь к вам с этого места, если вы не позволите нам пройти, мы начнём бой». Они ответили: «В ночные часы проход запрещён. Таков приказ». Мы сказали им, чтобы они дали нам путь или мы атакуем. Они ответили: что ж, атакуйте, а там видно будет…. Товарищи уже прицелились. Мы не приказывали стрелять, но они были готовы, если бы нам не дали нам пройти. И мы прошли…».

Люди под командованием Маруланды напали на отряд в Эль Инфьерно, в котором насчитывалось более 100 человек. Они хотели увести оттуда «Клето», политического руководителя, который, в своё время, прибыл в Эль Давис в составе Маршевой Колонны. «Человек весьма уважаемый нами. Мы должны были извлечь оттуда этого антиокийца, иначе бы его убили». На плацу, быстром и неожиданным манёвром, партизаны Маруланды заняли позицию, на всякий случай, окопавшись. Но ничего серьёзного не произошло. Они разыскали «Клето» и сказали ему: «Так, товарищ «Клето», мы пришли для того, чтобы забрать тебя с собой, поскольку ситуация очень опасна, и ты не сможешь отсюда вырваться сам. Они убьют тебя. Собирайся». Но он ответил печально: «Не могу, мне очень жаль. Я понимаю, что ситуация деликатная и очень опасная, но я не могу уйти один, оставив жену и детей». Мануэль сказал: «Товарищ, завтра ты уже будешь мёртвым, и дети уже точно останутся без тебя. Лучше уходи, оставь их пока, а потом мы посмотрим, что будет дальше». «Клето» ответил ещё более печально: «Это невозможно. Представьте себе, 30 лет прожить с женой, а сейчас оставить её одну. Я не такой человек. Я не могу так сделать». Мануэль сказал ему: «Не надо, «Клето», рисковать своей жизнью так глупо. Уходи, спасай свою жизнь…». Но они не убедили его. На следующий день «Клето» был уже мёртв, его жена стала вдовой, его дети – сиротами.

На плацу разгорелась жаркая дискуссия: «Почему это сюда пришли коммунисты. Они должны остаться здесь навсегда, в лагере, убить их…». Опасность нарастала. Когда туда прибыл Маруланда, он сказал собравшимся местным партизанам: «Успокойтесь все, если не хотите получить пулю…». Ему ответили хором: «Пуля?! Нет!». Мануэль сказал им: «Пуля да, поскольку у меня это так. Вы знаете, что мы – специальная группа. Вы знаете, что мы будем сражаться с вами или с теми, кто окажется на нашем пути. Мы уходим. Пошли…». Утро они встретили в Эль Альто де ла Переса. Когда они немного отдохнули от быстрого перехода, Мануэль более спокойно сказал людям из политического руководства: «Вы спаслись, мы спасаемся тоже. Вперёд, если дальше будут сражения, у нас не будет проблем, мы будем сражаться на своей территории». Они прошли ещё один участок пути и той ночью спали с выставленной охраной. «А река поднялась ещё и затопила Эль Давис, и все посеянные там иллюзии. Воды реки смыли Эль Давис…».

Примечания

1  Революционно-социалистическая партия Колумбии – образована в 1926 г. В 1930 г. на её базе была создана Коммунистическая партия Колумбии.

2  Имеется в виду забастовка 12 ноября 1928 г. на плантациях компании «Юнайтед Фрут». При её подавлении правительственными силами было убито около 1000 человек и еще больше ранено.