Оглавление

Глава 9. Развязанный веник

«Отец приказал сыновьям, чтобы жили в согласии; они не слушались.
Вот он велел принесть веник и говорит:
- Сломайте!
Сколько они ни бились, не могли сломать. Тогда отец развязал веник и велел ломать по одному пруту. Они легко переломали прутья поодиночке.
Отец и говорит:
- Так-то и вы: если в согласии жить будете, никто вас не одолеет; а если будете ссориться да все врозь - вас всякий легко погубит»

(Лев Николаевич Толстой «Отец и сыновья»)

«Я никогда не выступал за отделение России, я за суверенитет Союза, за равноправие всех республик, за их самостоятельность, за то, чтобы республики были сильными и этим крепили наш Союз. Только на этой позиции и стою».

(Б.Н. Ельцин, 29 мая 1990 года)

«Лукоморья больше нет,
От дубов простыл и след
Порубили все дубы на гробы»

(В. Высоцкий)

«Свобода! Свобода! Бежим в страну дураков!»

(мышь из фильма о Буратино)

...И опять мне снится воркование голубей под крышей нашего дома. Его звуки успокаивали и, казалось, даже согревали меня, убаюкивая длинной зимней ночью. Мне кажется, что дедушкины голуби скребутся в потолок своими красными лапками, шелестят крыльями, гоняют друг друга по чердаку, поругавшись... где-то в глубине чердака пищат голубята. У дедушки был свой, особый звук для того, чтобы позвать их на кормежку – ни один из нас не мог его сымитировать. И на письме его не передать – это было что-то вроде «г-щ-гль-гль-гль-гль-щ», но сходство все равно получается какое-то жалкое. Как у нового российского гимна со старым советским – вроде бы музыка та же, а не звучит... Не вызывает чувств.

С моим отъездом мамин дом не опустел, а скорее совсем наоборот: он почти все время был полон моих друзей! «Веселую ты мне устроила жизнь!»- писала мне мама. – «Дома двери не закрываются; все время то один твой приятель приезжает, то другой, а то даже и несколько сразу!»

То заезжал из Тбилиси суровый перуанец Педро вместе со своей грузинской женой Вардо - по дороге в Лиму. То Володя Зелинский, то его брат Алеша. То их родители, ставшие беженцами – они радовались, что хотя бы успели продать свою квартиру чеченцам, хотя и за бесценок. После того, как увидели по телевизору, что «федералы» начисто разбомбили их дом в Грозном...

То наведывалась Верочка из Усть-Каменогорска - ее судьба получилась самой грустной изо всех нас. Восторженная девочка, ходившая вместе со мной на австралийский балет была вынуждена бежать из родного Казахстана вместе со своей мамой. Что именно там произошло, толком никто из нас не знает, но она чего-то смертельно опасалась. Верочка и ее мама решили любыми силами устроиться после этого в Москве и пару недель прожили у гнас дома. Однажды моя мама вернулась с работы пораньше - дома были наглухо задернуты все занавески, а Верочка сидела, сжавшись в комок, в углу, и дрожала: у нее зуб на зуб не попадал.

- Тихо!- воскликнула она, увидев мою маму, - Они там, за окном... они за мной следят, я знаю....

Мы жили на пятом этаже, и за окном никого, естественно, не было. Кроме птиц. В доме напротив находился банк, который после 5 часов закрывался.

- Кто «они», Верочка ? Никого там нет, вот, посмотри сама...- но когда мама попыталась занавеску отодвинуть, Верочка чуть было не вцепилась ей в горло...

У бедняги всерьез поехала крыша. И у ее мамы тоже. Они уехали в Москву, устроились где-то дворничихами, получив комнату (обе с высшим образованием!), и их следы затерялись...

Перестроечные и послеперестроечные коллизии отразились на психике многих. Было страшно наблюдать, как знакомые тебе, вчера еще нормальные, веселые, жизнерадостные люди на твоих глазах постепенно сходят с ума: становятся сектантами, спиваются, кончают жизнь самоубийством...

Те, кто утверждает, что все это происходило у нас в стране в таких же масштабах и раньше, только мы об этом не знали, или честно заблуждаются под влиянием «демократической» прессы , или лгут. Пресловутая гласность здесь совсем ни при чем. У нас всегда было много знакомых - но никогда еще не было среди них столько людей, с которыми что-нибудь случалось.

Жена маминого коллеги ударилась в религию. Пока она билась лбом об пол в церкви, ее сынишка залез на крышу этой самой церкви, упал оттуда и разбился насмерть. Мой бывший одноклассник, отслуживший уже в армии - на подводной лодке!- пошел на рыбалку и не вернулся: кто-то ударил его камнем по голове и бросил в речку... Другому моему однокласснику, работающему в морге, выпало делать ему вскрытие. После чего он бросил «мирскую жизнь» и закопался где-то в землянке. Муж моей подруги Аллы повесился. Единственный сын нашей первой учительницы, которого она так обожала, не дожил и до тридцати лет. Друга моего троюродного брата, которого мы знали с детства, ставшего охранником в банке, пристрелили около подъезда. То же самое произошло с сыном бывшего Томочкиного начальника. Он бежал по двору, недалеко от нашего дома, пытаясь спастись, а в него стреляли на ходу... Среди бела дня! Когда я жила в СССР, было немыслимым даже представить, чтобы у кого-то просто вот так было на руках огнестрельное оружие. Оно было только у совсем уж отпетых бандитов-рецедивистов, по которым плакала «вышка», и таких бандитов на всю страну было раз-два и обчелся. Брата дядиной жены Глафиры нашли повешенным на дереве: он взял у кого-то деньги в долг и не мог отдать. Собирался «заработатъ» в Чечне - больше было негде!- но не успел туда доехать: кредиторы нашли его раньше... А сколько стало несчастных случаев на дорогах! Одну бабушку сбило машиной на центральной улице прямо при мне – а я была дома всего только две недели... Мне потом долго снилось, как она взлетает в воздух от удара.

Когда я пошла навестить на кладбище могилу дедушки, я ревела в голос, увидев, сколько вокруг нее могил молодых, здоровых парней и девушек. Почти все моложе меня. Все - за последние несколько лет...

Кто там обещал лечь на рельсы 1 ?...

Женя из Ялты после долгих мытарств тоже осталась в Москве - но у нее хотя бы по-прежнему с головой было все в порядке! Одна из наших преподавательниц помогла ей устроиться на работу в библиотеку. Она не имела своего угла к тридцати пяти годам, закручивала романы со студентами, но крепилась и на жизнь не жаловалась. Только как-то раз написала мне: «Знаешь, Женечка, вот выходишь утром на улицу, - и такое впечатление, что в городе все дома, ну в общем, всё осталось по-прежнему, а улицы захватили какие-то инопланетяне…»

Я давно уже пытаюсь понять, как может наш человек, выросший в нашем, советском обществе, которому есть с чем сравнивать, в отличие от западного, вот так легко привыкнуть ко всем этим мерзостям нашего сегодняшнего бытия. Если я - не могу, даже после почти пятнадцати лет, проведенных в его «более цивилизованной” форме (это где хотя бы не умираешь c голоду), принять эту мерзость и гнусность как должное.

Потому что я всегда помню другую жизнь. Не роскошно–животно-тупую, но полную того, чего нет и не может быть у сегодняшних молодых людей ни на Западе, ни у нас:духовного и интеллектуального развития, уважения к другим людям, цели в жизни – не для себя, а для того, чтобы приносить пользу другим и чувствовать себя от этого человеком, - любимого дела, а не желания быть готовым на любое унижение ради «баксов”, ощущения того, что перед тобой открыты в жизни все пути, что тебе не надо бояться будущего, ни своего, ни за своих детей ; того самого чувства собственного достоинства, которое так стремятся истребить в нас не имеющие его сами и подсознательно поэтому нам завидующие новорусские недочеловеки…

Так как же можно привыкнуть к мерзости и не желать страстно, всеми силами души, расправиться с ней? Как можно с ней смириться? Это по-прежнему остается для меня загадкой.

Я пыталась заставитьсебя это сделать. Пыталась «жить как все», думать только о сегодняшнем дне, о том, что приготовить на обед.

Но перед глазами у меня стоят таджикские ребятишки, попрошайничающие на улице вместо школы. Русские старушки в Грозном, прячущиеся в подвалах от батарейного огня собственных внуков. Старички, распродающиe свои боевые ордена, чтобы не умереть c голоду. И - здоровые тупые верзилы с килограммовыми цепями на шее, которые считают  оказанной тебе честью, когда они хватают тебя за коленки. Которые навязывают нам свою тюремно-бандитскую слюнявую сентиментальщину на жаргоне по радио и телевидению (в подлинно свободном обществе кто платит, тот и заказывает музыку). И - стоящие за их спинами толстобрюхенькие бывшие комсомольские работнички – ныне «уважаемые бизнесмены», торгующие всем, что плохо лежит , тем, что не было сделано их руками, торгующие нашими людьми, готовые родную мать продать за подходящую цену («только кому она нужна, старуха?») . Они оправдали возложенное на них доверие тех «цивилизаторов”, которые когда-то подосовывали им джинсы и жвачку , - так же, как подсовывали спиртное африканскому вождю Таманго, герою новеллы Проспера Мериме, продавшему под пьяную лавочку не только половину племени, но и любимую жену, а затем и самому захваченному ими в плен и проданному… Они, конечно, считают себя умнее, чем. «какие-то там чернож*… «, - но закончат так же, как Таманго. В затерявшейся посреди океана лодке, которой они не смогут управлять….

… Когда-то, в конце 80-х, я увидела фильм Аллы Суриковой «Человек с бульвара Капуцинов», - последнюю роль в кино гениального Андрея Миронова. Я была уверена, что показанное там было лишь гротескной карикатурой: не может быть такого, чтобы под одним только влиянием дурацких фильмов, показанных им конкурентом доброго и благородного героя Миронова, целое население небольшого городка до такой степени резко, на глазах, отупело и одичало, начав полностью имитировать поведение, увиденное на экране. 

Но увы и ах-, - гротеск оказался настолько близок к действительности, что иной раз волосы становятся дыбом: как могли такие пустые, такие жестокие, такие равнодушные дети вырасти у таких в основной своей части бывших людьми родителей? Неужели превратить людей в обезьян так просто- и возможно всего за какие-то 10-15 лет?

Общество наше сегодня «нивелируется” вниз: если раньше нас стремились развивать, тянули к развитию за уши даже тех, кому оно трудно давалось, и добивались при этом значительных результатов (правда, не всегда к удовольствию развиваемых: помните некоторых героев ‘Большой перемены или верзилу Федю из «Oперации «ы”»? ) «Надо, Федя, надо!»- горестно вздыхал Шурик, вытягивая по нему розгами. И Федя, - что бы там ни творилось у него внутри, - по крайней мере, после этого не мешал жить и работать другим людям. А сегодня такие вот распоясавшиеся Феди не дают жить нам всем! 

Нас пытаются заставить опустить наш интеллектуальный, моральный и дуxовный уровень до них, до этих  Федь. Нас упорно тянут за уши, но уже вниз. Мириaды «Федь», засевших в наших СМИ, выставляют себя «экспертами» по различным областям, хотя у них даже с правописанием не все в порядке. 

И идет, идет привыкание к тому, с чем мириться и что терпеть нельзя. Превращение нас и наших детей в полурабов-полуобезьян, готовых за миску похлебки совершить прилюдно половой акт. Да еще и гордиться содеянным; как же, ведь заработали на миску похлебки!…

****

Воспоминания, воспоминания...

….- А сейчас, ребята, ответьте мне, пожалуйста, на такой вопрос: как вы думаете, почему египтяне так легко продавали иностранцам найденные в гробницах фараонов исторические ценности? Не знаете?- и наш профессор Михаил Евсеевич хитро посмотрел на нас.

-А все дело в том, дорогие мои коллеги,- продолжал он, - что это были могилы не их предков. Арабское население появилось в Египте намного позже, и, конечно, когда речь идет о могилах не твоих предков, а совершенно посторонних людей, то и отношение к ним другое… Кстати, кто из вас знает, какая группа населения в современном Египте является потомками древних египтян?

Это-то я знала! Как оказалось, одна из всей нашей группы.

- Копты, Михаил Евсеевич! - с места сказала я.

… Разговор этот имел место давно, на студенческом семинаре, а все никак мне не забывается. Нет, вовсе не потому, что я знала про коптов. Просто никто из нас тогда не думал, что пройдет всего несколько лет - и многие из нас самих далеко затмят египтян арабского происхождения в подобной торговле. Только вот казус какой- там речь шла о вещах из могил «чужих предков», а наши отечественные «гробокопатели» вовсе не брезгуют сотворенным предками их собственными…

… - Это сколько же вагонов надо было ободрать!- одновременно хором воскликнули мы с мамой, вскрыв посылку из Соединенных Штатов от одной фирмы, специализирующейся на перепродаже вывезенных из СССР вещей. Перед нами красовался вырванный «с мясом» из обшивки советского пассажирского железнодорожного вагона огромный металлический герб СССР. Вырывавшие его так усердствовали в своем желании «получить бабки», что верхний кусочек герба откололся. Хорошо представляю себе, как они при этом матерились - поврежденный товар идет по сниженной цене, и если продавался западному покупателю он за 70 долларов, то можно представить себе, как мало получили за этот герб его «добытчики»!

Интересно, почему никто никогда не задавался вопросом, куда делись все эти гербы из настоящего металла с вагонов, пионерские знамена из школ, бюсты Ленина из кабинетов? И это при том, что не перестают жаловаться на то, какая Россия «нищая страна», и что нам «никогда нечего было продавать, кроме нефти»…

Наверно, все это было «ничьим»? Страдающая ностальгией, я как-то поинтересовалась у мамы, где у них на заводе теперь все те транспаранты и знамена, под которыми мы ходили на первомайские и ноябрьские демонстрации? Неужели совсем ничего не осталось? Уничтожено из негодования «преступлениями коммунистов»? Ничегошеньки подобного: все распродано, включая огромные портреты членов Политбюро, которые мы тогда катили на колесиках, и за которыми было так удобно сидеть на металлической раме детям. Разграблен на продажу даже заводской музей. А распродав все это, новоявленные Альхены и Сашхены демократической эпохи просто-напросто закрыли производство и живут… сдачей заводских помещений под какие-то торговые склады.

Знаете, на кого они так похожи? На Скуперфильда из книги Н. Носова «Незнайка на Луне»: гадят в одной комнате за другой у себя дома, потому что убирать не хочется, а что будет когда все комнаты окажутся загаженными? «А там посмотрим!»…

Западные интернетные аукционы забиты советскими часами, лампами, военными формами, валенками, фотоаппаратами, приборами ночного видения. Или все это тоже «ничье» и «ничего не стоило»? На «блошиных рынках» в Берлине и Париже бойкие выходцы из южных регионов бывшего Советского Союза с мягким говорком а-ля Михаил Сергеевич нахваливают потенциальным покупателям вырезанные «с мясом» из рам картины, украшавшие где-то школы и сельские клубы….

Это - самое обыкновенное мародерство. То, за которое расстреливали при «нехорошем Сталине». Такое же, каким занимаются в Ираке американские головорезы, предлагающие на Ebay «предметы быта Саддама Хуссейна» и сокровища из багдадских музеев. С той единственной разницей, что наши отечественные гробокопатели продают созданное их собственными бабушками и дедушками, их собственными родителями, торгуют в развес и навынос их мечтами и идеалами.

И никакого зазрения совести. Это у Ильфа и Петрова воришки были застенчивыми, а современные Альхены собой и своим «предпринимательтвом» вполне гордятся. Вот они, нахваливают свой товар: «Портрет советской женщины- героини! Социалистический реализм! Большая редкость! Замечательное качество!» - зазывают они покупателей на интернетные аукционы. А захочешь сохранить картинку с изображением данного полотна у себя в компьютере на память - и оказывается, торгаш весьма неромантично отзывается о так горячо рекламируемой им героине. «Stalin_s_tetkoy.jpg” грубо озаглавил он этот свой продукт (видимо, считая что покупатели подобного все равно не знают русского, а повесят этот портрет где-нибудь на двери женского туалета в своем пабе…).

Каждый Альхен продает то, что попадется ему под руку: кто - украденные в школах картины, кто - отчаявшихся как прокормить детей женщин, кто - советские ордена и медали, скупленные по дешевке у продающих их, чтобы не умереть с голода, копаясь в помойках, стариков…

Другие торгуют собой, - как олимпийская чемпионка Ольга Корбут, за 70.000 долларов участвовавшая в драке с какой-то другой бабой или как блаженный наш Альхен всех времен и народов М.С. Горбачев, продававший как-то с аукциона… ужин со своей собственной персоной (всего за 7000 фунтов стерлингов!).

… «Такого больше никогда не сделают!» - нахваливают свой товар мародеры сотворенного трудом их собственных дедов и отцов, бабушек и матерей. Видимо, считают они так потому, что сами ничего создавать не способны. Только распродавать созданное другими.

Не зарекайтесь! Сделают, да еще и получше того.

Но только после санитарной обработки, которая нужна будет для очистки нашей страны от паразитов и грызунов.

****

... Помню маленького мальчика, c которым я разговорилась как-то в вагоне поезда.

-Кто у тебя папа?

-Узбек!

- А мама?

- Украинка!

- А ты?

- Русский!

Тогда мы смеялись. А на самом-то деле ничего смешного - этот малыш просто был советским человеком. Не чуркой, не хохлом и не кацапом...

...Я поняла, что «русские пришли», когда впервые увидела на стене одной из дублинских новостроек многометровое русское слово из 3 букв. Но это уже были совсем не те русские...

… Сначала он отказался говорить со мной, заявляя, что я – «агент КГБ».

- А Вы откуда ? Из России? – его черные глаза округлились, и он вскочил с места, на ломаном английском заявляя своему адвокату, что не хочет русских переводчиков, - ибо они «могут тут же пойти и позвонить, куда надо». 

Я наблюдала за этим без особых эмоций. Не хотелось даже пытаться убеждать его в том, что я покинула CCСР уже много лет назад, И совсем не по политическим причинам, и что я – вовсе не Мата Хари, а он вряд ли обладает какими-то секретами, чтобы за ним охотились госурадственные спецслужбы.. Его отрезвил адвокат:

- Извините, мистер Н***, у нас здесь не такой большой выбор, чтобы разбрасываться переводчиками..

Он не хотел видеть очевидного : что я была нужна ему, а не наоборот. 

С Костей я познакомилась у его адвоката, в качестве переводчика. В Дублине мне приходилось довольно часто переводить для бывших соотечественников – слава богу, не во время их интервьюирования иммиграционными чиновниками, а во время их встреч с теми, кто представлял их интересы, но вот в Белфасте это был мой первый случай. 

Причем Костя приехал именно в Белфаст сознательно – он был уже в Дублине, посмотрел на окружающий его « веселый хаос », и ему до ужаса захотелось « цивилизации ». Он сел в автобус – и через три часа оказался в « цивилизованной Великобритании », где сдался властям примерно как Иван Васильевич Бунша, - с восклицаниями : « C восторгом предаю себя в руки родной милиции, надеюсь на неё и уповаю… » 

Родом Костя был с Урала. «Обычная совсем, обычная совсем история», как поется в советской песне. Обычная – для большинства беженцев из бывшего нашего Союза, оказавшихся здесь, которые так стараются убедить ирландские и британские власти в том, что бежали по политическим мотивам. На самом деле политикой там в 98% случаев не пахнет и близко: большинство этих людей – «несостоявшийся средний класс», то, что в России называется «бизнесменами». И бежали они в большинства случаев вовсе не от политики властей (хотя от неё порой действительно можно залезть на стенку!), а от «разборок» с такими же , как они сами... 

Быть «стукачом» – не в моих традициях, да и не считаю я, что быть «экономическим беженцем» – это преступление само по себе, и поэтому я молча перевожу все то, что они мне рассказывают, не делая к этому никаких комментариев и не высказывая сомнений по поводу зачастую совершенно неправдоподобных историй. В конце концов, в данной функции я – просто переводчик. Но я достаточно насмотрелась - на спекулянтов, бегущих от «мести чеченцев” (вполне возможно, что от мести бандитов именно этой национальности, но к политике это опять-таки не имеет ни малейшего отношения!) и на пожилых женщин родом из русской глубинки, которых на рынке «наняли азербайджанцы, чтобы им девочек молоденьких водить, потому что бабушке девочки поверят», а теперь эта «бабушка» сидит в Ирландии и ревет в три ручья , рассказывая о том, как эти азербайджанцы её изнасиловали, и мотивируя это «этнической ненавистью»,- чтобы сделать для себя выводы об этой категории людей... 

Выйдя из кабинета, кстати, эта бабушка на удивление быстро успокаивается – и заявляет мне по-дружески, что она «ещё себе ирландского мужа найдёт», потому что «не может быть одна». И, глядя на неё, я не сомнeваюсь, - найдёт! Хоть и совершенно не говорит по-английски, И далеко не первой молодости и красоты… 

Мне приходилось видеть людей, которые cчитали достаточной причиной для получения политического убежища то, что их пятнадцать лет назад взяли в армию с первого курса института, хотя не должны были. Или людей, которые уверяли, что им не разрешали готовить в сельской столовой, делая вместо это уборщицами, из-за «пятой графы»…. Как-то все это не очень вписывается в понятие, которое в слово «беженец» вкладывет Женевская Конвенция. 

Что общее у всех этих людей, - так это то, что они могут то, чего никогда не могла сделать я. «Жаловаться» на свою страну и поливать её грязью перед чиновниками другой страны, которая по отношению к своим «диссидентам» ничем (или мало чем) лучше. 

Как бы я ни была недовольна положением вещей в своей стране, она всегда оставалась моей. И мои проблемы в ней и с ней были именно моими, а не делом чужих чиновников. 

Столькие из этих людей же просто вели себя так, словно наша страна была им совершенно чужой... Я так не могу!

Но большинство людей призжает сюда не очень- то подготовленными и «подкованными в отношении процесса”.  Не был подкован и Костя. Он не знал, например, что по Дублинской конвенции, если он проник на территорию Великобритании через другое государство, подписавшее её, ты должен был попросить убежище там, а раз ты этого не сделал, тебя имеют полное право депортировать в ту страну, через которую ты приехал. То есть, в его случае- в такой ненавистный ему «нецивилизованный Дублин»…. 

Я не знаю, конечно, насколько цивилизован в данный момент в истории его родной уральский край, но «накатил» на Костю не кто иной, как представители власти - ОМОН. Как он уверяет, за то, что его мама – кавказского происхождения (мама живет в другом городе, сам он носит фамилию папы и не общается с родителями уже много лет). Как следует из его рассказа – вовсе не поэтому, а потому, что он занимался самым, пожалуй, рискованным «бизнeсом» в сегодняшней России – торговлей недвижимостью… И кто-то из милиционеров захотел приобрести его дом по дешевке… 

Нет, он не такой представлял себе жизнь за границей в качестве беженца. 

- Я думал, что я буду жить в общежитии и работать, - объясняет он. 

Здесь ему хотя бы выдадут разрешение на работу через шесть месяцев «хождения по мукам». В Ирландской республике ждать придется не меньше года – и разрешения не дадут, если он не получит статус. А в первой инстанции ему откажут почти наверняка. Придется ссылаться на старые болячки – на то, что у него язва желудка, например. Или была операция на коленной чашечке – и если его депортируют в Россию, то ему грозят ужасные физические муки из-за того, какие там «кошмарные врачи»… 

Если бы Костя был женщиной, он давно бы уже забеременел и родил ребёнка. Ибо если твой ребёнок родился на ирландской земле, он – ирландский гражданин. А кто же посмеет депортировать мать, отца или даже бабушку ирландского гражданина? (Та бабуля- поставщица секс-рабынь осталась здесь именно будучи бабушкой маленького ирландца…) 

… Дублин, автовокзал. Поздний вечер. Я жду знакомого, который должен меня подвезти. Рядом со мной - с парой полиэтиленовых пакетов из дешевых супермаркетов в руках, молодая замученного вида женщина. два индуса пытаются выяснить у неё, куда ей надо, а она не говорит по-английски.

- На каком языке она говорит? – спрашиваю я.

- На немецком.

Уловив, что её немецкий тоже весьма и весьма проблематичен, я почему-то спрашиваю:

-Может, вы по-русски говорите?

-Говорю!- обрадованно-удивленно отзывается она. 

... Аурика – молдаванка. Она на 5 месяце беременности и только что сошла с автобуса вместе с братом, который тоже по-английски не говорит. В отличие от Кости, они проделали «обратный путь» – из Лондона через Шотландию и Северную Ирландию в «нецивилизованный» Дублин, где они собираются просить убежище.

Субботний вечер, все инстанции закрыты до понедельника, а у них здесь – никого знакомых и 30 марок денег на двоих. Они не жалуются, даже не просят помощи. Аурика только спрашивает, нельзя ли ей пойти к врачу : когда они приехали на грузовике в английский Довер, их заметил пограничник, и пришлось бежать. При перелезании через забор она порезала ногу.  Порез очень глубокий, надо зашивать, а он вот уже 3 дня даже без обработки антибиотиками и начал загнивать… Она посыпала его солью – это все из «лекарcтв», что у неё было.

Вчера ночью они спали на улице в Лондоне…. Аурика показывает мне маленький альбом с фото её двух дочек, которые остались дома.

- Жизнь стала такая тяжелая, просто сил нет, - тихо вздыхает она. И глядя на её, в её состоянии, остается только пытаться предcатвить себе, какой беспросветной должна быть жизнь, чтобы беременная женщина оставила дома двоих детей и отважилась на такие страдания… Она надеется родить здесь – и потом уже, бог знает, когда это будет, забрать к себе двух других дочек… 

Я была рада, что смогла помочь ей устроиться на ночлег. Но не могла отделаться от мысли, как изуродовал жизни миллионов и миллионов людей во всем мире «перестройщик» Горби. 

Ирландцы, которым так не по душе наплыв беженцев, не видят связи между деятельностью этого «замечательного» политика и этим наплывом. А связь эта – прямая. 

Аурику жалко по-человечески. Таких, как Костя, - тех, что думали, что смогут шикарно жить за счёт нищеты других, - честно говоря, ни капельки. 

… К концу сессии Костя передумал и из «агентов КГБ» записал меня в «полезных людей». Как-никак, столько лет на Западе – знает, что, как и где… 

Я почувствовала, куда дует ветер, и на всякий случай сообщила ему, что я «замужем».

Знаете, что самое удивительное – и самое отталкивающее в наших соотечественниках, оказавшихся за рубежом? В том, что большинство из них хочет с тобой общаться только если от тебя «может быть какая-то польза». 

Костя тоже «пробовал почву». Сообщение о моем замужестве его не надолго расстроило : он принялся выяснять, счастлива ли я в браке. И мой ответ о том, что все нормально, он толковал тоже по-своему: «Раз говорят, что все нормально, - значит, что-то не так!» 

Ругаться с ним было лень. Была прекрасная погода, И не хотелось грубить малознакомому человеку. 

Он вдохновленно заговорил о себе – красивыми, совершенно пустыми словами «волшебника-недоучки», которые так напомнили мне знаменитый монолог Хлестакова: «Да так как-то… так как-то все…»  Речь шла о том, что человеку нужно, по его мнению, чтобы быть счастливым, И о том, с какими бандитами ему приходилось общаться в ходе его карьеры. Причем он чуть ли дaже не гордился этим. 

Я поcлушала его минут 10 – и поразилась удивительной пустоте этого двуногого существа. Зачем, для чего он живет и коптит небо? Он и сам не знал на это ответа. Он не понял бы моей жизни – точно так же, как я никогда бы не смогла понять его. Ему было глубоко наплевать на всех окружающих, на то, что в одной только Москве чуть ли не полмиллиона бездомных детей, на то, что скоро начнут бомбить Афганистан и другие страны, на то, что происходит вокруг него здесь. 

Единственное, что его интерeсовало, - это чтобы ему лично было что съесть, выпить, рядом было бы такое же, как он, существо женского пола, и чтобы никто его не беспокоил – ни ОМОН, ни конкуренты по «бизнесу». 

О чем. мне было с ним говорить? 

Мне стало грустно. Не оттого, что мы непохожи, - все люди разные, это естественно и закономерно, - а оттого, что таких, как он, подавляющее большинство в сегодняшней, постсоветской России, и что эти «Кости» руководят нами и пытаются заставить нас мыслить по своему подобию. 

Они пытаются заставить нас смотреть российский вариант «Большого Брата», где кто-то с кем-то переспит «вживую», - и уверяют нас, что это – «культура». Они не могут даже представить себе своим ограниченным воображением, что есть люди, для которых в мире существует что-то другое, кроме как пожрать, выпить и заняться сексом.

Но если бы они хотя бы стремились к собственному развитию! Нет, они полагают, что это все остальные обязаны деградировать до их уровня! 

Невежество Кости было просто чудовищным. Фантастическим, - таким., что я даже стала сомневаться, а ходил ли он в советскую школу, хотя он был на два года старше меня и уверял, что у него высшее образование. Я решила прозрачно намекнуть ему, что «his presence is no longer required 2 », - и рассказала маленькую историю из своей жизни. О том, как мне в трудную минуту надоедала в Нидерландах своими ежедневными визитами социальная работница - уроженка Боливии, И как я была слишком вежлива, чтобы прямо сказать ей об этом. Моя мама увидела мои страдания и спросила, почему я не попрошу Кончиту уйти. « Не хочу ей грубить », - сказала я. «Хочешь, чтобы она ушла ?» - предложила мама. «Тогда переводи то, что я ей скажу, - и смотри, что будет !»

-Так, значит, Вы – из Боливии?- спросила моя мама её моими устами. 

- Да, из Боливии.

- Так, значит, это вы там Че Гевару убили? – улыбаясь, спросила моя мама. 

Через пять минут Кончиту сдуло как ветром. И больше она не появлялась. 

Угадайте Костину реакцию на мой рассказ?

Нет, дело даже не в том, что он не понял, к чему я клоню… 

- А кто такая Че Гевара? – спросил он с такой трогательной искренностью, что у меня даже слезы выступили на глазах. 

Косте нравится, что полиция в Северной Ирландии вооружена и ходит с автоматами наперевес. «Я так чувствую себя в безопасности!» – говорит он. 

Как он чувствовал бы себя, если бы таким автоматом был вооружен тот капитан ОМОНа, что приходил к нему с незаконным обыском и вымогательствами?

Косте нравится, что здесь – «цивилизация » (в чем она выражается, кроме того, что он читал когда-то в российской прессе, что «Англия – цивилизованная страна » (а это английская самооценка!), и что ЭТО, то, где он находится, - вовсе не Англия, он не понимает). Дублин был «дикий».  Костю разместили в Данмурри - южном пригороде Белфаста, и он практически ничего из здешней реальности не видел. Но нелегкaя жизнь здешних людей его и не интересует. 

- Ну, а что ты будешь делать, если скоро здесь будет так же, как в Дублине? – спрашиваю я.  Вопрос застигает его врасплох.

-Нет, этого не может быть! – все , что он может ответить. Но по лицу видно, что он достаточно этой перспективой напуган…

Наша страна ничего не потеряла от Костиной эмиграции. Наоборот, чем. меньше таких Костей в ней останется, тем будет лучше.  Вот только зачем они нужны Ирландии и другим странам? 

О загадочные, непредсказуемые люди таинственных судеб  - беженцы из бывшего СССР!

….Лица, лица, лица…Вот они встают перед мной чередой: те, с кем довелось столкнуться в Ирландии, как южной, так и северной, за эти годы; в других европейских странах… Бизнесмен из Чернигова, пытающийся доказать, какая опасность грозит его жизни дома, показывая маленькую заметку из провинциальной газеты, где рассказывается о том, как под его машину было подложено взрывное устройство (а при чем. же здесь политика?  - моментально и спонтанно воскликнет любой знакомый с его родом занятий россиянин или украинец) ; семья шофера-дальнебойщика из  Челябинска, скрывающаяся от «мести чеченцев, потому что он воевал в Чечне» ( за то ли они ему мстят? Или за какие-то свои материальные интересы по общему "бизнесу"?); молдаване, брат с сестрой, полицейский и журналистка по специальности (по крайней мере, так они говорят), выдающие себя за мужа с женой, имеющие многочисленную родню в Германии  и депортированные уже раньше за какие-то проступки из Дании; уйгурская семья из Казахстана с двумя милейшими детьми, скрывающаяся от неуплаченных отцом семейства тамошней местной мафии долгов и ушедшая в глухое подполье после того, как им было отказано в убежище в первой инстанции (отказывают почти всем, автоматически, не надо было паниковать!); дагестанец-лакец из Таджикистана, который «мог остаться в Америке, но не остался, а теперь об этом жалеет» - и сорит деньгами направо и налево; и, конечно же, "торговец недвижимостью, скрывающийся от «преследований коррумпированной милиции" Костя, не знающий кто такой Че Гевара...

.

Костя быстро понял, что получить убежище труднее, чем. жениться, нашел, видимо, соответствующую сумму, чтобы заплатить за брак одной из местных жительниц - и сегодня радостно засоряет своим никчемным существом белфастские улицы, на которых и своей местний шпаны хватает (стал охранником в магазине и пробыл уже шесть недель на больничном с вывихнутым пальцем: трудолюбием Костя, как и все ему подобные, никогда не отличался…)…

Но больше всего мне запомнился Виталий из Ивано-Франковска. Его я встретила ещё в Голландии, много лет назад. Ему можно бы было просто становиться писателем-фантастом или автором сценариев приключенческих фильмов. Каким-то способом Виталий уломал одного своего голландского знакомого сделать ему и его другу Андрею вызов на турпоездку в Голландию. Приехав в страны тюльпанов, ребята закопали свои паспорта в землю в укромном месте, сдались властям и заявили, что оба они -… евреи из Таджикистана (в котором, кстати, ни один из них даже ни разу в жизни не был!) , где им жизни не дают исламские фундаменталисты. Якобы они уже свиные головы отрезанные им к дверям начали подбрасывать, и тому  подобное... Андрей внешне выглядел настолько по-славянски, что ему не поверили, что он еврей. Тогда он тут же сочинил, что вообще-то мама у него - эстонка…

«Еврейская карта» до недавних пор была верным оружием в руках восточноевропейских беженцев для того, чтобы в Голландии остаться, ибо голландцы испытывают большую историческую вину за выдачу своих евреев нацистам в годы войны, чем. в других странах. И ребята это знали. Но ждать разрешения остаться приходилось так долго, что им стало ужасно скучно. И тогда они купили подержанный автомобиль, откопали свои документы (как беженцы они уже значились под другими, выдуманными фамилиями) и проехали обратно на Украину, через всю Европу, с одной просроченной голландской визой… Дома они этот автомобиль продали, после чего Виталий решил ехать обратно, а Андрей решил бросить эту затею, так как ему надоела неопределенность, да и ностальгия давала о себе знать…

Виталий воспользовался вторым остававшимся ещё у него бланком с вызовом от голландского знакомого, заново получил визу на турпоездку (посольство, естественно, не подозревало о том, что он в Голландии уже является «таджикским беженцем»!) и вернулся. Снова закопал свой пасспорт и поехал обратно в лагерь для беженцев, где выкрутился тем, что наплел, что его не было так долго потому, что у него возникла любовь с голландской девушкой, которая взяла его к себе, а через несколько недель выбросила обратно на улицу…И ему поверили.

Слушаешь рассказы наших «политических» беженцев ХХI века - и поневоле начинаешь задаваться вопросом:  а вдруг и беженцы и изо всех других стран – настолько же «политические», как наши? И какой же липой занимаются тогда всякие там Amnesty International! Впрочем, они всегда ею занимались: вот, например, посмотрите, кто был героями-мучениками западных правозащитников в далеком 1979 году:

«Воры, хулиганы, спекулянты, злостные клеветники, взяточники и мошенники – вот истинное лицо тех,кого антисоветская пропаганда выдает общественному мнению Запада за невинных людей, осужденных за убеждения в Советском Союзе» .

«Спекулянт Левинзон. 27-28 мая 1975 года народный суд осудил к лишению свободы С. Левинзона за спекуляцию. Было установлено, что с мая 1974 года по февраль 1975 года Левинзон скупил в магазине "Платан" в Одессе 15 отрезков кримплена, 6 отрезков трикотажа, японские косынки и продал их по спекулятивной цене. Левинзон не испытывал материальной нужды, он работал и получал заработную плату, у его жены был крупный вклад в сберегательной кассе. Кроме того, Левинзон получал денежные переводы из различных западных стран…»

«Супругов Анну и Юрия Берковских из Новосибирска суд осудил к году лишения свободы условно. Они на свободе. Однако за рубежом их причилсяют к "узникам за убеждения", их имена - в списках "диссидентов". Анна Берковская, 44 лет, преподавательница, занималась мелкой спекуляцией. Её изобиличили свидетели, да и сама она не отпиралась. "Никаких материальных затрудненый у нас не было,"- сказала Берковская, "- Просто хотелось побольше денег." При обыске у Берковских обнаружили пистолет "Вальтер" No. 773211 и патроны к нему. Пистолет принадлежал Юрию Берковскому, который незаконно приобрел и хранил это огнестрельное оружие…»

«В разряд "политической оппозиции" занесен Михаил Левиев, бывший директор фирменного магазина "Таджикистан" в Москве. Получаемые для продажи лучшие национальные таджикские шелковые ткани не попадали на прилавок, они распродавались тайно, по спекулятивным ценам. Всего таким образом было реализованно 220.000 метров ткани на 1,5 миллиона рублей (1975 года!- прим перев). За это время Левиев получил 77.500 руб. в виде взяток. М. Левиев скупал и перепродавал золото, занимался контрабандой и незаконными валютными операциями. (…) При аресте у Левиева было изьято около 40 кг золота в монетах и слитках, денег и других ценностей на два миллиона рублей. …»

«Мошенник Колтунов. В июне 1974 года народный суд Первомайского района в городе Черновцы рассмотрел дело Альберта Колтунова, 53 лет, ранее уже отбывавшего наказание за мошенничество. Работая начальником зонального управления "Спортлото", Колтунов отязывал некоторым гражданам в получении выигрыша: придирался к якобы неправильному заполнению карточки, говорил, что для оформления выигрыша нужно дать взятки должностным лицам. Отдельные легковерные счастливцы выполняли требования Колтунова и давали ему "на необходимые расходы" 100 или 200 рублей. Эти деньги Колтунов присваивал. Тем самым он компрометировал работу государственного учреждения, причинял ущерб государству и отдельным лицам. (…) Этот мошенник изображается на Западе тоже в качестве "инакомыслящего", "страдающего за веру."

"Мошенник Пинхасов. Американские "защитники" Пети Пинхасова - "мученика за убеждения" - добились даже того, что в Нью- Йорке его именем нарекли авеню Баннет, хотя и условно, но с соответствующей церемонией. Пинхасов уже на свободе: отбыл наказание за преступление, причем далеко не первое. Ранее его уличили в краже стройматериалов на ремонтно-строительном участке, где он работал. Тогда решили не возбуждать уголовного дела, ограничились увольнением. Пинхасов устроился плотником в обьединение "Дагконсервы" и вновь принялся за хищения. На этот раз его приговорили к одному году исправительных работ без лишения свободы; он работал на прежнем месте, но из его зарплаты государство вычитало в течение года 15%. Когда кончился срок наказания, Пинхасов перешел на работу в городской комбинат бытового обслуживания, в столярную мастерскую. Там он стал похищать и перепродавать готовую продукцию комбината. Обсчитывал клиентов и государство: с заказчиков брал одну сумму денег, а в квитанциях указывал меньшую. Разницу присваивал…»  3 

Так что же, собственно говоря, изменилось за эти годы? Да кое -что…

Наверно, смешно сегодня читать о скромных, по современным понятиям, масштбах «частного бизнеса» спекулянта Левинзона. Зато бывший директор магазина Левиев - о, это уже другое дело! Вот это уже настоящий «новый русский», настоящий уважаемый бизнесмен... Из таких в наше время и вырастают «олигархи»!

Беда современных наших Левинзонов, Пинхасовых и Колтуновых - в том, что если во времена советской власти политическое убежище на Западе с радостью предоставлялось и им, благо они были Западу нужны - для доказательства "нарушений прав человека" и «отсуствия свобод» в СССР, - то с исчезновением СССР перестали Западу быть нужны и они.

Вот почему все труднее и труднее становится им на Западе остаться - как ни стараются в очернении родной страны (хотя и бояться действительно стало кого и стало чего), а что-то должного впечатления на Западе это больше не производит... Они обижаются на это даже. "Вот, ведь у меня на руках - все доказательства того, как ужасно живется в России еврею (баптисту, чеченцу, армянину, бизнесмену)", - но никто с разгоревшимся глазами выхватить у них это доказательства, как было 30 лет тому назад, не спешит…

Другое дело - люди масштаба Левиева. О, этих на Западе уважают и ценят! Для этих статус политического беженца всегда наготове. Ведь приежают они сюда не с пустыми карманами и не с мелочишкой, подобно Костям, а со всеми своими награбленными миллионами, благо при  "демократии" грабить целые народы позволяется и даже приветствуется, а отбирать у современных Левиевых это  награбленное -ни-ни…Вот это уже- действительно «нарушение прав человека»!

****

... Когда я впервые осознала, что моя ностальгия - не «по дому» вообще, а по Советскому Союзу в частности?

Когда в сентябре в эйфории вернулась в Голландию с Кюрасао...

Мысли о том, что сейчас происходит дома, я постаралась у себя заблокировать. Слишком велико было подспудное чувство вины за свой отъезд, которое постепенно поднималось в моей душе на поверхность - вины не из-за того, что Голландия оказалась не такой, как я думала: я была уверена теперь, что еще пара лет, и мы уедем навсегда на Кюрасао, и воображение уже рисовало мне, как интересно и насыщенно мы будем там жить и как я буду помогать таким, как Жан..

Но червячок вины все грыз и грыз мне сердце. Я только начинала еще чувствовать себя так, словно если бы я не уехала из СССР тем холодным ноябрьским вечером, ничего из того, что происходило сейчас дома, там не случилось бы. Я знала, что это не так, понимала умом, что на фоне массового сумасшествия «один в поле не воин». Хотя именно массовость этого сумасшествия и сбила меня на какое-то время с толку- разве народ может ошибаться? Тем более советский народ - новая историческая общность людей, самыи читающий и самый политически сознательный народ в мире.

Но Советского Союза больше нет. Кто знает, что там теперь будет?

Вроде бы дома все довольны? Все прыгали на одной ножке от счастья, когда провалился августовский переворот? И еще больше - когда Ельцин расправился с «плюшевым Мишкой»? Я сама с большим удовольствием наблюдала по телевизору понос на обычно такой заносчивой физиономии последнего. Значит, теперь все должно быть хорошо. Еще 500 дней, и... Ельцин же сказал, что в случае чего он ляжет на рельсы. Такими словами не бросаются!

Период с января по сентябрь того года- как раз, когда дома дул уже не просто ветер, а настоящий тайфун перемен - совершенно выпал из моей памяти: настолько усиленно я пыталась не дать ходу своим мыслям и чувствам. Кюрасао в этом отношении мне сильно помог: новые впечатления и приключения на время отвлекли меня от другой, домашней реальности.

Итак, наступил сентябрь, начался новый учебный год в голландском университете.. Я была полна планов, записалась на самые различные курсы из тех, что предлагались студентам в свободном выборе, собиралась выучить еще несколько языков, про себыа мечтая, чтобы оставшиеся мне в Голландии (как я надеялась) 2-3 года прошли как можно быстрее... Какое счастье, что мой муж не голландец! Да я бы наложила на себя руки, если бы была обречена провести здесь остаток своей жизни!..

Я была полна энергии - словно подзарядившись ею от антильского солнца. Но в тот месяц все в одночасье изменилось...

Из дома начали приходить подавленные, грустные письма - мои родные, как и миллионы россиян потеряли в ходе ельцинско-гайдаровских «экспериментов» все свои накопленные в течение всей жизни сбережения.

Заводы начали вставать, зарплаты не выдавались, народ пытался выжить продажей привозимых тюками из Турции и Китая тряпок - новая «свобода передвижения» только еще больше подрывала отечественное производство. У нас в семье торгашей не было отродясь - и сейчас тоже, как бы ни было трудно, никто из моих родных ни на секунду даже и не помышлял о том, чтобы заняться «челночеством». «Стоять на рынке» в нашей семье имело почти такое же значение, как «стоять на панели». Мои родные продолжали работать на своих местах. Только Шурек, став на какое-то время безработным после того, как закрыли его институт («рыночной экономике» экономисты-плановики не нужны!),переквалифицировался и стал через какое-то время аудитором. Я понятия не имела, с чем это едят.

Тем, кто сейчас начнет вопить, что люди «заслужили» впасть в нищету, раз мол у них не было «настроя на то, чтобы делать бизнес»: вы хоть на секунду можете себе представить жизнь, в которой все будут заниматься тем, что с выгодой для собственного кармана станут продавать плоды чужого труда (а именно в этом и состоит тот пресловутый «бизнес»)? А работать кто будет? Пушкин?

Человек имеет право на выбор профессии- и при этом на то, чтобы по-человечески жить.. Мы не обязаны поголовно становиться программистами или менеджерами по продаже гербалайфа! « Мамы всякие нужны, мамы всякие важны» - слышали такой стишок в детстве?

Кто и на какие деньги будет что-то покупать - если все будут только продавать?

Многое из того, о чем писали мне родные, было для меня абстрактным: ваучеры, например. Моя мама была сначала даже довольна, что у нее будут акции родного завода - и на мою долю их тоже взяла. «Может, еще и деньжат немного будет по дивидендам - завод у нас хороший все-таки! Один из лидеров в отрасли...»

Наша наивность была на уровне детсадовцев, попавших в руки какого-нибудь прожженного педофила и искренне верящего, что дядя сейчас даст ему конфетку. Как будто не изучали мы все марксистской политэкономии, как будто не читали книг о буржуазном мире - вспомнили хотя бы жуликов Мигу и Жулио, продававших акции в «Незнайке на Луне»!... Симптоматично, что одной из первых реформ наших «отцов русской демократии» стала ликвидация органов народного контроля 4 ...

В народ срочно и в массовом порядке внедряли идею, что не только можно жить не работая – так чтобы «на тебя работали твои деньги»,- но и что такая жизнь является идеалом. С экранов телевидения днями напролет вещали об этом - пропаганда была разработана, видимо, с учетом того, что наш национальный герой - Емеля из сказки «По щучьему велению».... Сотни тысяч «емель» по всей стране размечтались о сладкой жизни в стиле «лежи на печи да ешь калачи». Заметьте, капитализм по-прежнему еще никто прямо не упоминал! «Реформаторы» все еще боялись назвать вещи своими именами.

Людям действительно казалось, что все делается справедливо- ведь каждый гражданин получил по одному ваучеру. Равноправие. К управлению страной пришли Шариковы, которым советская власть дала возможность превратиться в людей. И мы именно за людей их тогда все еще принимали. Шариковское «Взять всё, да и поделить» нашло свое воплощение в ваучерной идее. Хотя замышлялась она, конечно,совсем в других головах – таких, кто мечтал в детстве спалить свою советскую школу 5 . Но именно шариковым дали воплотить ее в жизнь.

В головах у людей прочно застряла мысль о том, что им вручили бумажку, стоящую 10.000 крепких советских рублей. «По утверждению главы Госкомимущества Чубайса, руководившего приватизацией, один ваучер соответствовал по стоимости двум автомобилям «Волга». Как обычно, люди не обратили внимание на написанное маленькими буквами: « Приватизационные чеки продаются и покупаются гражданами свободно. Цена приватизационных чеков определяется по соглашению сторон». Поголодав несколько месяцев из-за невыплаты зарплат, они были рады отдать ставшую бесполезнее туалетной бумаги бумажку за стоимость бутылки водки...

Знаю семью, которая все это время жила на маленькую пенсию бабушки - муж, жена и двое детей. Несмотря на то, что и муж, и жена работали. Их рацион состоял из чая и хлеба. Даже картошку они ели только по праздникам. А потом на несколько месяцев перестали платить и пенсию бабушке.. И таких семей было сколько угодно. Люди перешли на подножный корм - то, что сами могли вырастить у себя на огороде, на даче, на клочке земли в деревне. Осенью наберут картошки, насолят огурцов, наквасят капусты - вот и вся еда, на весь год. Но дача или огород были не у всех. А что делать остальным?... А это ваше дело, дорогие господа соотечественники! Вы ведь теперь свободны...

Тамарочка впервые в жизни радовалась, что у нее нет детей. И все равно стремилась поделиться пенсией с моей мамой- такая уж щедрая, бескорыстная была у нее натура:

- Мне хватит! Куда мне... на похороны я себе уже отложила. А так кашки поем, чаю попью... Этого мне больше, чем достаточно.

Все это было похоже на кошмарный сон.

Можете вы себе представить, что я должна была чувствовать, зная все это, когда жизнерадостные голландцы хлопали меня по плечу, поздравляя с «избавлением от ужасов коммунизма» и бурно приветствуя, как и весь Запад, расстрел распоясавшимся Ельциным законного парламента страны. CNN вела прямой репортаж с этого расстрела, захлебываясь от восторга. Вот вам и вся демократия!

Правда, это еще будет впереди. Многие наши дурачки тогда тоже еще ездили в Москве на троллейбусе к Белому дому - «войну посмотреть». Даже моего перуанского друга Педро угораздило попасть в их ряды.

Могу сказать одно - именно с тех дней мое отвращение к окружавшим меня жизнерадостным пьющим кофе болванчикам стало почти патологическим...

- Не могу сказать, что мне чего-то не хватает,
У меня никакого понятия о том, каков на вкус голод…
Если я не хочу готовить, то иду на базар и покупаю жареную рыбу,
Если я не хочу работать завтра, я отложу работу на послезавтра,
А если цвета моего дома раздражают меня,
То я сегодня же попрошу своего соседа для меня его перекрасить, – жизнерадостно надрывается глупый голландский певец Рене Фрогер. –

- Я не могу сказать, что мне чего-то не хватает.

У меня никакого понятия о том, что такое нехватка любви,
Сегодня я купил себе третий видеомагнитофон,
Теперь я не пропущу ни одной программы! 6 

Ну, о чем. с такими говорить большинству человечества?

Они даже не знают, что такое любовь. Её они всерьез измеряют количеством симулированных с помощью медицинских препаратов оргазмов.

Возмущение усиливалось тем, что Сонни не позволял мне говорить им прямо, что я о них думаю: это в «цивилизованном обществе», аплодировавшем,  к слову, горбачевской гласности, не было принято.

А что принято? Радоваться чужому несчастью?

И на этих людей академик Сахаров надеялся как на полубогов?

«В этом отношении я верю в Западного человека, в его ум, устремленный к великим целям, его благие намерения и его решительность» 7 

Я не хочу быть частью такого «цивилизованного» с ярко-выраженными признаками олигофрении человечества. Я не хочу быть частью тех, кто самовольно именует себя «всем мировым сообществом». Мне противны мелкие желудочные радости Рене, воплощение в жизнь которых требует с каждым годом все больше и больше крови «небелых мира сего».

Чем больше мне докучали «устремленные к великим целям» (не пропустить очередную распродажу!), тем сильнее мне хотелось поскорее уехать с Сонни на Кюрасао, где люди хотя бы знают подлинную цену жизни.

Но чем чаще я вслух об этом мечтала, тем мрачнее он становился, пока наконец не сказал мне, что не хочет возвращаться домой по окончании учебы.

- Почему же ты мне этого сразу не сказал? - только и вымолвила я оторопело,- И чем тебе так не нравится дома? Ведь работу ты там себе наверняка найдешь...

- Ты не понимаешь, что такое жить, когда вокруг тебя все время вся твоя родня, и всем чего-то надо!- взорвался он, - Я не хочу никому быть ничем обязанным. Я хочу быть свободным.

Я попыталась себе представить, что же такого ужасного в том, что твои родственники живут поблизости и просят тебя чем-нибудь им помочь – но так и не смогла. Да я была бы только рада этому!

Я почувствовала себя глубоко обманутой. Ну, а что же дальше? Неужели жить здесь всю жизнь? Почему бы не попытать счастья хотя бы где-нибудь еще? Ведь мы оба молоды, здоровы, с образованием... И вот тогда-то я и услышала впервые то, что потом буду слышать по нескольку раз в день:

- Тебя сюда никто не звал! Сама приехала, вот и терпи теперь.

Это было началом конца.

Той осенью меня впервые в жизни охватила глубокая депрессия. Раньше я думала, что депрессия - это просто красивый синоним русского понятия «хандра». Что люди просто «напускают» ее на себя. И потому совершенно не знала, что мне делать с этим ощущением мучительной тоски, охватившем все мое существо. Я даже не пошла с ним к врачу. А тем временем мне становилось все тяжелее и тяжелее.

По утрам не хотелось вставать. Жизнь казалась блеклой и лишенной смысла. При виде осенних листьев хотелось плакать - потому что ты знала, что снега за ними не последует...

Я выходила из дома, чтобы поехать на занятия, садилась на поезд - и проезжала свою станцию, ехала до конечной и возвращалась обратно. Зачем я все это делаю, зачем учусь, какой во всем этом смысл?...

Ни одна из моих голландских однокурсниц не знала о моем состоянии души: мне же уже дали понять, что проблемами здесь с людьми делиться не принято. И от этого становилось еще в сто раз тяжелее.

Все разговоры с Сонни начинались одинаково и одинаково кончались. И требовали больших душевных сил. Через пару месяцев их у меня не осталось. Мне уже просто хотелось впасть в зимнюю спячку - и никогда не просыпаться.

У Сонни были свои идеи о том, что должно было меня излечить.

- Как насчет того, чтобы нам завести ребенка?

И я, с ужасом относившаяся к этой идее со времен прочтения второго тома «Войны и мира», где Толстой описывает смерть от родов маленькой княгини, сдалась. В конце концов, будет хоть с кем поговорить!

Но достаточная ли это причина для материнства?...

Спросить было не у кого. И в ноябре наконец это свершилось...

Скажу сразу, что лучше я себя не почувствовала. Хотя Сонни и стал заботливым, предупредительным и явно гордился своей предстоящей ролью.

Часто говорят о послеродовой депрессии, но что-то нигде мне не приходилось читать о дородовой. А именно она была налицо у меня. Все 9 месяцев настроение у меня было премрачнейшее. Я размышляла о смысле жизни, думала о том, насколько это безответственно - давать новую жизнь человеку в таком кошмарном мире, и с ужасом представляла себе, что ждет моего ребенка, когда он пойдет в голландскую школу, где его чуть ли не в первом классе вместо настоящих, академических знаний будут учить, как натягивать презервативы на огурцы. Помогите! Я не хочу, чтобы мой ребенок рос кааскопом неверующим!! Неверующим в людей, в человеческое благородство, в бескорыстную дружбу, в то, что возможен другой мир!

Во время беременности я еще раз увидела голландские «normen en waarden» 8  во всей их красе: ни один цивилизованный голландский мужчина ни разу не уступил место мне, отдувающейся под грузом своего живота, в общественном транспорте! Даже когда я была уже на 9-м месяце, и мой живот занимал пол-автобуса или трамвая. Им это просто не приходило в голову. Единственными, кто уступал мне места, были голландские женщины (видимо, по себе знающие, что такое беременность среди подобных свинтусов) и не цивилизовавшиеся еще аллохтоны. Мне и так давно уже было жалко голландских женщин – они на порядок выше и умнее своих мужчин, - а после этого опыта и подавно. Те их просто не заслуживают. Среднестатистический голландский мужчина – высокомерное чванливое существо с психологией сутенера, сильно переоценивающее свою значимость в обществе и свои интеллектуальные способности.

Незадолго до дня «Икс» я сидела в роттердамском парке у антильского прилавка на здешнем мультикультурном фестивале «Дуня». Мимо меня проходил длинный, как коломенская верста, Ханс Дейкстал (кажется, он тогда был министром внутренних дел?) и, когда ко мне прицепилась журналистка - дать ей интервью о своих впечатлениях, я чуть не искусала ее, так я себя тогда чувствовала.

Я еще раз убедилась, насколько Голландия - варварская страна, в которой все вращается вокруг денег: несмотря на то, что ты ежемесячно платила медицинскую страховку, тебя даже в роддом не могли положить бесплатно, если у тебя не было медицинских осложнений. А денег на оплату родов у нас не было. Наверно, это делается, чтобы не имеющие денег не размножались. Я заметила, что мальтузианство и социальный дарвинизм у голландцев в почете: почитайте только парочку дней отзывы читателей в газете « Де Телеграаф», и вы в этом сами убедитесь.

Если голландки будут уверять вас, что с радостью рожают дома потому, что это «естественно», не верьте им. Почему бы в таком случае вообще не делать это где-то в лесу?

Все упирается в финансы. Но я даже вообразить себе такого каменного века не могла – а если что случится? А как же стерильная чистота? А часами изводить соседей своими воплями - это «естественно»? По-моему, просто верх эгоизма. Впрочем, думать о других людях и считаться с ними - этому не учат ни в одном буржуазном обществе. Голландия здесь не исключение. Если вы встретитесь там с человеком, который это все-таки делает, перед вами или коммунист, или человек, переживший войну, или самородок.

.. Мне «повезло» - у меня начались осложнения. И мне разрешили пробыть в родильном отделении бесплатно целых 24 часа. Какая неслыханная щедрость!

... Сонни заплакал, когда родилась Лиза: он так надеялся на мальчика. Мне пришлось его утешать. В первый день я чувствовала себя легко, хотелось встать с постели и бегать - я даже в душ пошла сама. С Лизой все было в порядке, хотя роды были долгие. Она была похожа на маленького китайчонка, и я всерьез думала, уж не оказало ли на нее влияние то, что незадолго до этого мы с Сонни посмотрели в кинотеатре фильм о жизни Брюса Ли. Но оказалось, это просто все те же зомерберговские индейские глаза...

Слегла я на третий день - когда меня давно уже выбросили из больницы. Моя мама в свое время лежала со мной в родильном дней 10! Но такая роскошь голландскому обществу не по карману. Это ведь не государственная субсидия в 350.000 евро для того, чтобы «сделать возможным обсуждение в мигрантских кругах гомосексуализма»... Что ж, у каждого общества свои приоритеты.

...Удивительно, но после рождения Лизы депрессия у меня как раз на какое-то время прошла. Она словно вселила в меня новую надежду. А может быть, просто не до »хандры» теперь было - с новыми возникшими у меня обязанностями? Например, надо было привыкать учиться спать как Штирлиц - по 20 минут, когда выдается такая возможность, и просыпаясь без будильника.

Сейчас, конечно, забавно вспоминать, как глядя на личико спящей Лизы в первые несколько часов ее жизни, я думала, что ничего теперь в моих буднях не изменится, только одним человеком в семье будет больше.... Рождение ребенка меняет жизнь коренным образом, и никуда от этого не деться. Говоря по правде, я была не готова когда к материнству эмоционально - не потому, что не могла выполнять свои соответствующие обязанности, а потому, что в 26 лет все еще не чувствовала себя хозяйкой дома, старшей женщиной в семье, которую отныне можно было называть «mami» 9 . Меня коробило, когда Сонни меня так называл - хотя мой дедушка точно так же называл бабушку, только, естественно, на русском языке. Может быть,как раз именно поэтому – от этого слова возникало чувство: «И что, это все? И так теперь будет всю жизнь?» . Оно заставляло меня ощутить себя старой.

Дело еще и в том, что моя семья дома - бабушка, мама, Шурек, Тамарочка и даже умерший уже дедушка - продолжала оставаться для меня именно моей семьей, как это было принято у нас. «Атомная» семья-ячейка: я, муж и ребенок, которая автоматически если не обрезает, то значительно ограничивает твои связи со старшим поколением, как это принято на Западе (где именно муж и дети считаются твоей семьей, а не твои другие, кровные родственники) была мне глубоко чужда. Сонни очень ревновал меня к родным,  еще даже их и не встретив:

- Я теперь твоя семья, а не они!

Советскому человеку такое казалось по меньшей мере странным. Это не укладывалось в голове. Наши семьи тем и были сильны - связью поколений и их взаимопомощью. Дело не только в бабушках, которые помогают ухаживать за внуками (что хорошо не только для их детей, но и для самих внуков в первую очередь!): не могу себе представить, чтобы моя бабушка, моя любимая Зайка вдруг сказала мне:

- Я хочу пожить для себя! - и укатила на курорт с соседской бабой Нюсей.

Если это показалось бы нам по меньшей мере странным, еще более неприемлемым было сдавать своих пожилых родителей в богадельню - дом престарелых. Это почти приравнивалось к фашизму. Как бы ни было трудно, но это же твои родители, они дали тебе жизнь, воспитали тебя, заботились о тебе - а ты выбрасываешь их из дому, как вышедшую из употребления вещь? Не знаю, как такие «дети» могут спать спокойно. И дело вовсе не в том, какие в том доме престарелых условия - да будь там хоть райский уголок, человек там одинок, а сознание того, что ты не нужен собственным детям и внукам, способно загнать раньше времени в могилу кого угодно.

Иногда я вообще удивляюсь, зачем западному человеку семья. Ради статуса: «у всех есть, и у меня есть»? Ведь родители не могут дождаться, когда дети вырастут, чтобы те ушли из их дома – и не скрывают радости, когда этот день наконец настает. Бабушки с дедушками не помогают с внуками, потому что «хотят пожить для себя». И когда «поживших для себя» и чуть ли не силком вытуривших в свое время собственных детей из дома через некоторое время на склоне лет отправляют в приют, разве это не закономерный итог их собственного эгоизма?

... Я полюбила Лизу с самого начала и безоговорочно - хотя знаю, что не у всех матерей это чувство возникает сразу. Лиза была очень тихая, спокойная девочка: за весь первый год жизни она, может быть, только один раз ревела как следует больше получасу.

Но когда я смотрела на нее, мысли мне приходили в голову не очень обычные: например, о том, что отныне я знаю уже все таинства в жизни. Осталось только последнее неизвестное мне таинство: собственная смерть... Почему-то не приходило в голову, что есть еще многие неизведанные мною жизненные тайны: такие, например, как стать бабушкой. Или чувство победы над врагом...

Итак, через три дня после ее рождения, под влиянием известных процессов в организме, которые для меня, естественно, были совершенно внове, я слегла. У меня была температура, болело все тело, и чувствовала я себя ужасно.

Как раз в тот вечер сосед за стенкой - тот самый единственный сосед, который шумел по ночам, не марокканец и не антилец, а самый что ни на есть голландец! - устроил у себя дома вечеринку.... Не знаю, что они там творили, но звучало это так, словно кого-то периодически каждые пять минут спускали с лестницы! Это длилось и повторялось до бесконечности. Я уже ревела в голос, умоляя Сонни, раз уж он не хочет звонить в полицию, то хотя бы позвонить в соседнюю дверь и по-хорошему попросить их не шуметь так, потому что за стенкой новорожденный ребенок. Но куда там!

- Никуда я не пойду. Они имеют на это право.

Ну, можно жить в такой стране или нет? У любого хама здесь есть все права. Нет их только у нормальных, обычных людей, которые сами никому не мешают.

Быть студенткой- мамой нелегко в любой стране. В детский сад в Голландии детей надо записывать еще до рождения – это не шутка, такие здесь очереди.О ценах я уже и не говорю. Правда, Сонни заверял меня, что мне будут помогать все его родные, но на практике приходилось его маму каждый раз чуть ли не уговаривать посидеть с Лизой денек, когда мне надо было на занятия...

Мама Сонни теперь тоже обосновалась в Тилбурге. От нас туда было чуть больше часа езды на поезде. Я отвозила Лизу к ней - час в дороге, а потом ехала в университет - еще полтора часа на дорогу и потом столько же обратно- за Лизой и еще час - чтобы доехать с ней до дома. Неудивительно, что Лиза с детства полюбила путешествовать: все младенчество она провела в вагоне поезда! И полетела первый раз на самолете в возрасте семи месяцев....В таких условиях, естественно, пришлось быстро перейти на искусственное питание.

К слову, когда я узнала, на какой по длительности декретный отпуск имеет право по закону голландская женщина, со мной чуть не случился разрыв сердца: около 3 месяцев 10 !! Правда, можно было продить его до 4-х месяцев – это если работать до самых родов и добавить таким образом еще и дородовый отпуск. Сравните с Советским Союзом, где в декрете можно было провести полтора года – с оплатой, а если ты могла себе позволить- то и до 3-х лет (еще полтора года без оплаты, но с сохранением за тобой рабочего места).

Сейчас какой-нибудь очередной ярый неолиберал начнет вопить, что «государство не обязано содержать чьих-то детей, а уж работодатель - и подавно». Милки мои, вас послушать, так ВАШЕ государство вообще никому ничего не обязано. В таком случае, можете мне объяснить, зачем оно людям вообще-то нужно? Или все обязаны только ему?

У буржуазного общества - психически ненормальная шкала ценностей: люди вынуждены затягивать потуже пояса ради того, чтобы создать «климат, благоприятный для инвестиций» - которые изначально призваны улучшить жизнь не для всех. Наша экономика существовала для людей, рабочие места создавались для них, а здесь наоборот - люди существуют для экономики. Экономика - словно какой-то прожорливый древний идол, на алтарь которому в жертву приносятся живые, разумные существа....

Для меня такое экономическое развитие лишено всякого смысла. Я не могу им восторгаться, что бы там при нем ни было изобретено, пусть хоть волшебная палочка - какой смысл в развитии если его плоды не для всех? Если оно не поставлено на службу всему обществу, а наоборот, человек здесь живет для прокорма монстра, именуемого «эффективность»?

Если результатом всех тех потрясений и издевательств над людьми, которые проводятся в современной России, должно стать построение такого общества как здесь, то оно не стоит того, чтобы ради него страдать - ни одного даже дня!

...К удивлению не только сеньора Артуро, но и Сонни, и Шантелл, приехав в Голландию, Луиза объявила сеньору Артуро, что разводится с ним. После 25-летнего брака! На сеньора Артуро было жалко смотреть. Он так ждал ее, посылал ей все время на Кюрасао скромные подарки со своего пособия, так мечтал о воссоединении семьи... И ни разу за все это время Луиза и словом не обмолвилась ему о своих планах. Оказывается, за время его вынужденного отсуствия она нашла себе молодого любовника - он как-то что-то у нее дома ремонировал - и приехала в Голландию уж вместе с ним...Старый и больной муж, не способный ее обеспечивать, оказался ей ненужным.

Любовник Элвин был на голову ниже ее ростом, с не блещущей интеллектом физиономией и обладал особенностью все время глупо и без причины хихикать. Казалось, покажи ему пальчик - и он моментально зайдется хохотом. Было очевидно, что он из породы тех, кого моя мама именует «одноклеточными». Очевидно, Луиза ценила его не за ум, а за какие-то иные качества...

Понятно, что после этого я не очень-то тепло к ней относилась - переживала за сеньора Артуро. Но Сонни сказал мне, что я не понимаю, как его маме было трудно...

Сам он глубоко переживал разрыв родителей, хотя и делал вид, что его это не касается. Я уже давно заметила у Сонни неверие в верность женщин: по тому, с каким чувством он распевал на Кюрасао услышанную нами там песню южноафриканского певца Лаки Дюбе «It’s not easy» 11 :

«I remember the day I called mama on the telephone
I told her mama I' m getting married
I could hear her voice on the other side
Of the telephone she was smiling
And she asked me a question
That I proudly answered
She said son did you take time
To know her?
I said mama she is the best
But today it hurts me so to go back to
Mama and say
Mama I' m getting divorced oh
I' m getting divorced…»


The choice I made didn' t work out the way
I thought it would
This choice I made it hurts me so mama
This choice I made didn' t work out the
Way I thought it would
This choice of mine oh....»

А еще - свою, антильскую песню, которая тогда была в моде:

«Bo por bai unda ku bo ke,

Falta lo bo hasi serka mi…» 12 

Эту песню пел одноклассник Омайры. Не зная, как он выглядит, я воображала себе высокого, стройного, гордого антильца - по его голосу. На празднике фирмы, в которой Сонни проходил на Кюрасао практику, мы наконец увидели его – вживую! Обладатель волшебного голоса оказался страшненьким миниатюрным плюгавчиком... По крайней мере, это объясняло откуда у него такие комплексы. Но у Сонни- симпатичного, молодого и умного парня? Я не могла этого понять. Ведь не могло же быть простым совпадением то, что ему нравятся песни именно на такие темы?

И самая-самая его любимая песня, еще с детства тоже была не лучше – «Богемская рапсодия» группы «Куин»:

«I’m just a poor boy

Nobody loves me

He’s just a poor boy

From a poor family…» 13 

Сонни тем временем перешел уже на последний курс, и ему оставалось для получения диплома только пройти еще одну практику.

И тут выяснилось, что места для практики для него нет. Обычно в таких случаях учебное заведение здесь само помогает студенту найти место - на то у них и есть контакты с различными фирмами. Но для Сонни все ничего не находилось и не находилось, а время шло....

Мы оба начали паниковать. Сонни был уверен, что его дискриминировали из-за того, что он антилец - единственный в своей группе. Зная нравы в Энсхеде, я не удивилась бы, если это так и было. До сих пор помню, как тамошняя местная жительница спрашивала у нас в автобусе, обращаясь ко мне, которая тогда совсем еще не могла говорить по-голландски, и показывая на Сонни пальцем, как будто речь шла о неживом предмете:

- Spreekt meneer Nederlands 14 ?

Мы оба очень обиделись.

Чем дальше, тем сильнее становились наши негативные чувства. И тем чаще я говорила ему:

- Ну, теперь-то ты убедился, что в этой стране нам не жить?

Сонни отправлял в разные компании чуть ли не по пять писем каждый день в поисках места - всего на три месяца, - но безрезультатно. Что же ему теперь делать? Неужели он зря так здорово учился все эти годы, несмотря на все сложности, и так и останется теперь без диплома?

В отчаянии я написала о сложившейся ситуации родным - благо, у нас нет привычки скрывать друг от друга истинное положение дел и всегда делать вид, что все в порядке. И мама ответила почти немедленно: она договорилась с нашим местным заводом сельскохозяйственной техники, на котором какой-то инженер разрабатывал ветровую турбину, что Сонни сможет пройти практику там! Мы оба были вне себя от счастья, я - еще и потому, что вот уже пять лет не была дома...

Все это время я домой поехать панически боялась. Понаслушавшись «ужастиков» от разных иностранных «Голосов» и начитавшись наших эмигрантских газет. А что, если меня после этого не выпустят из страны? Что, если бросят за решетку лет на 10?

Сейчас мне просто смешно вспоминать такие глупости. Ведь даже ни у кого из моих «режимных» родных не было из-за меня неприятностей! Возможно, если бы я запросила в Голландии политического убежища, начав клеветать на свою страну, чтобы его заработать, дело обстояло бы несколько иначе, но было совершенно очевидно, что никто не собирался преследовать меня за мое замужество.

В конце концов, я и дома давала достаточно поводов, чтобы начать меня «преследовать за инакомыслие» - если верить критериям этих самых доморощенных мигрантских кругов. Кто еще в 10 классе на уроке обществоведения, сидя под носом у учительницы -секретаря школьного парткома, вслух выражал свой цинизм, когда она рассказывала нам про слияние в будущем двух форм социалистической собственности?

- Подумаешь, объявят колхозы совхозами, и всего делов!

Но она не побежала «звонить в КГБ» и даже не осадила меня, а просто, не обращаясь ко мне лично, спокойно начала объяснять, почему я заблуждаюсь!

А анекдоты, которые все мы рассказывали - и никого из нас не тронули и пальцем?

А мое «несанкционированное» общение с иностранными студентами? Некоторые из них даже были уверены, что я «работаю на КГБ», - такой свободой я пользовалась, а КГБ наверняка зная об этом, и в ус не дул!

Чем дальше, тем больше я приходила к выводу, что те, кого у нас в СССР преследовали, не просто «инако мыслили», но наверняка еще и делали что-то такое, что было направлено против государственных устоев. А это уже совсем другое дело, чем просто «инакомыслить». Попробуйте-ка сделать что-нибудь антигосударственное в любой самой «рассвободной» и «раздемократической» стране! И посмотрим, где вас после этого придется искать...

Но в любом случае, тогда я очень волновалась . Еще никогда я не была вдали от дома так долго. Еще никогда на моем веку там не происходили такие глубокие перемены. Чем встретит меня Родина? Как изменились мои близкие и друзья?

Наш отьезд выпал на День Парижской Коммуны. Сонни без проблем получил визу - в том числе и на Лизу. Уже собраны были чемоданы. С университетом не было проблем. Мне оставалось только взять отпуск в своем «МакДональдсе» - при старом менеджере меньше года назад это тоже было не проблемой.

Но с недавних пор к нам пришел новый менеджер - Эд. Он сразу невзлюбил меня, за 3 вещи:

а) за то, что я вернулась работать в ресторан после рождения ребенка, в то врeмя как его собственная жена, родившая примерно в то же время, покорно осталaсь дома на куxне;

б) за то, что мне не только было за 23 года – что означало максимальную зарплату -, но и к тому же ужe приxодилось доплачивать за стаж - больше года работы в ресторане;

в) за то, что я не улыбаюсь наклеенной улыбкой все 8 часов в смену.

-Как дела? - дежурно спрашивал он у меня каждый раз при встрече, и я давалa
ему совершенно eстественный, человеческий ответ:

- Ничего, нормально.

Пока однажды он не выдержал:

-Почему ты говоришь : «Ничего»? Надо говорить: «Отлично!» - и изобразил, как мне надо улыбаться.

Я посмотрела на него взглядом, выражaющим мое острое желание покрутить пальцем у виска. Кому там видна на куxне тaкая резиново-лучезарная улыбка? И почему я должна говорить, что все «отлично», если все именно нормально – не больше и не меньше?

Но тем, кто является Носителем Американской Культуры во всем остальном непросвeщенном мире, так думать не полагается. На ниx возложена Высокая Миссия: необxодимость дать почувствовать каждому чумазому от кетчупа, провонявшему смесью лука и горчицы подростку с обожженными по локоть брызгами от кипящего жира руками (следы некоторых из этих ожогов остаются, между прочим, на всю жизнь!) свою причастность к Великой Цивилизации; что он - Миссионер, участник Крестового Поxода на тoт "нецивилизованный мир", который позвoляет себе еще eсть что-то другое, говорить на другиx  языкаx и даже писать книги и снимать рассчитанные на определенное интеллектуальное развитие, собственные фильмы.!

И вновь мне вспоминается бессмертная «Киндза-дза!» : «Пацаки, а вы что тут делаете? А почему не в намордникаx? Пе-Же велел всем пацакам выдать намордники.. И улыбаться. Вот так».

У меня не было иллюзий насчёт того, что мне хотелось продолжать  там работать. У меня просто не было выбора. В студенческой семье на счету был каждый гульден. Уволить меня без причины Эд тоже так просто не мог: Голландия 90-х годов – это была все-таки не Америка.

Возможность предоставилась ему, когда я попросила тот очередной отпуск. Отпускных дней у меня накопилось достаточно, а так как я работала только два дня в неделю, их вполне можно было на эти несколько месяцев растянуть (я уже делала так за год до этого, когда уезжала на Кюрасао). Но Эд твердо решил, что наконец-то ему предоставилась возможность найти кого-нибудь подешевле. 

- Пиши заявление об уходе!- елейным голоском пропел он мне. – А когда вернешься, подашь опять заявление о приеме. 

Он думал, что я настолько глупа, что не пойму, что назад мне дороги не будет: ведь « эти аллохтоны, они все такие темные!»  Но я, конечно, это прекрасно понимала.  Зачем брать обратно дорогого работника,даже и хорошего, когда можно найти дешевого?

У голландцев есть склонность считать представителей «неевропейских» народов глупее себя. Эд до глубины души оскорбил меня, когда в своем высокомерном расизме дошёл до того, что предложил мне... помочь c написанием заявления об уходе на голландском языке. К тому времени, напомню, я уже третий год училась в голландском университете (где на голландском, естественно, были все лекции и все экзамены!) , причем на филологическом отделении! И даже средние оценки у меня были выше, чем. у голландских студентов. Это уже было слишком. И я отправила ему заявление, собственноручно написанное «на хорошем голландском языке», как я не без сарказма не преминула упомянуть, - по факсу всего за полчаса до начала моей очередной смены. Так, чтобы они не успели никого другого на этот вечер вызвать меня заменить... 

Маленький бунт в стакане воды. На душе было приятно, но, конечно же, ничто в системе от этого не поменялось.

Иногда я вспоминаю своих коллег: нет, не белых заноcчивых менеждеров, вкрадчиво рассказывающих мне, какой интересной была вчерашняя телепрограмма о российских проститутках, а Карлоса и Марио с Кюрасао, Ахмеда из Пакистана, Василиса из Греции, Надию и Мохаммеда из Марокко... То, как Мохаммед показал мне как-то в нашей комнате для отдыха томик Ленина и с гордостью сообщил, что он читает его...Такие, как Эд, не читают ничего, кроме комиксов.

...На прощание, перед отъездом из Голландии, правда, произошло одно очень приятное, даже из ряда вон выходящее событие...Хотя начиналось все не так приятно.

Еще в начале февраля я неожиданно услышала по радио имя, которое все теплилось у меня в душе. Бобби Фаррелл!! У меня задрожали руки, тарелка, которую я мыла, выскользнула из них и с грохотом упала на пол.

Бобби Фаррелл был приговорен к условному тюремному заключению, за то, что попытался облить бензином и поджечь свою жену!

Так вот почему его не было дома, когда его искали...

Я до того разволновалась, что не находила себе места. В моем отношении к Бобби это ничего не изменило - мне же не детей с ним крестить...

А через пару недель, на мой день рождения, мне позвонила Луиза:

- Сегодня вечером по телевизору будут показывать твоего Бобби Фаррелла с женой.

На мой день рождения, изо всех дней в году! Вот и не верь после этого в судьбу...

...Я много лет не видела своего кумира и понятия не имела, как он теперь выглядит. И когда он показался на экране - худой, с набрилионтиненными редеющими спереди и длинными сзади волосами, мое сердце сжалось от жалости, но только на секунду. Подобно тому, как быстро привыкла к облику Чуда-Юда Аленушка из «Аленького цветочка, так почувствовала себя и я - через секунду он уже был для меня прежним Бобби!

Его супруга- та самая, которую он собирался поджечь,- оказалась ослепительной красавицей, весьма уверенной в себе, но не нахальной. Я любовалась ее густыми, черными как ночь длинными волосами и огромными цыганскими глазами. Нет, супротив такой мне было нечего делать даже в лучшие годы моего девичества!. Она говорила по-голландски с сильным немецким акцентом: видимо, потому что знала этот язык раньше, чем выучила голландский. А у Бобби... теперь-то мне был хорошо слышен его антильский акцент - их мягкое в любую погоду «ль» : «дадди куль» ...

Бобби и его красавица-жена помирились и рассказывали публике, что именно между ними произошло, и как они оба уверены, что больше такого никогда не будет. Я тоже хотела в это верить. Хорошо знать, что твой герой наконец-то счастлив! А вот голландская публика не верила – и ахала и охала, не в силах понять, как же жена его теперь не боится. Но это же сам Бобби!!!

Через несколько дней, под впечатлением той передачи, я написала им обоим письмо - не зная адреса. Лелистад не такой уж большой город: дойдет. Я переписывала то письмо три раза: так хотелось рассказать ему, как много значили они для меня, со всеми уже известными вам перипетиями. Кроме одной: само собой, я не призналась ему, что была столько лет в него влюблена...

Ни на что особенное не рассчитывая, я подписала в конце наш адрес и телефон. И написала, что мой муж - его земляк.

Еще через несколько дней, вечером, мы сидели у себя дома; Лиза спала, Сонни играл с компьютером, я смотрела телевизор, когда вдруг зазвонил телефон. Но говорил вовсе не слон, как у Чуковского, а молодая женщина с таким уже знакомым мне акцентом.

- Это говорит жена Бобби. Мы получили твое письмо, большое спасибо! Сейчас Бобби будет с тобой говорить...

Будете смеяться, но при этих словах я затрепетала, как трепетали, наверно, советские военачальники, когда с ними во время войны говорил Сталин (да простят все они меня за такое сравнение - я лишь описываю свои ощущения!)

Я почти не помню, что он говорил и еще хуже помню, что я отвечала. Он рассказывал что-то о поездках в Россию, о своих друзьях из Большого театра, о том, что «все мы в Голландии только для того, чтобы дать лучшее будущее своим детям!»

Тут я хотела с ним не согласиться, - насчет лучшего будущего - но не посмела. Я просто наслаждалась звуками его голоса! Казалось, я не могла выдавить из себя ни единого слова, кроме: «Да... ага... ага.. угу... конечно!»

Наверно, в конце концов ему это надоело, и он спросил:

- Bo ta papia papiamento 15 ?

Я так и вспыхнула:

- Un tiki 16 …

- Передай трубочку своему мужу, а?

Я передала трубку Сонни, который по выражению моего лица уже понял, кто это, - опасаясь, что он скажет Бобби какую-нибудь гадость, но Сонни был на высоте. Они заговорили на родном языке, Сонни шутил и смеялся, а что говорил Бобби, я не слышала. Я в это время лихорадочно соображала, что у него спросить и что ему сказать - и уже набралась было храбрости, чтобы спросить, как же мне побывать на его концерте, когда Сонни вдруг сказал:

- Те аwоrо 17 !- и повесил трубку!

- Что, что он тебе говорил? - набросилась я на Сонни.

- Что мне повезло с женой: восточноевропейские женщины намного менее меркантильны, чем наши, карибские! - ответил Сонни.

***

... На самодеятельно посвященной Виктору Цою его поклонниками в моем родном городе стене гигантскими буквами выведено:

«Витя! Помнишь, мы хотели перемен? Ну, вот они и пришли, на х**…»

Крик души жителя средней полосы России, далекой от московского показушного «шик-блеск-красота».... Москвичи для жителей моего города – как инопланетяне. Впрочем, в Москве бедолаг еще больше, чем у нас. Просто они не так бросаются в глаза, как бандиты, жулики и проститутки различных отраслей – от «братков» до «олигархов» и от стриптизерш до телеведущих...

Чувство нереальности происходящего охватило меня, когда меня в первый раз в жизни назвали «госпожой». В Шереметьeво. Я, помнится, даже 2 раза обернулась, ища глазами, кто это здесь госпожа. Было не приятно, -- было противно, как будто на меня вылили ведро дегтя. Или как будто заставили съесть килограм слив вместе с косточками. Какая я вам госпожа? У меня рабов или крепостных нет и отродясь не водилось!

Дома у нас, в родном моем городе, над этим обращением по-прежнему смеются. Называют друг друга на улицах как и раньше: «женщина», «мужчина», «бабушка», «дедуля», «девушка», «парень «.

А улицы стали такими, словно по ним прошла война. 

Рушащиеся балконы в красивых домах «эпохи культа личности» на центральной улице. Битые стекла в многоэтажках и трамвaях, кое-как забитые деревянными и металлическими щитами. Пыль в воздухе. Ставшие невероятно худыми и бледными немногочисленные детишки (это когда я росла в «годы застоя», все мы были краснощекими бутузами!). Зазывающе-манящие надписи многочиcленных забегаловок «Водка! 24 часа Non-Stop!» Стоящие заводы и – одна из моих первых учительниц, подвыпившая, торгующая каким-то старым барахлом прямо с земли… Я обхожу её стороной – чтобы не смущать.

Люди бродят днeм толпами по городу (работы нет!). Автобусов и троллейбусов практически не осталось – вместо них разьезжают многочисленные частные такси с надписями «троллейбус номер 5». Под такси идет любая машина, какая попадется – от колхозных «газиков» до миниaвтобусов, подержанных запaдных BMW. Водители, видимо, получили права «за свинину», как говорили раньше, ибо они периодически сталкиваются друг с другом, матерятся, a пассажиры при этом иногда даже вылетают из таких микроавтобусов через задние двери… Похоже на Индию. Никого это не удивляет. Как не удивляют и побирающиеся таджикские дети. За все время жизни в СССР я не видела у нас в городе ни одного таджика, даже на базаре – слишком далеко. А теперь, став независимыми, бедняги, видно, так «хорошо» зажили, что им больше ничего не остается, кроме как тащиться целыми семьями в такую даль...

В городе стало больше и «лиц кавказской национальности»; раньше были только мужчины на базаре, сегодня они привозят с собой и женщин, и детей. Местные жители относятся к ним достаточно спокойно.

- Когда нас выгоняли наши подьезды от чеченцев охранять, - вспоминает соседка Галя, - Мы ходили вокруг дома всю ночь, а у нас тут под окнами- базар. Просто цирк какой-то: мы от них свой дом охраняем, а они от нас – свои арбузы!

В головах у людей – полная каша: бабушки, которым весь день капает на мозги на кухне «Радио России», договорились до того, что это мы напали на Гитлера, а не он на нас!

- Ну как же, Томочка, ты же тогда сама жила, разве не помнишь, кто на кого напал?

- И то правда… Помню! Но ведь по радио сказали…

И смех, и грех.

Иногда можно увидеть совершенно дикие сценки: например, женщин, справляющих малую нужду в городском парке, в то время, как их кавалеры заботливо стоят рядом. Или детей лет 10, деловито обсуждающих, за дело ли посадили Майка Тайсон, когда он кого-то там изнасиловал. Когда 9-летнего сынишку одной из моих знакомых попытались вывести из комнаты с телевизором, по котором среди бела дня показывали какую-то порнуху, он заметил маме:

- Это что там, секс, что ли? Мне уже скоро заниматься этим пора, а ты вce боишься, что я это увижу!…

...По радио и телевидению – сущий бред; ведущие программ новостей, перевeденных с западных станций (на своих журналистов не осталось денег!) напоминают мне крылатую фразу из романа, который писал для меня в детстве Шурек: «И тут зачухали чепурыслы»… Все говорят скороговоркой и с таким видом, что сами не понимают, о чем ведут речь. Не удивлюсь, если так оно и есть.

Такое чувство, что все то, что ты любил, все то, что тебе было дорого, осквернено и загажено чужаками - нет, никакими не кавказцами или другими соотечественниками различных национальностей, а нами же самими, моральными мутантами среди нас!. 

Вспомнается герой ямайского фильма Буша Макинтош, переживающий, что на могилу его родителей на сельском кладбище испражняются местные беспризорные козы и коровы… Точно такое же ощущение и у меня! Только эти «козы» и «коровы» называются здесь «деловыми людьми»…

Из местной газеты: «За вторник в городе произошло 4 самоубийства. Все самоубицы – мужчины в возрасте от 35 до 65 лет»…

Единственный способ выжить здесь, не впадая в депрессию - даже на то короткое время, что я здесь нахожусь! - это, кажется, закрыться в четырех стенах среди родных и близких, не выходить по возможности на улицу и особенно, боже упаси, не ездить в Москву!

Но ведь это вовсе не выход.

Все это не исчезнет от того, что мы пытаемся закрыть глаза и представить себе, что мы до сих пор живем в Советском Союзе. Именно это делают некоторые мои родные и знакомые. Например, один бывший коллега моего дяди, похудев килограмм на 20, стал вегетарианцем и толстовцем, выступая за мир без насилия. Господи ты боже мой, да нас же на глазах и безо всякого насилия уничтожают как мух!

Так для чего же мы рождены? 

Неужели для того, чтобы пить 24 часа «non-stop» под заборами?

Для того, чтобы за наш счёт кутили на Лазурном Берегу березовские всех стран и народов? 

Для того, чтобы повторять, как козленок из фильма «Мама», - «что мы сделать могли?»

Нет!

... Я просыпаюсь в холодном поту. В комнате мы втроем спим чуть ли не вповалку: я, Сонни и Лиза. Места у мамы, конечно, маловато, но ведь наша квартира и не рассчитывалась на столько народу.

Мама храпит на кухне: ей с утра на работу.

Мы здесь уже два месяца, Сонни начал ходить на практику на вторую неделю после приезда: до этого акклиматизировался, привыкал носить нашу зимнюю шапку и ходить по льду: хотя мы приехали домой в середине марта, Москва встретила нас густым снегом. По дороге из Шереметьева я поведала Сонни народную мудрость насчет мартовской погоды: «Пришел марток - надевай трое порток!»

Нас встретили мама, Шурек и Шуреков шофер с работы, Аркадий, который привез их в аэропорт на казенной «Ладе».

Первое, что мне бросилось в глаза- это насколько все состарились, не только мои родные и близкие, но и, например, актеры и дикторы на телевидении. Ведь я не видела их целых 5 лет. И вторая мысль, которая пришла в голову - а ведь, наверно, так же состарилась и я!

Аркадий был ненамного меня старше. Он был коренной горожанин, что у нас в городе давно уже редкость, интеллигентный парень, глотающий книги - преимущественно об истории и о политике. Всю дорогу он обсуждал с мамой и со мной Ельцина и его политику - да так язвительно и метко, что за ушами трещало! Шурек приходился ему работодателем, и я с удивлением наблюдала за невиданными мною прежде отношениями двух людей в нашей стране - не просто начальника и подчиненного, а работника и хозяина. Эти две вещи различаются как небо и земля. Мне до сих пор кажется гнусной сама идея работать «на кого-то» (даже если это такой замечательный человек, как Шурек!). В советское время, работая на государство, мы работали не «на директора», не «на Политбюро», а сами на себя. Именно такое ощущение было у меня всегда. Никакие «привилегии номенклатуры» - жалкие и смешные по сравнению с привилегиями уважаемых на Западе людей: капиталистов!- не могли отменить тот факт, что все, что мы создавали, государство возвращало нам сторицей - в виде не только субсидированных товаров, а и многочисленных социальных благ.

Аркадий тем более вырос при советской власти, по профессии был таким же инженером, как моя мама, имел высшее образование, и чувствовалось, что для него идея хозяина оставалась такой же чуждой, как и для меня. Он потерял работу, когда закрыли его научный институт и с трудом смог найти эту. Кроме того, он иногда «калымил» на своей личной машине, тоже «Жигулях», но это было дело опасное: пассажиры попадались такие, что многие водители-частники возили с собой под сиденьем на всякий случай топор...Для меня такие вещи были, конечно, неслыханными!

Аркадий разговаривал с Шуреком уважительно, но без заискивания и подобострастия. Мог высказать свое мнение - даже когда его не спрашивали. Он чувствовал себя равным - и я с ужасом ощутила, что Шурека это раздражает.

- Поменьше надо читать и побольше за машиной ухаживать! - недовольно бросил он Аркадию. Мне показалось, что я ослышалась. И это говорит Шурек, который сам себе испортил зрение в 17 лет, потому что читал по ночам под одеялом? В советское время, будучи главным экономистом завода, он не относился так даже к уборщицам.

Что это стало с людьми?

Аркадий даже не взглянул на него, сделал вид, что ничего не слышит и продолжал свой рассказ о прочитанном.

Подобно большинству неглупых, думающих наших мужчин, Аркадий в постсоветское время начал медленно убивать себя алкоголем. Нет, за рулем он не пил, но в выходные напивался почти каждую неделю до чертиков - чтобы хоть ненадолго не думать о том, что творится вокруг. Мысли об этом грызли его днем и ночью. Он постоянно вспоминал, как ездил в советское время в Азербайджан, как работал в Эстонии с вычислительными машинами на практике, какие и там, и там были замечательные люди, какая удивительная была жизнь, и как мы этого не ценили....

Если бы я все время думала об этом, не научившись отключаться, я бы тоже запила!

Сонни, конечно, не подозревал, какие бурные нас обуревали чувства и почему. Вместо этого он с любопытством смотрел за окно. Трасса, на моей памяти такая красивая и пустынная, теперь была облеплена по всей ее длине какими-то киосочками, избушками, палатками, развалами. Знакомый мне по дороге коровник перепрофилировали в магазин запчастей. Куда дели коров, неизвестно. На всех избушках и коровниках гордо красовалось «супермаркет». Иногда даже латинскими буквами. Более абсурдного зрелища мне еще видеть не доводилось. Все, кому не лень, пытались хоть что-то продать. Отовсюду, чуть ли не с деревьев в лесу, свисали какие-то идиотские рекламы. Из придорожных кафе гремела пошловатая «новорусская» попса с ее ритмом «умпа-умпа-умпа-па» вперемешку с душещипательной тюремной лирикой, которую нормальному человеку просто стыдно было слушать. Диапазон ее содержания колебался от «я сел – она обещала меня ждать - не дождалась» до «я сбежал и показал им всем, где раки зимуют!»

Сонни, судя по лицу, нравилось то, что он видел: это мало чем отличалось от того, с чем он вырос у себя на острове, не считая погоды. Другой жизни он не знал и представить себе не мог. Я могла ему только посочувствовать.

И все же многое у нас для Сонни было в новинку.

На базаре он первым делом пришел в ужас от кубанских помидоров сорта «бычье сердце» - огромных, красных и сладких. Он привык к голландским - выращенным в теплице, мелким и почти зеленым.

- Надя! Почему помидоры такие? Чернобыль? - воскликнул он, обращаясь к моей маме так, словно она несет личную ответственность за несоответствие кубанских помидоров принятым в Голландии стандартам.

Какие - такие? Они такие и должны быть - натуральные! Забудь уже ты о своей голландской химии!

Натуральные наши помидоры так понравились Сонни, что на голландские он с тех пор и смотреть не хотел.

За день до начала практики Сонни почему-то решил попробовать нашу водку. Для храбрости? Мамы дома не было, он прошел на кухню, достал из холодильника бутылку и налил себе полный стакан. Я тем временем занималась Лизой, но увидела краем глаза, что происходит, и посоветовала ему не пить без закуски: у нас никто так не делает.

Сонни залпом опрокинул стакан и гордо на меня посмотрел:

- А все говорят: водка, водка... Я ничего даже не чувствую!

И потянулся за вторым.

- Не говори потом, что я тебя не предупреждала, - только и сказала я. В конце концов, западный человек привык к свободе, не буду мешать ему своими коммунистическими запретами.

Я вышла с кухни. Через две минуты оттуда послышался страшный грохот. Я бросилась обратно. Сонни лежал на полу и стонал.

Перепугавшись, я кое-как волоком дотащила его до ванной. Он не мог даже приподняться. Я налила в ванну теплой воды и, ругаясь на него, что он меня не послушал, с большим трудом втащила его в ванну. Он лежал там, отмокал и стонал.

Тем временем вернулась с работы мама.

- Что это у вас тут? Как Мамай прошел! - удивилась она, заметив на полу кухни следы Сонниных подвигов.

Я начала ей объяснять, что произошло, а Сонни тем временем стонал из ванны:

- Не говорите по-русски, вы меня раздражаете...

С тех пор он у нас больше водку никогда не пил. Даже когда ему наливал муж моей тети с традиционным нашим «Ты меня уважаешь?»

****

...Когда я только что приехала домой- впервые за 5 лет,- народ к нам неожиданно повалил валом. Вплоть до работников ОВИРа, к которым пошел было регистрироваться Сонни - они... тут же прибежали к нам домой: захотелось посмотреть, в каком «богатстве» мы живем! Знакомые и незнакомые: все они считали, что я «сделала свою жизнь», и им интересно было посмотреть на человека, приехавшего с такого «свободного» Запада. А может, и пользу какую-то можно бы было из этого извлечь…

Представления о жизни на Западе у них, правда, мягко говоря, весьма своеобразные...

- Ну как они там, веруют? – спросил у меня с уважением в голосе про голландцев троюродный брат Гриша - из тех, которые вешают на шею кресты с гимнастом.  18 

- Во что? – не поняла я. А когда поняла, у меня глаза полезли на лоб: я вспомнила пустые голландские церкви, открывающие двери раз в неделю – для голландских стариков да иностранцев. 

- Ну как же, а нам говорили…

...Сегодня они уже не приходят. Интерес пропал – когда не услышали от меня подтверждения сказок, в которые им так хочется верить (ну, надо же ведь верить хоть во что-нибудь!).

Страдают этим, впрочем, не только «новорусские» Гриши, но и многие из самых что ни на есть жертв «свободного рынка». Когда я им честно говорила, что жизнь при капитализме похожа на детскую присказку: «вытянули хвостик – клюв прилип» (все забастовки в рамках «свободного» общества подобны бегу белки в колесе: рост зарплат не поспевает - и никогда не поспеет!- за вечно растущими ценами, и продолжать бастовать людям придется до конца своей жизни), они впадали в ступор. А ведь я не возводила на жизнь эту поклепа, я просто описывала ее такой, как она есть - не с «молочными реками», текущими среди «кисельных берегов», а с приходящими по почте нескончаемыми счетами: не успеешь заплатить по одному, как уже пришел какой-нибуль еще! (у нас а СССР было только 2 счета – за квартиру и за электричество, причем это был такой мизер, что никому не приходилось опасаться, а сможет ли он погасить все счета в этом месяце!) и с церквями, которые предоставляют наркоманам наркотики 19  Но от этого ограбленные гайдарами и чубайсами только готовы были заткнуть уши и затопать ногами: «Замолчи! Этого не может быть!»

Ведь тогда оказывается, что впустую они все это время затягивали на себе пояса, ожидая, когда же истекут обещанные Явлинским 500 дней 20 ...

- Это просто что-то ты там не так поняла... вот у нас по телевизору показывали!...

Да у вас и по радио говорят, что вы с Гитлером первыми войну начали... и что быть проституткой - это мечта всех московских школьниц... И даже у «Аум Синрике» своя передача есть 21 ...

Позднее я заметила на Западе совершенно такую же «страусиную» реакцию среди обывателей, когда рассказываешь им о том, о чем им не сообщают их собственные СМИ.

Неправда, что Цвангираи не участвовал во втором туре выборов в Зимнбабве, потому что зимбабвийская ЦИК отказалась его с выборов снимать 22 ? Правда, что ельцинский лагерь запугивал и подкупал избирателей в 1996 году? И на Западе никто и словом об этом не обмолвился, признавая его переизбрание вполне законным? А-а-а-а! Заткнись! Не хочу тебя слушать! Не может этого быть!

... А перед глазами все стоит и стоит худенький солдатик, который позвонил в дверь маме в 1996 году – пришел собирать подписи за выставление Ельцина кандидатом в президенты. Его послали из части.

- Извините, молодой человек, но я не буду это подписывать, потому что я не буду за Ельцина голосовать!- сказала ему с порога моя мама.

И тут вдруг солдатик заплакал, размазывая по полудетскому лицу слезы.

- Сказали, собрать сегодня 200 подписей и без них не возвращаться. Хоть кровь из носу. Без обеда и без ужина, сказали, оставят. А я с утра ничего не ел...

Мама не вынесла слез защитника Родины.

- Господи, да уж давайте сюда, подпишу... все равно ведь выдвинут ирода!

А то, как глава районной администрации вызывал к себе всех работников, показывал им большой кулак и говорил:

- Так, чтоб вы и все ваши родные проголосовали за Ельцина! Узнаю кто не проголосовал- с работы выгоню сразу!

Как он мог узнать? Ну, например, на нашем избирательном участке все бюллетени были пронумерованы карандашом...

Вам про это BBC не рассказывало? А CNN? Нет? Странно-странно...

Такое никакому Мугабе и не снилось. Но Запад это совершенно не волновало. Наверно, потому что Ельцин был политиком цвангираиновского типа... Тоже в западном посольстве собирался прятаться в случае чего. Еще в 1991...

Сонни не волновало все это. Он ведь не болел за нашу страну душой. Он просто приехал в нее на практику.

Сонни чувствовал себя в России примерно как Гедеван Александрович из «Киндза-дзы!» на Плюке: тот тоже все не мог избавиться от мысли о том, что он «первый грузинский космонавт». Каждый день Сонни очень хотелось гулять по городу, причем его любимым местом было как раз самое в моем понятии отвратное - местный базар, захламленный китайским и турецким барахлом сомнительного качества. А мне, если честно, не хотелось выходить на улицу совсем, и не только потому, что я уставала из-за маленького ребенка и мне все время хотелось спать. Мне еще и не хотелось видеть, во что мой город превратился

Чувства свободы в городе не было - было чувство анархии, словно в годы гражданской войны. Причем анархии такой, в которой было дозволено все, что угодно, но не всем. Народ же казался ударившим в загул на последние - чтобы только не думать о страшном завтрашнем дне. Ельциновская Россия была словно наглядной иллюстрацией того, какой бы стала наша страна, если бы в ней в свое время пришел к власти народный герой Стенка Разин. Тот же говаривал: «Я пришел дать вам волю», расшвыривая княжен по речкам. «Размахнись, рука! Раззудись, плечо!» Хотя нет, это оскорбление для атамана: ведь он грабил купцов, а не стариков, детей и рабочих...

Мои чувства на Родине, по которой я так соскучилась, были двойственными. Когда я сидела дома среди родных и не включала ни телевизор, ни радио, мне казалось, что я действително дома. Но как только я выходила из подъезда, и мне в лицо ударяла пыль уже годами неподметаемой улицы, клаксоны противоугонных устройств, напоминающие звуки аттракционов с голландской ярмарки, раздающиеся с автостоянки, под которую вырубили соседний сквер, и «умпа-па» отечественной попсы, похожей на полную «химии и жизни» карамельку «Чупа чупс»- из палаточного городка, торговавшего разного рода мусором в ярких обертках и метко именуемого в народе «Поле чудес», мне становилось дурно. Козлы, пасущиеся на могилах моих предков, вновь обретали зримый облик...

Но Сонни ничего этого не понимал, да и как ему было объяснить? Он не понимал, почему мне так омерзительны многочисленные киоски, гордо именующиеся «супермаркетами» с аляповатыми вывесками «Леди Мадонна» или «Деймос» (интересно, а его владельцы знают, что в переводе на русский это означает «ужас»?) , в которых, как в послевоенных сельпо, вповалку лежат на прилавках женские трусы, селедка в консервных банках и свежие фрукты. Действительно, ужас.Но на Антилах и на Ямайке привыкли к «street vendors» 23  – именно такого образца, как наши.

Сонни не понимал, что так  раздражало меня в разгуливающих по улице подростках с пустыми, как у зомби, глазами, на ходу пьющих из пивных банок, и почему мне так больно было смотреть на стариков, продающих на развалах на улице свои ордена и медали и роющихся в мусорных баках - рано по утрам, чтобы никто не видел, потому что им было стыдно. Хотя стыдно должно было быть совсем не им...

Сонни просто не знал, что еще пару лет назад эти же самые старики днем отдыхали на лавочке, читая газеты и играя в шахматы и в домино, а по вечерам неспешно прогуливались по спокойному, тихому - и чистому!- городскому парку, наслаждаясь своим заслуженным отдыхом. Для него то, что он видел у нас сейчас, было нормальным положением вещей, если ты состарился, а денег не скопил - примером того был его собственный отец. Он не знал, что совсем недавно и на пенсию вполне можно было у нас прожить. И что у многих из этих людей были неплохие сбережения - украденные у них в одночасье, не за 500 дней «реформаторами».

- Что ты переживаешь? Ведь они же тебе не родственники!- говорил он с недоумением. У него не укладывалось в голове, что при советской жизни мы все были друг другу не чужими, и что я выросла воспитанная на этом. Он просто не понимал, как это так бывает. Мне же становилось все обиднее, что он такой бесчувственный. Не таким представляла я себе своего мужа...

Уже потом, когда мы разводились мне случайно попался на глаза его своего рода дневник того времени, в котором было написано: «Она не хотела в России никуда со мной ходить, потому что ей было стыдно, что я черный!»

Мне? Стыдно, что он черный? Большего абсурда трудно себе было представить. Да разве я стала бы выходить за него замуж, если бы я была человеком, стыдящимся таких вещей?

Очень грустно, что у него такой комплекс неполноценности.  Если бы Сонни хоть словом намекнул мне на то, как он себя чувствует, если бы только хотя бы об этом меня спросил! Но Сонни молчал и все носил в себе.

Раз уж о том зашла речь, то если честно, я немного опасалась, как его у нас встретят.

К моему удивлению, относились люди у нас к нему прекрасно. Конечно, он вызывал на улице некоторый интерес (если вы помните, в моем городе к иностранцам не привыкли!), но никаких тебе грубостей, наоборот: люди были с ним предупредительны и вежливы, старались сделать для него все как получше. Почти как на московском Фестивале 1958 года! Только один-единственнный раз к нему подошел на улице милиционер - проверить документы. С торжествующим лицом - мол, сейчас я придерусь к этому африканцу, что у него не в порядке регистрация, и хоть сколько-нибудь, но с него сорву! Но как только милиционер увидел в руках у Сонни голландский паспорт, лицо его вытянулось - такого он не ожидал!- и он только что не отдал под козырек, возвращая его  Сонни. Ох, и смеялись же мы потом!

Как раз тогда мы услышали, что в России есть африканец, исполняющий хип-хоп на русском языке, по имени Джимми Джи. У него была ну очень подходящая к этому случаю песня: «Участковый... К вам не заходили? Тогда пойдемте со мной!», в которой создан настолько реалистичный образ пост-перестроечного «стража порядка», что, кажется, тот вот-вот выпрыгнет из магнитофона и обратится к вам:

«Где ваши документы? У вас есть Russian Visa? Покажите, пожалуйста, вашу регистрацию. Это, по-моему, не настоящая... Ага, эта уже просрочена!... Вы сами откуда? Лицо у Вас очень знакомое... Я это уже слышал... Я что, по-твоему, плохой человек? Это просто моя работа!»

Эта песня стала Сонниной любимой.
 
Люди пытались, конечно, угадать, кто он. Иногда принимали его за индуса, иногда- за афроамериканца. В местном парке, как только он туда со мной входил, диск-жокей сразу же врубал по парковому радио песню Леонида Агутина «Парень темнокожий». Я сначала думала, что это совпадение. Но нет, оно повторялось неизменно каждый раз - стоило нам только ступить на территорию парка!

«Непохожий на тебя, непохожий на меня
Просто так прохожий - парень чернокожий
Непохожий на тебя, непохожий на меня
Просто так прохожий - парень чернокожий

Ты боишься всего, а тут ужасного нет ничего
Просто парень, как парень, только малость темноват
А бывает южней, один другого темней
Там, где пальмы растут и бананы, и агат

И ничего такого тут нет, это не сон и не бред
Ты не бойся, он хороший, хоть на нас и непохожий!»

****

...Завод находился на другом конце города, и ехать туда надо было на трамвае, до самой конечной остановки. Я запомнила наши городские заводы оживленными, многолюдными; рабочие просыпались рано – успеть к началу первой смены, и уже часов в 7 улицы были полны народу, и так же полны вечером после работы. На некоторых заводах даже была трехсменка. А теперь улицы были полны народу весь день, а сам завод словно вымер. Официально он еще работал - но платили здесь теперь так мало, да и к тому же зарплату задерживали месяцами, и вся молодежь с завода ушла. Остались только доживающие свои дни до пенсии и работающие пенсионеры.

Именно из таких старых, хороших советских людей и состоял конструкторский отдел, где должен был проходить практику Сонни. Отнеслись к нему там как к родному - носили чай, водили в заводскую столовую, которая тоже еще существовала как оазис советских времен на фоне уличных частных забегаловок с их «водкой нон-стоп»: здесь по-прежнему можно было заказать целый обед за смешную сумму. Готовили его из продуктов подсобного хозяйства завода, жизнь в котором еще тоже едва-едва, но теплилась...

Сонни все было в новинку, все интересно. Единственное, что его шокировало, был заводской туалет. Честно говоря, даже я, человек бывалый, при виде этого зрелища побледнела...Оказалось, на заводе теперь ради экономии сокращены все уборщицы...

Было так отрадно встретить людей, которых интересовала еще своя профессия, а не только где сорвать денег на иномарку по дешевке. Казалось, время застыло в этих стенах. После общения с пожилыми инженерами не хотелось выходить на улицу, где из обшарпанных киосков продавали поштучно сигареты детям... Они сидели себе в своем заводском помещении и тихо, не жалуясь, работали над новыми изобретениями. Не зная даже, будут ли эти изобретения востребованы. Не рассчитывая на жирные гонорары. Даже не зная иногда, заплатят ли им в этом месяце вообще. Они просто не могли жить и не работать! Для них это было бы недостойным человека.

Мне приходилось, естественно, быть при Сонни переводчиком, а я не очень была знакома со всякими электрическими терминами. Приходилось таскать с собой толстый технический словарь. Говорили мы с Сонни к тому времени уже не на чистом английском, а на странной смеси английского с голландскими словами и фразами и вкраплениями из папиаменто. Так, что мой брат Петруша даже не выдержал и спросил:

- Это на каком языке вы разговариваете?

Я впервые теперь как следует познакомилась с ними - с Петрушей и Андрюшей , моими братьями по отцу. Не знаю, кто им сказал, что я приехала, но они пришли к нам с огромным букетом роз - это весной-то! Мне даже было неудобно.

Петруша произнес уже упоминаемую мной речь о природе, государственном устройстве и истории соседней с Кюрасао Венесуэлы - чем несказанно Сонни удивил. А Андрюша говорил мало, только усмехался в себя. Петруше было 22 года, и он только что поступил в аспирантуру - в ту же, в которой учился наш отец. А Андрюше было 20, и он еще был студентом. Это были начитанные, культурные, старорежимные в хорошем смысле слова парни.

Сначала я чувствовала себя очень скованно - и с ними, и уж тем более, когда они повели нас к себе в гости. Ведь по сути дела, я с отцом даже ни разу в жизни как следует не разговаривала. Он, видимо, чувствовал себя так же и к тому же никак не мог привыкнуть, что он теперь уже дедушка. Мне стало его даже жалко. С Сонни он попытался говорить на испанском - когда-то выучил его, чтобы поехать работать в Никарагуа, да не пришлось...

Пообщавшись с отцовской женой, мамой Павлуши и Андрюши, я быстро поняла, почему они до сих пор женаты и почему он с моей мамой развелся. Моя мама – это вулкан! А Александра Семеновна была спокойной - такой спокойной, что просто невозможно было вообразить, что же такое можно сделать, чтобы вывести ее из себя. С ней я сразу почувствовала себя легко.

У отца еще с советских времен была большая и светлая кооперативная квартира, которую он свой семье купил, накопив денег на работе летом в стройотрядах со студентами. С застекленной лоджии на 9 этаже открывалась панорама города.

- Угощайтесь!- сказала Александра Семеновна. - Сегодня почти жарко, и я подумала, что вы, наверно, особенно не захотите есть, вот и поставила одни только фрукты.

На столе действительно были только фрукты. Как неожиданно! Как непохоже на среднюю русскую семью.

Я поинтересовалась, как поживает моя бабушка Стенка. Она жила за городом, и добраться туда было не так легко.

- Бабушка все еще работает!- с энтузиазмом откликнулся Петруша. Чувствовалось, что из них двоих именно он - бабушкин любимчик,- Мы вас обязательно свозим к ней в гости, как только чуть потеплеет и подсохнет.

Скорей бы!

Мои родственники по маме вообще в Сонни просто влюбились. Он моментально стал своим парнем, а на его цвет кожи совершенно перестали обращать внимание. Бабушку пленило то, что он, не брезгуя и не протестуя, меняет Лизе памперсы. «У нас таких отцов поискать!» Маму - его детская непосредственность, ум и языковые способности: один раз ей какой-то из его поступков не понравился, и она бросила в сердцах, уверенная, что он все равно не понимает:

- Вот г*** о от желтой курицы!

На что Сонни вдруг совершенно неожиданно для нее ответил по-русски с приятным акцентом:

- Нет, Надя, я не г***о!

Он сумел подобрать ключик даже к сердцу Глафиры - «русской недвижимости».

- Что ж парень-то хорош! – повторяла она. Может быть,потому, что они были одного знака по гороскопу?

Мы только успевали ходить на званые вечеринки - от одних родственников к другим, и все стремились поставить на стол все самое лучшее. Несмотря на экономическое положение.

На улицах меня убивало общение с незнакомыми бабушками, которыми месяцами не платили пенсию, а они все равно «голосовали сердцем», а не головой:

- Ельцина-то американцы уже знають, значит, ему чаво-нибудь да дадуть... а того, Зюганова, не знають. И не дадуть ничаво.

И такие выборы лучше однопартийных? Интересно, чем?

Вот что не переставало меня поражать - ну откуда у нас взялись такие дремучие люди и, главное, где они все это время прятались? Почему я раньше с ними не сталкивалась? И как они умудрились остаться такими дремучими, когда у нас были все условия для развития? Не читали книг,  не слушали радио (не радио России, конечно, а советское, c его операми и спектаклями, с его концертами классической музыки и «В рабочий полдень»)? Не смотрели «Международную панораму» с Каверзневым и Овсянниковым? «Документальный экран» с Робертом Рождественским? Чем же они все это время занимались?

Я и мои подруги ходили в те же самые школы, что и чеченские вахаббиты (почти все их лидеры были нашими ровесниками), что и Костя, не знающий, кто такой Че Гевара. Как они умудрились стать такими, как они стали? В каком курятнике они все это время просидели? Это было время, когда в жизни были открыты все пути к знаниям, а таких константинов мучило только, как Аллу Пугачеву, что им не разрешают произносить вслух слово «жопа»....

Мой двоюродный дядя Толик тоже оказался из таких константинов. Советская власть дала ему бесплатную квартиру; работая, он получал больше инженеров, в которые так стремился зататарить своего сына; ему бесплатно несколько раз делали операцию на больных ногах; получил-таки бесплатное высшее образование, хоть и со второй попытки, его сын, все свое детство проходивший в бесплатную музыкалку... А теперь, на старости лет, дядя Толик сидел дома, посматривая западную порнушку и попивая импортное пиво с раками, купленное на деньги, полученные его чадами от рэкета - и ругал коммунистов и советскую власть на чем свет стоит. Действительно, какие гады, а? Скрывали от него в свое время такую жизненно важную информацию, такой пласт культуры... И жить теперь стало настолько лучше – вы посмотрите только на его ломящийся от икры и красной рыбы стол!

Дядя Толик был уверен, что пиво, раки и икра куплены на его заслуженную пенсию – моя тетя Женя не стала говорить ему, что пенсию им не приносят вот уже 4 месяца, чтобы его не огорчать...

Ну не у всех же есть дети-атаманы, чтобы прокормиться при торжестве демократии...

В тот мой приезд домой таких дурачков у нас было еще хоть пруд пруди. Людей еще не охватило отчаяние: большинство продолжало еще верить, что они вот-вот, и выбьются в миллионеры, таская с одного угла на другой ящики с импортными «ножками Буша», и уедут загорать на Канары. «Раз-раз – и в дамки», как Яшка-артиллерист. Это таскание ящиков они гордо именовали не по-русски сконструированным словосочетанием «делать бизнес». Почти как Санька Бровкина в книжке про Петра Первого с ее «Презанте мово младшего брата Артамошу» и «с куафер чистое наказание»:

«- Так я скучаю в Москве!.. Так бы и полетела за границу... У царицы Прасковьи Федоровны живет француз - учит политесу, он и меня учит. Он рассказывает! ... Каждую ночь вижу во сне, будто я в малиновой бостроге танцую минувет, танцую лучше всех, голова кружится, кавалеры расступаются, и ко мне подходит король Людовик и подает мне розу... Так стало скушно в Москве» 24 .

Но и среди тех, кто работал по-настоящему, кто что-то еще производил, к моему удивлению, многие все еще не видели, куда катится жизнь. Люди жили сегодняшним днем, радовались, что удалось получить деньги со сдачи заводских помещений каким-нибудь таскателям «ножек Буша». Казалось, что все, кто мог что-то урвать для себя, урывали (хотя,конечно,это было не так) - не думая о последствиях не только для других, но в перспективе и для самих же себя. Эти люди стремились сбыть поскорее на Запад все, что можно - и по самым бросовым ценам, лишь бы успеть набить себе карманы. Но больше всех свободе – поднимать цены - радовались энергетики: «Живем - жрем от пуза!»

На удивление мне, в число не думающих о завтра попала даже моя собственная мама – видевшая насквозь, чего стоит Горбачев еще почти за 10 лет до этого и всегда хваставшая тем, что она, будучи Водолеем, предвидит будущее.

-Ничего, пока у нас Владислав Андреевич директор, завод не закроют. И меня никуда не выгонят.

- А потом? Владислав Андреевич тоже ведь уже человек немолодой...

- А он до последнего будет работать!

Владислав Андреевич был одним из так называемых «красных директоров».

...Советский Союз умирал долго, медленно, мучительно, страдая от подлости нанесенного ему в спину удара как от воспалившейся раны. И даже умирая, он продолжал излучать доброе, светлое, человечное. Как Ева Сен-Клер, делающая перед смертью прощальные подарки тем, кто больше всего нуждался в человеческом тепле. И чем дальше от Москвы, тем дольше в нем теплилась жизнь. Еще работали колхозы, еще нельзя было торговать землей, еще можно было уцепиться за кусочек советской действительности, создать свой островок и какое-то время в ней продержаться . Кому-то это удавалось на несколько месяцев, кому-то - на несколько лет. Владислав Андреевич был личностью настолько сильной, что на нем одном его завод - и соответственно жизнь его рабочих - продержались еще почти 10 лет...

Вокруг закрывались заводы и фабрики, люди уходили в «челноки», в религию или в беспробудное пьянство - а Владислав Андреевич открывал у себя новые производства, строил для своих рабочих жилье, брал шефство над обедневшими музеями и над нашим многострадальным велотреком (он сам был большой болельщик!). У завода по-прежнему были детский клуб с 10 кружками, детский технический центр, мотоклуб, спортивные секции для работников завода, собственный заводской музей, народный театр, народный цирк, хор, два детских сада, детский оздоровительный лагерь, собственные стационар и поликлиника - и даже живой уголок в парке. В заводском клубе по-прежнему праздновались советские праздники и проводились встречи с ветеранами. Нуждающихся ветеранов завода кормили бесплатными горячими обедами в заводской столовой, ветеранам, живущим в частных домах, завод бесплатно предоставлял дрова и уголь зимой. Завод при нем взял шефство над колхозом, в котором было расположено его подсобное хозяйство. На заводские средства там были построены Дом культуры, торговый центр, новая школа, кафе, магазин,. Во вновь построенных жилых домах были смонтированы водопровод и канализация, установлены газовые плиты. Завод платил и зарплату учителя музыкальной школы, которого взяли на работу специально для сельских ребят.

Раньше все это было само собой разумеющимся - как воздух. Но сейчас, в самый разгар махрового ельцинизма, в эпоху АО МММ, Леней Голубковых и «Просто Марии», когда человек вдруг стал человеку волком, когда родители учили детей оттирать других людей локтями от прилавка в магазине, когда единственным новым, что открывалось у нас в городе, были бары, когда закрывались кинотеатры, а в оставшихся на экраны выплеснули такие помои мирового кинематографа, что оставалось лишь диву даваться - в какой это клоаке их только подобрали.... Сейчас все это именовалось «отрыжкой проклятого тоталитарного прошлого». А нам казалось, что все это волшебная сказка. А Владислав Андреевич – добрый волшебник, как Николай Владимирович Литвинов из детских радиопередач. Да, маме здорово повезло с таким директором!

Он прошел весь рабочий путь от начала и до конца - от ученика слесаря до директора завода. Директором он был целых 25 лет. Он всегда был и оставался коммунистом - и до перестройки, и после. Он никогда не принадлежал к числу болтунов -перевертышей. В перестроечные и особенно первые ельцинские годы его несколько раз пытались «выбить из седла»- обвиняя в том, что он нереформированный коммунист. Но его отстояли рабочие его же завода, глубоко его уважавшие: они продолжали переизбирать его в совет директоров несмотря на все нападки власть придержащих. И он не подвел их.

Беда была в том, что его дело было некому продолжать и развивать. У людей было подспудное чувство, что стоит только немножко продержаться на плаву - а там и помощь подоспеет, что такой откровенный грабеж и маразм, который происходил вокруг нас, не могут продолжаться вечно, что народ опомнится и поднимется в защиту отбираемых у него с каждым днем прав... Но время шло, прав становилось все меньше, Владиславы Андреевичи становились все старше - а люди все не поднимались в защиту своих прав. Потому, что они перестали осознавать себя народом.... И Советский Союз тихо догорал, как угасающая свеча - вместе с жизнями Владислава Андреевича и таких, как он. Вот вам и роль личности в истории...

****

...На своем заводе Сонни быстро сделал все, что мог. Старые инженеры не знали, чем его еще занять, к тому же у них была своя работа, которую надо было делать. Мы договорились, что они дадут ему чертежи изобретенной ими ветряной турбины, а он уже сам обработает их и внесет в них какие-нибудь усовершенствования - для включения в свой доклад по практике. Никто, естественно, не требовал с него никакого копирайта: мы - культурные люди, а не крохоборы.

Сонни мог теперь спокойно заниматься дома - и посмотреть, наконец, Москву и другие города, о чем он очень мечтал.

Теперь практика предстояла мне- для моей учебы в университете. Мне предстояло создать макет курса русского языка для иностранцев.

Собственно говоря, у меня на курсе практика была не обязательной. Но я решила совместить приятное с полезным - и сама вызвалась ее себе устроить.

В местном пединституте, где когда-то из иностранцев учились только кубинцы да болгары, тоже многое изменилось. Открылся - не знаю, с какого боку-припеку, но открылся - медицинский факультет, и на него завезли целую группу камерунцев.

Раньше камерунцы как раз не приезжали учиться в СССР - Камерун не был страной социалистической ориентации. Но теперь обучение иностранных студентов тоже перешло на хозрасчет, а для камерунцев учиться в России было несравненно дешевле, чем во Франции. Образование к тому же все еще было качественным: получив его, подавляющая часть камерунцев не возвращалась домой, а уезжала во Францию, где сразу же находила работу во французской системе здравоохранения. Платили им, естественно, намного меньше, чем французам. Но они радовались и тому. Обучение в России стало не средством приобрести знания, чтобы помогать своему народу, а билетом на Запад...

Меня прикрепили к группе таких камерунцев: 12 парней и одна девушка. Со странным именем Дельфин. Когда мои новые ученики узнали, что мой муж - чернокожий, их восторгу не было предела! Сонни был принят ими не просто как свой - на него еще и поглядывали с уважением как на «своего человека с Запада»!

Вскоре все 12 пожаловали к нам в гости. Наш двор хотя уже и привык к моим экзотическим гостям, такого еще не видывал, старушки-соседки поглядывали в щелки в занавесках, а дворовые дети бежали за камерунцами и вопили что-то про джунгли.

- Да... ну ты даешь!- только и сказала мне мама и побежала ставить на плиту котелок с картошкой и чайник. Тортик камерунцы принесли с собой.

Изо всех 12 особенно мы подружились с Дельфин и с ее другом Мишелем. Мишель, красивый и умный парень, метил в ординатуру, но все равно собирался потом уехать во Францию. На Сонни он смотрел с открытым от восторга ртом, даже походке его старался подражать. У них вообще было много общего: с Дельфин он обращался почти так же, как Сонни со мной – тоже постоянно внушал ей, что она «глупая», что без него она «ни на что не способна», и так далее. Дельфин ссорилась с ним, уходила от него, он ее преследовал, клялся, что изменится и что он ее любит, и все повторялось с начала... Никогда не пойму, зачем это умным и симпатичным-то людям нужно таким образом самоутверждаться – унижая и мучая других.

****

...Я искала следы СССР повсюду. Я радовалась, когда я их находила. Это давало мне надежду на то, что мир не сошел с ума.

Когда мы с Сонни поехали в Москву, он радовался поездке, а я- нет, потому что Москва стала чужой для меня, оккупированной территорией. Это был не Советский Союз, не Европа и даже не Россия - это был какой-то автономный гламурный гадюшник со всеми удобствами, исправить уродливое, бесчеловечное лицо которого не помог бы никакой евроремонт. Я смотрела на вроде бы знакомые улицы и вроде бы знакомых людей - и радовалась, что я не осталась в свое время здесь жить и работать. Когда с мерзостью жизни сталкиваешься в совершенно чужой стране, такой, как Голландия, например, это не ранит так, как в стране твоей собственной, которая тебе не безразлична. Люди в Москве проходили с полным безразличием мимо любого проявления человеческого несчастья. Побирались таджикские дети - школьного возраста, не ходящие в школу, неграмотные (это в стране, которая еще совсем недавно была страной всеобщей грамотности и самой читающей страной в мире!), старики застенчиво распродавали в подземных переходах все, что у них еще оставалось и на костылях просили милостыни, как во времена какого-нибуль Бориса Годунова, какой-то добрый молодец зазывал публику в местный бар на «незабываемое эротическое шоу». В воздухе висело ощущение гнусности и грязи. Здесь можно было упасть на улице без чувств - и эти молодцы и девицы перешагнули бы через тебя и пошли бы дальше, не моргнув, как роботы.

Я вспомнила, как когда-то мы с дедушкой ходили в гости к тете Жене и дяде Толику. Мне было лет 15 , к тете Жене приехали в гости белорусские родичи, и мы решили это у нее отметить. На обратном пути подвыпивший дедушка поскользнулся, я не удержала его под локоть, и он упал, ударившись головой о лед, и потерял сознание. Я стояла над ним, а он не подавал признаков жизни, и я не знала, что делать. Из глаз у меня брызнули слезы. Ко мне тут же подскочила полная пожилая женщина и, не спрашивая меня, что случилось, начала помогать мне приводить дедушку в чувство. Когда он наконец очнулся, она так же спокойно помогла мне довести его до трамвая и оставила нас только посадив в него и убедившись, что мы оба в полном порядке.

Эта женщина была «совок» «с рабским менталитетом». А передо мной были готовые идти по трупам за баксами «цивилизованные свободные личности»...

Я смотрела на вроде бы знакомый, но совсем чужой мне город - и мне вспоминалась песня из фильма «Чародеи»:

«Только мне не нужен, слышишь, мне совсем не нужен
Мир, в котором люди друг другу не нужны».

И никакая яхта, никакой вертолет, никакая- будь то иностранная или отечественная- футбольная команда не заменят мне человеческое тепло наших, советских людей.

****

...В Москву мы с Сонни поехали еще и встретиться с его однокурсником- голландцем по имени Шак (Шак - это голландская версия французского имени Жак), который в это время проходил практику там в Баумановке.Шак должен был освободиться только к середине дня, и я пока пыталась дозвониться хоть до кого-то из своих друзей и знакомых. Анечка лежала в больнице с аппендицитом. В Москве оказался Алекс, Любин муж - тот самый, который еще недавно был латышским националистом. Он жил у каких-то дальних родственников, но те были в это время на даче. Правда, днем Алекс работал, но нам очень обрадовался и сказал, что мы даже можем у него переночевать. На том и порешили. Других никого не было дома.

Я решила показать Сонни свою альма-матер, тем более, что Красная площадь была совсем рядом (не говоря уже о ГУМе, который Сонни должен был очень заинтересовать).

Меня шокировало, что в дверях стоял вооруженный охранник - интересно, что же и от кого здесь было охранять? Чай, не банк и не особняк дочки Ельцина. Правда, документы он у нас не спросил, но на душе стало очень неприятно. Мне никогда не нравилось жить под бдительным оком вахтерш в общаге, но чтобы учиться под охраной человека с ружьем - это уж было слишком! Значит, у нас теперь есть свобода, как меня уверяют голландцы? Бедняги, они и понятия о настоящей свободе не имеют...

Внутри здания мало что изменилось, разве что поснимали со стенок парткомовские стенды. Их место заняла реклама. Реклама - в стенах храма науки!

Из дверей выпорхнула стайка смеющихся молодых людей и девушек под предводительством одного нашего преподавателя, которого я знала только шапочно (он вел семинары в соседней группе). Но я все равно обрадовалась, увидев знакомое лицо - и еще больше обрадовалась, увидев в этой толпе, как мне показалось, Верочку из Усть-Каменогорска.

- Верочка! - окликнула я ее.

Девушка обернулась, и я увидела ее надменное лицо.

- Вы за кого меня принимаете? - сказала она высокомерно.

- За Веру... - и я назвала Верину русскую фамилию.

Девушка окинула меня с головы до ног презрительным взглядом как королева служанку:

- Я вообще другого происхождения!

Ее спутники, включая нашего преподавателя, который тоже был «другого происхождения», засмеялись. Я посмотрела на всю компанию с нескрываемым удивлением. Я ведь ничего не говорила ни про чье происхождение. Никого не обижала. Просто ошиблась, потому что эта девушка была похожа на мою подругу. Зачем же хамить-то? Всего несколько лет назад эти же люди сами из кожи лезли вон, чтобы их считали русскими - хотя большинству из нас было совершенно безразлично, кто они там по паспорту. А теперь, значит, им в голову ударили расистские закидоны о собственной избранности? А я-то еще не верила, когда мне рассказывали подобные вещи...

Москва становилась мне все омерзительнее.

...Красная площадь действительно произвела на Сонни впечатление, а вот ГУМ - нет. Дело не только в том, что в Москве были астрономические по сравнению с моим городом цены, но и в том, что Сонни настроился на покупку чего-нибудь настоящего русского – и не балалайки за 200 долларов и не поддельной офицерской ушанки, которыми «деловые люди» завалили западные блошиные рынки, а просто какой-нибудь обыкновенной добротной вещи, сделанной у нас - каких было множество в том же ГУМе всего только несколько лет назад.

Но теперь в Москве невозможно было найти ничего, произведенного в России - совершенно ничего. Даже местные продукты питания были редкостью - хотя у нас в городе было полно белорусских. Причем московские продавцы этим даже гордились, как петухи- наперебой предлагая Сонни то, что ему и в Голландии-то купить не захотелось бы. Голландский kaasschaf  25 здесь продавали как «лопаточку для переворачивания блинов». Когда мы объяснили продавщице, что это сырорезка, она очень удивилась:

- Ой, а покажите, как ею пользоваться, а?

Мы показали.

Но когда один торговец спиртным попытался всучить нам бутылку названного в честь Сонниного родного острова ликера, называя его «Блю Курако», с ударением на «а» - и настаивая на том, что тот именно так и называется, Сонни не выдержал:

- Кю-ра-сао! Кю-ра-сао! Я, - ткнул он себя пальцем в грудь, - Я оттуда родом, я там родился, понимаешь? А ты мне будешь говорить, как мой остров называется! Научись правильно произносить прежде чем продавать, болван!

Еле я его оттуда увела...

Тем временем уже освободился Шак. Встретил он нас не один, а в компании своего российского руководителя практики - пожилого профессора.

- Ребята, я узнал от Шака, что карибский товарищ (да-да, он так и сказал: товарищ!) впервые в Москве и подумал: может быть, я смогу вам ее показать? - предложил он.

Я даже растерялась. Не ожидала такого.

- Как насчет Новодевичьего монастыря?

На Новодевичьем кладбище я была всего только раз: туда не так-то просто было попасть, если там не были похоронены твои родственники. Мне запомнилась тогда заброшенная, заросшая могила южноафриканского коммуниста, умершего в Москве, за которой, судя по ее состоянию, уже давно никто не ухаживал. Я с возмущением рассказала об этом Элеоноре Алексеевне.

- Неужели Институт Африки не может навести там порядок? Я сама на субботник пойду, лишь бы меня туда пустили!

Элеонора Алексеевна поохала-поахала, согласилась со мной, что это безобразие и пообещала довести мои слова до сведения институтского начальства. Но ничего там после этого не изменилось - разве до могилы какого-то там африканского коммуниста было захваченным баталиями на Первом съезде народных депутатов и тем, что институту наконец-то выделили земельные участки под дачи?...

...Мы пошли по городу пешком, и Николай Сергеевич - так звали профессора- начал свой рассказ. Я, историк, заслушалась - столько всего знал о своем родном городе этот профессор-физик! Он так и сыпал датами, именами, интересными случаями и даже с вдохновением читал наизусть стихи. Он был знаком не только с историей, но и с архитектурой, литературой и даже с ботаникой – и причем со всем этим, казалось, в равной степени!

Николай Сергеевич словно не замечал всей пены из Маяковского, заполнившей московские улицы. Он рассказывал о Москве так, будто она оставалась прежней - кипучей, могучей, никем не победимой, а не превратилась в один гигантский рекламный стенд для чужой продукции, за которым прятались бордели, бутики и казино. Чем больше я слушала его, тем быстрее расходились у меня в душе нагнанные всем увиденным и услышанным в тот день в столице тучи.

Вот он - советский человек, настоящий, живой, интеллектуальный, пытливый, всем интересующийся, знающий то, о чем он ведет речь, досконально, а не так, как «профессионал западного типа»: лишь «от» и «до», пытаясь тем не менее нахраписто рассуждать о сферах, в которых он ноль без палочки. Наш, советский интеллигент доперестроечного образца - настоящий энциклопедист!

Я даже боялась, что недостаточно хорошо переведу для Сонни все то, что он говорил. (Шак уже неплохо понимал по-русски.)

Мы набродились по городу так, что гудели ноги. И Николай Сергеевич позвал нас к себе на чай. Жил он в одном из знаменитых сталинских домов на набережной -я еще никогда не бывала внутри них. В этих домах жили люди, которых называли советской элитой - ученые, режиссеры, художники, дипломаты. Люди, добившиеся того, чего они достигли в жизни, своим трудом, а не ограблением других, не обманом и не с кем-нибудь переспав.

Квартира нашего нового знакомого поразила нас изумительным видом на Москву-реку и... удивительной скромностью обстановки. Все вокруг было завалено книгами. Кран на кухне подтекал, бачок в ванной работал с трудом, старенькая мебель была покрыта пылью. Раз в неделю к профессору приходила дочь с внуком, делавшая у него уборку. А сам он просто витал в других сферах.

Мне это было знакомо по себе. Конечно, я не претендую на энциклопедические знания. Но у меня тоже вполне может подгореть на кухне картошка, потому что голова моя занята проблемами другого масштаба: кто победит на предстоящих выборах на Ямайке или каково сегодня положение с транспортом на Кубе. Сонни не понимал этого. Сеньор Артуро не понимал этого. Когда я начала писать дипломную работу и периодически забывала из-за этого вымыть кастрюлю сразу после обеда, он совершенно серьезно говорил мне: «Разве ты не могла написать ее за выходные?»

Сонни окинул взглядом видавшую виды мебель и невзрачненькие занавески - и по его взгляду я поняла, что мой единственный новорусский родственник Гриша произвел на него гораздо большее впечатление, чем профессор. Чем дальше, тем все сильнее я чувствовала, как мало у нас с Сонни общего. А мне так хотелось, чтобы он понял, как мы жили раньше, понял, по чему я теперь так тоскую, понял - и оценил бы...

К капиталистическому обществу и его ценностям у меня оказался прочный иммунитет : реклама, как я уже упоминала, на меня не действовала совершенно и только вызывала у меня раздражение – да такое, что я часто переставала покупать именно то, что особенно сильно рекламировалось. Больше всего меня возмущала реклама женских прокладок и тому подобных вещей. Когда я ее впервые увидела, у меня горели уши: личное, интимное, о чем у нас никогда в присутствии мужчин не говорилось, нагло выплескивалось на всеобщее обозрение! И зачем? Ведь это такая вещь, которую все равно купят! Не автомобиль, не диван, не страховка от пожара. У меня было такое чувство, словно меня лично публично раздели. Я дала себе слово никогда не покупать ни один из рекламируемых по телевизору брендов этого предмета. И пусть аятоллы от либерализма не говорят мне «не хочешь - не смотри!». Как будто бы тебя предупреждают на экране заранее, когда врубают ее в середине хорошего фильма! К слову, я была не одинока даже в толерантом обществе в своем отвращении к подобного рода вторжению в личную сферу: многие мои голландские знакомые обоих полов как только на экране появляются прокладки, неважно, с крылышками или без, моментально переключают телевизор на другой канал. Но толерантное общество упрямо продолжает навязывать нам свое свинство.

В отличие от Сонни, мне не хотелось стать миллионером. Бренды были для меня пустым звуком (помню, как он отчаивался, посылая меня в магазин с наказом купить, например, Pringles 26 . «А что это?»- с недоумением переспрашивала я: надо же знать, что это такое, чтобы знать, на какой полке в магазине его искать!). И, как он ни старался, мне ну ни капельки не хотелось «начать собственное дело». Дела начинают в уголовном розыске, а не в своей жизни!

Сама идея просто была для меня совершенно непривлекательна. Видела я таких бизнесменов по экспорту/ импорту, вроде его приятеля Венсли: с кучей красивых визитных карточек, периодически скрывающихся от налоговой полиции, периодически меняющих название своей шарашкиной конторы, гордо именующейся каким-нибудь экзотическим словом и периодически объявляемых банкротами…

Почему я непременно должна хотеть иметь собственный магазин/ресторан/топчан для чистки обуви – «добровольно, но в обязательном порядке»? С какой это стати считается чуть ли не неприличным этого не хотеть? Разве все на свете обязаны хотеть играть на скрипке? Разве всем позарез необходимо научиться вышиванию крестиком? Точно так же и с вашим «бизнесом»....

Но, как я уже сказала, ощущение того, как же мало у нас с Сонни общего, все углублялось, и я решила, что надо будет как-нибудь с ним об этом поговорить. В спокойном тоне, конечно. Что-то надо с этим делать. Чувство счастья, бывшее у меня несмотря на все перипетии и трудности в первые два года нашего брака, после возвращения с Кюрасао быстро начало тускнеть...Депрессия приходила и уходила, словно морской прилив и отлив, а вот чувство счастья однажды ушло и с тех пор так больше и не возвращалось.... Но я не знала – может быть, это нормально? Может быть, так и полагается в браке?

...От Николая Сергеевича мы поехали к Алексу. Алекс у нас был из тех, кто поддержал перестройку, поэтому я и не намеревалась делиться с ним своими чувствами по поводу того, что я думаю о происходящем в нашей стране. Какой смысл?

Алекс встретил нас радостно. Мы говорили о бывших институтских друзьях - кто сейчас где, кто чем занимается. Сам Алекс, дипломированный документовед, чем-то торговал. И с гордостью показывал нам имеющиеся у него акции АО «МММ», которые, по его словам, должны были принести ему баснословные доходы. Я только бровями повела. Но Алекс не заметил этого. Он уже ругал на чем свет стоит своих бывших соотечественников -латышей, за независимость которых он так недавно сам выступал. Несмотря на то, что он родился в Риге и свободно говорил по-латышски с детства, а в паспорте у него на латышский манер было записано «Алексейс Курбатовс», своим его они так и не сочли...

Покончив с латышами, Алекс перешел на рассказ о том, как они с Любой поучаствовали в Москве в телевизионном ток-шоу. Все началось с того, что Люба увидела в газете объявление: для участия в ток-шоу требуются семейные пары, у которых нетрадиционные представления о семейной жизни. Люба посоветовалась по телефону с Алексом (она жила у себя под Курском, он - в Москве, и виделись они 2 раза в год), и они решили подать заявку на участие. Их нетрадиционность заключалась в том, что они не требовали друг от друга верности и не спрашивали друг друга, кто как жил те полгода, что они друг друга не видели.

На ток-шоу на Любу стали нападать и стыдить ее. Она у нас девушка упрямая: если ей сказать, что дважды два - четыре, она непременно ответит, что восемь, и Любу понесло... «Бросая вызов толпе», она наговорила там такого! И только уже приехав домой и начав смотреть передачу, с ужасом осознала, что смотрит ее не только она сама, но и все ее родные, знакомые и коллеги по работе...

- Любка потом месяц на улицу без темных очков не выходила!- хохотал Алекс, - Мне-то проще, мои предки теперь в Германии, брат- в Израиле. Мне даже понравилось, когда меня на улице узнавали.

Мы засиделись у него допоздна. Но я все равно хорошо выспалась - потому что не надо было ночью вставать к Лизе. Хорошо, что мама взяла на два дня отгулы!...

Мы съездили потом еще в несколько окрестных городов- в нашей области. На автобусе. Так что это неправда, что я с Сонни в России «никуда не ездила». Маленькие провинциальные городки нам обоим были намного приятнее, чем Москва, хотя и по разным причинам: мне - потому, что там мне казалось, что жизнь осталась прежней, там было намного больше остатков социализма, а Сонни - потому, что там еще можно было купить что-то сделанное в самой России. Причем чем дальше от Москвы, тем более интересные и хорошие российские вещи можно еще было найти в магазинах. (Например, наши отечественные, а не китайские игрушки для Лизы. Или фотообои с настоящим русским пейзажем, а не с пальмами.) И каждую следующую нашу поездку в Россию надо было уезжать для этого от Москвы все дальше и дальше и дальше....

Самым нашим любимым городом в России стала Калуга, с ее вздымающейся в небо серебряной ракетой у музея Циолковского на обрывистом берегу Оки, с которого открывался щемящий мне сердце такой родной, такой русский пейзаж....

А что щемило у Сонни, не знаю. И не потому, что это была моя страна, а не его. Просто он считал патриотизм и любовь к Родине пустыми словами и глупостью. Он сам мне об этом говорил. Несмотря на то, что возмущался, когда его остров назвали «Курако»…

*****

…Когда мы вернулись из Москвы, мама радостно сообщила нам, что Лиза вчера сделала свои первые шаги. В нашем городском парке.

Лизу в городе за свою принимали все цыгане.

- Это вы нашу девочку украли!- говорили они нам. И многие русские наши земляки тоже думали, что ее папа цыган - пока его не видели! - потому что не могли себе представить никого темнее.

Владислав Андреевич же величал ее «Дружба Народов»:

- Надежда Ильинична, как там Ваша Дружба Народов поживает?

Лиза была кудрявая, толстощекая, смуглая до черноты,с миндалевидными грустными индейскими глазами. Очень серьезное ее личико время от времени неожиданно становилось настолько же озорным и лукавым. Она была ребенком очень музыкальным - и очень впечатлительным. Когда по телевизору показывали какой-то фильм с Пьером Ришаром, где его герою угрожал злодей, Лиза, игравшая у телевизора и, казалось, его не замечавшая, вдруг издала пронзительный вопль, схватила свой водный пистолет и, размахивая им в одной руке и сжатым кулачком другой руки помчалась к телевизору - за Ришара заступаться.

В те выходные мы впервые повезли ее к прабабушке - моей бабушке Стенке, которую я сама не видела уже лет 20. Мой отец заехал за нами с утра на своих «Жигулях» вместе с братьями. Наступало лето, и уже было жарко.

- А он что, сам поведет?- схватилась за сердце мама. - Помню, как он права себе оформлял, еще в 69-м...Поставил ящик пива начальнику ГАИ. Я бы на твоем месте лучше на автобусе поехала!

Но я уже давно привыкла к тому, каким тоном она про отца говорит, и не испугалась.

- Ничего, мы как-нибудь... Тут же ехать минут сорок, не больше.

- Скажи ему, чтоб помедленнее ехал!- кричала мама нам вслед, когда мы спускались по лестнице.

Я волновалась - после всех маминых рассказов о том, какая моя бабушка «злодейка». Я вспомнила, как не любила встречаться с ней, будучи маленькой. Как-то мы воспримем друг друга теперь?

Бабушкин дом я помнила очень смутно, но когда увидела, то сразу узнала - и палисадник, и цветы, и вишневые деревья. Бабушкиной была только половина дома, в другой половине жили ее соседи, у которых был свой, отдельный вход и сад. Жила она в небольшом поселке, откуда до города ходил трамвай-одноколейка и автобусы. В поселке был кинотеатр, несколько клубов и магазинов, школа, детские сады, санаторий с грязевыми ваннами - и большой металлургический комбинат. Когда мой украинский дедушка был жив, он работал на этом комбинате- шофером у директора, с которым они вместе прошли всю войну. Когда со стороны комбината дул ветер, воздух в поселке был непереносимо вонючий. А так поселок был очень даже симпатичный.

Бабушка уже ждала нас на крыльце, и стол у нее уже был, как и полагается, накрыт. Она почти не изменилась, только поправилась немного, и поседели ее волосы. Говорила она по-прежнему с тем же сладким, певучим южным акцентом и первое, что сделала, поздоровавшись, - это расцеловала нас всех троих.

- Это моя правнучка!- с гордостью подняла она Лизу на руки, показывая ее соседям. Разве плохой человек стал бы гордиться правнучкой-мулаткой?- подумалось мне.

Через 5 минут Сонни уже уплетал за обе щеки приготовленные бабушкой яства: вареники, вишневый компот, обжаренную целиком в сметане вареную картошку и курицу (а это точно не кролик?..). И все нахваливал. По маминым рассказам я представляла себе бабушку белоручкой- неумехой и потому была удивлена, насколько вкусно оказалось приготовленное ею. Но когда я рассказала об этом вечером маме, мама только фыркнула:

- Небось, кого-нибудь попросила за нее приготовить!

Нет, моя мама неисправима...

... Я сидела у бабушки, потихоньку пьянела от самодельного фруктового вина, и мне делалось грустно. Она только что сказала мне одну вещь - хотя я совсем ни о чем ее не спрашивала.

- Женечка, неважно, что там произошло между твоими родителями, мы-то все равно родные!

А ведь я столько лет не видела ее - и была этому чуть ли не рада... А ведь я по сути совсем не знаю ее - мамины рассказы не в счет!- а деда Петро теперь уже и никогда не узнаю...А ведь я так легко отреклась от них – так же, как от своей страны!

На стене висел старый портрет молодого красивого советского офицера.

- А это кто? - спросила я.

- А это твой дедушка Коля Степанов. Который погиб на войне. Отец твоего отца.

И тогда я почувствовала, как по моим щекам катятся слезы. Я впервые увидела его портрет. Мама говорила мне, что мой отец - чуть ли не «сын полка». Конечно, и теперь она скажет мне, что бабушка просто повесила на стенку первую попавшуюся красивую фотографию. Но я смотрела на незнакомого парня на фото - и видела отцовские скулы, лоб и уши. Видела, с какой любовью бабушка смотрит на него. И начинала осознавать, что я, оказывается, совсем не та, кем я себя всю свою жизнь знала. Точнее, сама-то я та, но я чувствовала себя из-за происхождения бабушки и другого дедушки чуть ли не украинкой, даже искала в себе еще что-то более экзотическое, а оказывается, я самая что ни на есть волжанка... «Энзы-брэнзы, я из Пензы»... Спокойные славянские глаза дедушки Коли с интересом смотрели на меня.

А Сонни смотрел на меня с другой стороны - и думал, что это я просто перебрала лишку...

На обратном пути я упросила отца завезти нас на речку- туда, куда мы с дедушкой Ильей в свое время ходили купаться. Там я не была уже лет 15, не меньше. Но мне очень хотелось убедиться, что хотя бы там-то все на месте и все в порядке...Кому из реформаторов могли помешать мостки для купальщиков на речке?!

... Мы с дедушкой обычно выходили из дома часов в десять и на трамвае ехали в центр. Там мы садились на пригородный автобус, про себя молясь, чтобы он не был забит до отказу - ведь купаться в жаркую погоду хотелось не нам одним! Вся дорога занимала не больше часа. Мы выходили за пару остановок от речки и шли пешком вдоль дороги - по узкой заасфальтированной тропинке, то вверх, то вниз по склону. Под гогот гусей и куриное кудахтанье. Дома здесь стояли вперемежку с дачами, и я белой завистью завидовала тем, кто здесь жил. Да я на их месте бы из речки так и не вылезала все лето!

Перед самым мостом через речку была булочная, где дедушка покупал мне засахаренную плюшку. А перед булочной стояла бочка с пивом, где он покупал себе кружечку. Потом мы сворачивали перед мостом направо и шли вдоль извилистого, почти баранкой берега реки пока не доходили до «нашего» мостка. У меня было на речке свое, строго определенное любимое место, и я ни за что не стала бы купаться в другом. Мостки представляли собой длинный выступающий в реку деревянный настил на понтоне, заканчивающийся спускающимися в воду тремя лесенками. Я обожала зайти в воду по шею и так и остаться висеть на их перилах, прыгая на ступеньках. А дедушка больше сидел на берегу в своих черных «семейных» трусах - и только под конец дня делал 1-2 заплыва - не как я, вдоль берега, а на самую середину реки...

В школе нас учили плавать в бассейне, но это было совсем не то. Вода в бассейне пахла хлоркой, а потом у меня и вообще пропала всякая охота туда ходить -после того, как тренер, сняв с нас плавательные пояса, запустил нас в воду, и мы, такие гордые, в первый раз в жизни поплыли, а он начал бить каким-то багром по воде, чуть ли не по нашим головам - потому что мы поплыли не сразу стилем, а по-собачьи...

А река.. вода в реке была сладкая, мягкая. Купаться там можно было целых два месяца - июнь и июль. В августе тоже еще можно, но тогда вода начинала «зацветать» и становилась неприятно зеленой от водорослей. Вдоль берега плавали по воде, словно по льду на коньках водомерки. Рыбы я в этой реке никогда не видела. Зато над ней летали стрекозы, а по реке катались на взятых напрокат лодках многочисленные отдыхающие. Если по реке проходил катер или моторка, то мы, дети, все галопом бежали в воду - успеть попрыгать вместе с волнами.

- Не хочешь искупнуться? - толкнула я локтем Сонни. Он уставился на меня так, словно я сказала что-то непириличное: он совершенно не представлял себе, как это можно купаться в реке? На Кюрасао нет рек, а в Европе они в таком состоянии, что подобная мысль действительно отдавала бы склонностью к самоубийству...

Из-за поворота открылись наконец мостки, и... Я не удержалась и вслух ахнула. Перестройка докатилась и сюда. А точнее, до мостков добрались не в меру предприимчивые сборщики металла... Перила и лестницы были выдраны с мясом, да и сами мостки уже кто-то начал разбирать на дрова.

Отправляясь домой, как я уже говорила, я мечтала, как Сонни узнает, полюбит и оценит то, что было так дорого мне. Как он лучше сможет меня понять после этой поездки. Но Сонни смотрел на все это и, наверно, думал, что я рассказываю ему о прошлом сказки. Потому что очень трудно было представить себе, насколько же все было другим. Все, все, что было мне так дорого, оказалось загажено, разломано или распродано....

Когда мы вернулись домой, я чувствовала себя подавленно. На перекрестке нашей улицы с центральной Сонни неожиданно остановился: услышал английскую речь. Это оказался какой-то американский сектант-проповедник, который приехал обращать в свою веру моих земляков. При нем была с обожанием смотрящая на него переводчица.

- Американец!- шепнул мне Сонни таким тоном, словно перед ним был сам Михаил Архангел. Так их воспитывают у них на острове: голландцев они (справедливо) не любят, а перед американцами на задних лапках стоят!

- Ну и что?- я с негодованием отвернулась. Пока Сонни наслаждался беседой с заморским вешателем на уши лапши, я молчала: сказать ему ничего хорошего я не могла, а сказать плохое не хотела из уважения к Сонни. Но, будучи типичным представителем своей нации, американец не мог потерпеть, что на него не обращают внимания! Тем более после того, как он настолько привык к благоговеющим перед ним переводчицам....

- А Вы чего же молчите? Наверно, Вы очень стеснительная?- обратился он ко мне развязно-покровительственным тоном.

Я почувствовала, как у меня краснеет перед глазами от гнева. Этот говнюк будет еще мне в моем родном городе указывать, должна я молчать или не молчать! «Где дорога на Москву? Я хочу арбуз.... я хочу бритвенные ножики...» 27  - всплыло услужливо в памяти.

- Да нет, -сказала я спокойно, - Чего мне стесняться? Я у себя дома. Я не езжу по другим странам специально чтобы облапошивать людей.

И почувствовала, как теперь уже Сонни наливается гневом. А американец - страхом, смешанным с ненавистью. Им ведь только пальчик покажи - они уже кричат «спасите, террористы!»

- Пойдем домой, Сонни, - сказала я, - А то, мне кажется, мистеру нехорошо стало...

****

...Через несколько дней мама начала собираться в Москву на соревнования в Крылатском. А еще через неделю Володя Зелинский должен был приехать к нам в город на его Большой приз.

Я была очень предстоящим свиданием смущена. Дело в том, что я еще не сообщала Володе о своем замужестве - вернее, просила маму ему об этом не говорить. Не могла собраться с духом - не знаю, почему. За пару месяцев до свадьбы, когда Сонни уже сделал мне предложение, и я пребывала в смятении духа, я решилась на отчаянный шаг: послала Володе письмо, в котором прямым текстом сказала ему, что он мне нравится (между нами, он был последним идиотом, если к тому времени еще сам этого не понял!) , и что если я ему тоже немного не безразлична (не более того!), пусть он мне пришлет открытку. Не нужно об этом писать, просто обычную открытку- с приветом и «как живешь?»...Я же видела, что мое внимание ему приятно, и что оно помогло ему добиться выдающихся успехов в его спортивной карьере. Разве оно повлияло бы на Володю так, если бы я была неприятна ему? – так говорила я себе.

С замиранием сердца отправила я свое наивное письмо и стала ждать... Но так ничего и не дождалась. Ни строчки, за все эти годы. Что ж, кажется, теперь все было ясно, и замуж я выходила вроде бы со спокойным сердцем. А вот все равно не могла решиться на то, чтобы рассказать ему об этом.

Заметили, что во всех романтических фильмах и книгах герои или героиня всегда одиноки и свободны? Даже Шерлок Холмс. Чтобы не испортить рассказ. Так и мне - хотелось продлить ту красивую сказку в моем воображении, хоть ненадолго... Но затянулась она на целых пять лет. Конечно, надо было сделать это раньше...

Все это время я следила при помощи маминых писем за Володиными успехами. Я знала, что он стал последним чемпионом СССР. Что благодаря маминому директору Владиславу Андреевичу старый трек ожил, а с Володей завод недавно подписал контракт, став его спонсором. Познакомила Владислава Андреевича с Володей моя мама.

Володя подписал этот контракт в основном из-за своих родителей: они были вынуждены уехать из дудаевской Чечни, где назревала война. Продав квартиру в самом центре Грозного, где они прожили всю жизнь, оставив навсегда могилу дедушки, уже немолодые Володины родители вместе с бабушкой, Алешей и с присоединившейся к ним Володиной сестрой (из Свердловска, где она работала) приехали в наш город, о котором Володя им столько хорошего рассказывал. Ему давно нравилось у нас.

Купить квартиру у нас им было не по карману, хотя папа Володи быстро нашел работу: он был квалифицированным сварщиком (а его сестра смогла устроиться вагоновожатой в трампарк, хотя по специальности она была дипломированным инженером. Ей дали комнату в общежитии.) И вот тут-то и пришел на помощь им их старший сын: подписав с ним спонсорский контракт, завод предоставил его семье 3-комнатную квартиру в заводском доме на центральной улице...И выплачивал хорошую зарплату.

Мама очень привязалась к нему и к Алеше за эти годы, а они - к ней. А еще мама была слегка влюблена в нового Володиного тренера, который тоже когда-то был известным гонщиком. Его прежний тренер- одессит к тому времени уже эмигрировал в Америку, к своим сестрам.

Практически все лето ребята проводили у нее, а она сидела на нашем треке на всех их тренировках после работы, не говоря уже о соревнованиях, и ездила на все более-менее значительные гонки в Крылатское в Москву...

За это время мама успела узнать Володю поближе и уже не говорила мне теперь «Посмотри, какой мальчик, а?» Но это мне казалось естественным - ведь я же теперь была замужем.

Мама рассказывала не только о Володином огромном трудолюбии на тренировках, но и о том, как он, будучи у нее в гостях, целый вечер действовал ей на нервы, переключая весь вечер телевизор с одного канала на другой, без остановки. О том, каким материалистом он стал – в буржуазном,  не в философском смысле слова. О том, как мечтал купить себе иномарку (еще одно новое для меня слово!) И о том, как он подружился с каким-то массажистом, который водил его в баню «с девочками»... Последнее я пропустила мимо ушей. Володя оставался в моем представлении рыцарем в седле...

Итак, мама уехала в Крылатское, я наказала ей рассказать Володе все как есть, хотя и с тяжелым сердцем. Но в конце концов, разве не он не ответил на мое письмо когда еще не поздно было что-то изменить?...

В тот день мы с Сонни рано легли спать, потому что оба устали. Я заснула как убитая. Мама должна была вернуться часов в 11, но у меня просто не было сил ее дожидаться.

...Когда я проснулась, мама уже стояла в дверях, в коридоре горел свет, а у нее была рассечена бровь, и на пол ручьем текла кровь...

-Не зажигай свет, - сказала она, - Посмотри в окно: куда он пойдет?

Я, ничего спросонья не соображая, механически встала и босиком подошла к окну, не спрашивая даже, кто он.

За окном никого не было.

-Кто он ? Да что случилось? - я все еще пыталась проснуться.

-А ты не слышала, как я кричала?

- Нет... мы так устали за день...

Сонни и Лиза мирно сопели во сне.

Оказалось, мама так заговорилась с Володей и его тренером, что осталась в Москве до последней электрички. От вокзала до нашего дома было минут двадцать ходьбы, не больше. И мама пошла пешком, как мы все всегда обычно ходили. За ней с самого вокзала увязался какой-то тип, но она не придала этому большого значения: решила, что ему просто по пути. Они даже разговорились. Он вел себя совершенно обыденно и спокойно - пока они не дошли до нашего подьезда....

Мама сказала мне шепотом, что он ей там предложил.

- А я ему и говорю: пусть тебе Ельцин с Горбачевым пососут! И как начала орать.. Он звезданул меня лбом с размаху, как уголовник, и убежал. Вот, видишь, бровь разбил...

Такого на моей памяти за все мои почти 23 года в СССР не случалось не только ни с кем из моих родных, но и ни с кем из моих многочисленных знакомых. Никогда!

Значит, «эротика - это искусство», господин Горбачев? «Часть мировой культуры», к которой нам необходимо приобщиться? Чтоб ваших внучек к такому искусствому в какой-нибудь подворотне приобщили!

Мама не хотела идти в милицию:

- Какой от них толк? Ты что, не знаешь, какие они у нас теперь? Скажут, а зачем по улице вечером шла? А что, у нас улицы по ночам уже зарезервированы для бандиов? Хозяева мы в своем городе или нет? Расскажу Сашку, пусть он с ним разберется... Я видела, в какую сторону он пошел. Этот тип сказал, что недалеко здесь живет.

-А к врачу? Твою бровь зашивать надо, нельзя так оставлять, засорится, заражение будет...

- Ничего, я ее перекисью водорода...

И так к врачу и не пошла. К утру глаз ее опух и закрылся. А еще через два дня из брови начал выделяться желтый гной.

- Надави мне, пожалуйста, на бровь, выдави его,- просила мама, морщась от боли. - Сама не могу, слишком больно.

И я, ругаясь на нее и говоря, что она подцепит заражение крови, морщилась и выдавливала из раны гной и мазала ее перекисью водорода. Рана не заживала еще долго. Но, к счастью, заражения не было. После этого случая в психике мамы произошел первый надлом.

Володя очень расстроился, когда узнал, что с ней случилось. Даже считал себя виноватым - ведь это к нему она в Москву ездила.

Наша первая с ним встреча прошла достаточно ровно, хотя оба мы чувствовали друг друга смущенно.

- А ты с акцентом стала говорить, с акцентом... – наделанно засмеялся он.

Господи, неужели я действительно так изменилась? Мне казалось, что сам Володя изменился гораздо больше меня.

Володя немного поправился, но главная перемена в нем была не в этом и даже не в том, что из юноши он теперь уже превратился в мужика. Просто раньше самым обаятельным в нем была его застенчивость, а теперь от нее не осталось и следа. Видимо, не прошли бесследно постперестроечные походы в баню. Но все равно, встреча с ним всколыхнула во мне воспоминания - о таком еще совсем недалеком времени, что, казалось, его можно было потрогать рукой. Времени, когда жизнь была настолько непохожей на окружавщее меня теперь царство соловьев-разбойников, от каждого соприкосновения с которым возникало такое ощущение, словно тебя ударили кувалдой по голове...

Мы с Сонни сходили в гости к его родителям. Сонни знал о Володе – но, конечно, не все это. Как я могла признаться ему в том, в чем даже самой себе не признавалась? Да и в чем было мне признаваться, если между мной и Володей никогда ничего не было, даже поцелуя в щеку?

Володины родители оказались простыми, славными людьми - особенно мама. Я ей тоже очень понравилась. Она чуть ли не в открытую жалела, что у нас с Володей не сложилось.Такой же милой и простой была и Володина сестра. А вот у отца их чувствовался крутой нрав. Алеша же вообще скоро стал мне как младший брат. Он быстро почувствовал мой душевный настрой, и с ним я могла быть откровенной – даже без слов. Принял меня как свою даже маленький и страшно вонючий пес Володи – Арнольд, напоминавший его своей приплюснутой комплекцией.

Когда Володя провожал нас домой в тот вечер, на прощание он сжал мою руку - так крепко, что я чуть не вскрикнула - и вдруг провел большим пальцем по середине моей ладони. И одновременно мягко обнял меня другой рукой на секунду за талию. Я, уже почти свыкшаяся с мыслью, что мы будем просто друзьями - какими и были всегда,- чуть не упала прямо на улице без чувств. «Где ты раньше был?…»

Было темно, Сонни был веселым, подвыпившим и ничего не заметил.

В полном смятении я рассказала обо всем маме. Но она только пожала плечами- мол, мне не стоит воспринимать его так всерьез, ничего такого страшного не случилось, и не ходить из-за этого на трек было бы просто глупо - ведь там будет так интересно.

Моя мама никогда не воспринимала всерьез чувства других людей. В данном случае не Володины, конечно (у него и не было никаких чувств, он был просто реваншист по натуре), а мои.

...Через два дня я поняла, что лучше мне Володю больше не видеть. Даже с трибуны на треке. Но мама не слушала меня и вытащила нас с Сонни туда чуть ли не силком. Сонни было интересно - как было интересно ему все новое. А у меня кошки скребли на душе. И не зря...

...У нас с Володей со времен «вооруженки» была «наша» песня. Эту песню крутили на нашем треке на всех тренировках именно тогда, когда он выходил на полотно. «Парень с гитарой».

«Начиналась ночь серенадою —
Это он, это он, это он.
И записочка сверху падала
Под балкон, под балкон, под балкон.

Кто этот, кто этот, кто этот парень с гитарой?
Чья это песня звучит, не смолкая в крови?
Кто этот, кто этот, кто этот парень с гитарой?
Это же я, я тебе объясняюсь в любви».

При звуках этой песни начинало сильнее биться мое сердце.

И вот теперь - представьте себе, через пять лет - да не просто пять лет, а таких, что прошла целая эпоха,- все вдруг было как прежде. Снова звучала именно эта песня - словно и не было на свете никаких новых пошленьких шлягеров вроде «Два кусочека колбаски». И он снова кружил под нее по треку, и снова было лето, и трибуны были украшены красными транспарантами, как в совсем еще не старые добрые дни...

Это оказалось последним для меня ударом. И без того еле державшуюся эмоциональную плотину, которую мне такого труда стоило выстроить, прорвало, и неудержимая тоска по всему доброму, человечному, хорошему, что люди вокруг меня так бездумно выбросили в мусорную корзину, поменяв настоящее свое золото на зеркальца и бусы, хлынула наружу, грозя затопить все вокруг. В моих мыслях понеслось – а что бы было если бы я никуда не уезжала? А вдруг Советский Союз все по-прежнему существовал бы? Если бы я и такие, как я, не уехали бы, предав тем его?

Но я же не знала, что я ему нужна, пыталась я оправдаться. Я не чувствовала себя ему нужной. И тут же внутренний голос говорил мне: да это не Советскому Союзу ты была не нужна, а таким, как Ельцин с Горбачевым!

...Наверно, от досады –и чтобы утереть мне нос- Володя блистал на тех соревнованиях краше обычного. Видя такое отточенное мастерство, даже видавший виды Владислав Андреевич, тетя которого была в свое время многократной чемпионкой страны и всеобщей в нашем городе любимицей, аплодировал Володе до боли в ладонях. Хотя вокруг него крутилось множество недоброжелателей, нашептывающих ему о Володе нехорошие вещи (в основном из-за заводской квартиры, на которую они сами положили глаз), он никого из них не слушал, а после этой победы со всеми на то основаниями мог им ответить: «Ну, а я вам что говорил?» Володя честно отрабатывал свою зарплату. А в том году он разозлился так, что даже вошел в восьмерку на чемпионате мира!

Видя мое состояние, но не подозревая глубину его причин, мама пыталась сказать мне, что Володя «теперь уже не тот» - что его, как и многих из нашего поколения, ельцинщина в совокупности с перестройкой душевно и физически развратили. Но дело было совсем не в Володе- просто он (точнее, то, каким он был в моей памяти) был для меня символом советской эпохи. Напоминанием о тех временах, когда мужчины совсем по-другому относились к женщинам, чем Сонни и его современные собратья. Когда перед тобой не просто открывали дверь, уступали тебе место в транспорте и подавали тебе пальто, а еще и смущались тебя, если ты нравилась, а не лезли тебе с налета за пазуху и не предлагали тебе всякие мерзости. Когда на работе к тебе относились как к коллеге и нормально обсуждали с тобой производственные дела, а не бросали масляные взгляды в вырез твоего платья. Когда пели такие песни, как «и если на свете есть все-таки бог, бог- это женщина, а не мужчина». Когда 8 Марта было не слащаво-слюнявым «праздником весны и любви» («Днем любви» кощунственно именовался в «новой» России фильм о массовых изнасилованиях, и это среди «перестроенных» россиян даже никого уже и не удивляло!), а праздником прежде всего Женщины-труженицы и человека. Гобачевщина и ельцинщина сумели возродить у нас в стране Домострой, соединив его с самой грязной западной похабщиной. Женщина превратилась в вещь и товар - так же как и на Западе (Энгельс был совершенно прав!), только в еще более открытых формах.

Дело не в Володе, мама, - дело в СССР!

Какой была бы наша жизнь сегодня, если бы не случилось всего этого?

Сонни было не понять моих переживаний. Все, что он видел перед собой, были полуразвалившиеся некрашеные дома и грязные, давно не асфальтированные улицы, забросанные жестянками от пива. Да и даже если бы он увидел мой город во всей его красе, в лучшие годы моей жизни, смог ли бы он понять, чем мы жили, чем дышали, какие у нас были нормы и ценности?

У Сонни была отвратительная привычка говорить скверные слова в самые интимные моменты. Его, видите ли, это возбуждало. И сколько я ни говорила ему о том, до какой степени мне это противно, ничего не действовало. Я попыталась внушить себе, что это особенности его темперамента. Но после соприкосновения с еще теплившимся на моей земле, заживо похороненным советским строем терпеть это было больше непереносимо. Как и многое другое - то, что тебе нельзя быть самой собой, нельзя открыто высказывать даже дома свое мнение, как ты это спокойно делала всю свою жизнь в «тоталитарном» обществе; что «кормилец» решает за тебя твое будущее и то, какой должна быть твоя жизнь (включая и где жить!), что все, что тебя интересует, все, что тебе дорого, все, что ты делаешь наталкивается на одну-единственную реакцию – «заткнись, не хочу об этом знать! Вот если бы это приносило деньги...»

И я не выдержала и сказала Сонни об этом. Мне так хотелось, чтобы он понял меня и понял, насколько все это для меня серьезно. Чтобы мы вместе нашли решение - как же жить дальше.

- I’m not happy with you 28 ,-сказала я ему тихо. (Я сама только что это открытие сделала: до этого я все думала, что все браки, наверно, такие - и гоголевское «отчего же не жить как-нибудь?»). Но Сонни, естественно, только обиделся. В нем не было достаточной взрослости, чтобы задуматься, а в чем же дело, и что нам обоим можно изменить. Вместо этого в нем с новой силой взыграл его комплекс неполноценности... Наверно, надо было просто промолчать. Если бы я была немного поопытнее в знании человеческого характера и менее искренней, я бы, пожалуй, так и сделала.

- Вы все тут сумасшедшие! И страна у вас ненормальная! - вспылил Сонни.

Пожалуй, на это мне нечего было ему возразить. Нормальной наша страна действительно уже несколько лет как перестала быть.

Вскоре после этого Сонни засобирался домой в Голландию - ему надо было писать диплом, а у нас это было по техническим причинам невозможно. Но мне совсем не хотелось уезжать. Одна только мысль о том, что придется сидеть в Голландии все лето - самые прекрасные месяцы в году!- , когда мне в общем-то совершенно нечего там делать, приводила меня в ужас. Я еще не надышалась родным воздухом. Тогда мне на короткое время даже показалось, что если я вернусь домой, то мы заживем как раньше - и мне до боли вернуться домой захотелось. И хотелось до самых выборов 1996 года...

Я возлагала на них по наивности большую надежду. Ведь совершенно очевидно было, что «так жить нельзя». Еще когда я провожала Сонни в Москву, за два года до этого, вдоль Варшавского шоссе выстроились многокилометровые очереди - обманутых вкладчиков АО «МММ».... Сонни подумал, что это стоят зрители, пытающиеся попасть на какой-нибудь рок-концерт.

За два года таких людей стало только во много раз больше. Банки и всякие АО лопались как мыльные пузыри. Люди, привыкшие доверять банкам государственным, доверились так же всем этим АО, потому что «их же рекламировали по телевизору», не понимая, что государства, всегда охранявшего наших людей от обманщиков и проверявшего достоверность информации прежде, чем ее публиковать, больше не существовало. Отныне можно было публиковать любые ложные обещания – достаточно было только хорошо заплатить за это в СМИ.

На двери почтового отделения у нас в городе висела записка – «С завтрашнего дня начинается выплата детских пособий за декабрь 95 года». Летом 96-го! Какой нормальный человек в здравом уме стал бы после этого «голосовать сердцем» за Ельцина, который отдрыгивал на последнем дыхании буги-вуги с экранов телевизоров?

А я была так уверена, что нормальных людей у нас намного больше!

Я еще не знала, как «делаются» выборы в «демократическом свободном обществе», «денежными мешками» - в прямом и в переносном смысле этого слова. Я уже приводила вам выше пару примеров.

Все, кого я знала - все, как один голосовали за Зюганова. Единственным знакомым мне человеком, проголосовавшим за Ельцина, была вышедшая замуж за голландца похожая на крысу-альбиноса ленинградка Анюта из Схидама, которая работала вместе с Сонни на первом в его жизни его рабочем месте. Она специально, по ее словам, поехала домой на выборы, чтобы «не вернулось проклятое прошлое».

Я посмотрела на Анюту с ее великолепным настоящим - донашивающую обноски родственниц ее мужа и постоянно жаловавшуюся, что нет денег даже на то, чтобы помыться в душе от души, сколько угодно:

- Конечно, Анюта, ты проголосовала за него - тебе-то там не жить...

Постепенно приезжать домой мне хотелось все меньше и меньше. В каждый следующий мой приезд родной город мой выглядел все плачевнее и плачевнее - а теперь, после этих выборов, не осталось даже надежды, которая, как уверял меня Володя Зелинский, «умирает последней».... На потрескавшихся стенах многоэтажек, в которых все, кто мог себе это позволить, встроили себе железные двери, а многие даже огородили свои лестничные площадки железными клетками, напоминавшими зоопарк красовались матерные ругательства в адрес «гаранта конституции», расстрелявшего российский парламент (он именовался там аббревиатурой «ЕБН» - по его инициалам) - и призывы «Ельцина - на рельсы!», напоминающие о еще одном из многочисленных его невыполненных обещаний. Надписи городские власти каждый день закрашивали - и каждую ночь на их месте появлялись свежие.

Моей первой реакцией стало сильное разочарование в людях после тех выборов. Неужели мой советский народ, мои земляки оказались такими мазохистски настроенными самоубийцами? Ибо голосовать за Ельцина и его курс - после всего, что наши люди уже натерпелись от него и его архаровцев!- для большинства избирателей означало самое натуральное харакири. Не понимать этого можно было только просидев всю жизнь в четырех стенах какого-нибудь центра советологических исследований за рубежом. Ну, им за то и деньги платят.

Это был самый что ни на есть карт-бланш Джеку-Потрошителю. Многие из «проголосовавших сердцем» после этого уже не смогли дожить до следующих выборов- именно из-за такого своего «выбора». Именно тогда я с болью оставила мечту о возвращении домой, став перманентной беженкой. Что ж, господа-товарищи, если вы действительно настолько слепы, то мне с вами не по пути...

Но вспоминая, какая грозная и тяжелая атмосфера висела в те роковые дни над моим городом - типичным городом средней полосы России,- ни за что не поверю, что Ельцин на самом деле одержал победу на этих выборах. Разве только если каждый голос бандитов-бизнесменов и Анюток-секонд хэнд из Голландий засчитывался за 10 голосов нормальных людей.

... А тогда в 1994-м... тогда Сонни уехал, а я осталась дома еще на месяц. Я отсыпалась и отьедалась - на год вперед. И все думала, думала и думала - в каком же именно месте мы сделали неверный поворот, и как же теперь жить дальше. Когда я вернулась, Сонни даже не встретил меня в аэропорту. Разговаривал он со мной сквозь зубы.

Правда, на вручение его диплома в Энсхеде мы отправились вместе. Декан зачитывал фамилии отучившихся, они под аплодисменты родных и близких всходили на сцену и получали свой диплом. В алфавитном порядке. Сонни был в самом конце списка.

- Диплом инженера-электротехника вручается студенту Гансу Клоссу 29 !- неожиданно торжественно провозгласил декан. Я не удержалась и фыркнула на весь зал. А какой, скажите, советский человек на моем бы месте удержался?

Сонни с негодованием посмотрел на меня из другого угла зала.

«Я же говорил, что вы все сумасшедшие!»- было написано у него на лице.

****

... Eсть в моем родном городе место, о котором мне до сих пор снятся самые прекрасные, самые добрые сны. Но я никогда не хожу туда, когда приезжаю домой. Слишком больно смотреть на то, что от него осталось…

Это – то место, где стоял наш старый дом. Где я выросла и провела 17 самых счастливых лет своей жизни. И еще пять летних каникул.

...Я уже была в Голландии, когда бабушке и Шуреку дали квартиру: они едва успели получить ее еще в советское время и по советским законам. Бабушка радовалась, потому что с возрастом становилось все труднее приносить воду из колонки и выносить в ведре мусор за линию.

Раньше полагалось, переезжая, снести свой дом в течение какого-то очень короткого срока (помню, как Тамарочка, переезжая, срочно искала бульдозериста), но к тому времени, когда квартиру получили бабушка с Шуреком, уже никто не следил за соблюдением законов: девизом нового общества стало «что хочу, то и ворочу!» И ни у кого из моих родных просто не поднялась рука на наш дом. У меня бы тоже не поднялась. Он был для нас как живой, как член нашей семьи. Долго еще тетя Женя, для которой он тоже был родным, приходила каждый день (!) из далекого Заречья: по утрам чтобы открыть ставни в доме и по вечерам - чтобы их снова закрыть. Чем дольше окружающие думали, что в доме кто-то живет, тем дольше его бы никто не тронул. Но в конце концов и тетя Женя устала это делать – она тоже была немолода, - и дом просто закрыли на замок и оставили с закрытыми ставнями...

Соседями у нас в ту пору были недавно переехавшие на нашу улицу циркачи на пенсии, которые держали у себя в саду чуть ли не целый зоопарк, даже обезьян. Из сада ветер приносил нехорошее амбрэ, и циркачам очень хотелось расширить свои владения.

Несколько раз они приходили к бабушке уже на новое место жительства и предлагали деньги за наш старый дом и сад, но бабушка отказывалась - и я тоже отказалась бы. Это было все равно как продать твоего лучшего друга! Если вы видели фильм «Белые росы» - у его пожилых героев было такое же отношение к своему старому дому, который они не хотели продавать на дрова. И даже если нет возможности родной дом сохранить, продать его все равно не поднимется рука. Это трудно объяснить словами. Это просто очень глубокое чувство, наверно, впитанное еще с материнским молоком, запрещающее тебе такие сделки - как библейская заповедь «не убий» или «не укради».

Это наша заповедь – не капиталистическая, понимаете? Капиталист маму родную продаст – если сумма будет достаточная. А чтобы не мучали остатки совести, еще и уверит себя, что так для мамы будет даже лучше... Для Сонни не только мой, а даже и собственный его родной дом ничего не значит - он с радостью готов поменять его на больший по размеру и в более «шикарном» районе. А уж если его можно продать... Единственное, что его будет беспокоить - это как бы не продешевить! Когда он увидел мой дом на фотографиях, единственное, что его заинтересовало, это как мы там впрятером помещались.

Но во всех моих снах о доме все эти годы мы возвращаемся в него - -и бабушка, и Тамарочка,и дедушка, даже когда вокруг все разрушено, даже когда везде идут стройки и перестройки, - и остаемся там навсегда. Если бы я была верующей, я бы надеялась, что именно так и случится после моей смерти... Никакие райские яблоки не заменят мне мельбы из нашего сада!

Наверно, я все-таки не собралась бы с духом пойти туда, если бы не моя школьная подружка Алла Колесникова. Я не видела ее много лет. За это время она успела выйти замуж, родить сына и овдоветь; ее мама, которую я помнила веселой полной женщиной, стала похожа на живой скелет, и было видно, что ей осталось жить на этом свете недолго, хотя она была совсем еще не старая, а сама Алла была вынуждена уйти с любимой работы в детском саду и стать контролером счетчиков - от энергетической фирмы, где ее покойный муж работал когда-то электриком: только для того, чтобы ее с малышом, который был всего на несколько месяцев старше Лизы, после самоубийства Аллиного мужа не выселили из фирменного общежития...

Несмотря на все трагедии, Алла была по-прежнему размеренная и спокойная, какой я ее всегда знала. Приходила она в ярость только от одного - при имени Ельцина...

- А пойдем-ка, пройдемся, как раньше... - сказала она мне, излив душу. Это был как раз тот летний вечер, когда я чуть не подпрыгнула от того, что Алла на улице взяла меня под руку для прогулки (как мы всегда, испокон веков с нею ходили!) - из-за пагубного голландского влияния.

И мы пошли.

Чем ближе мы подходили к моему дому, тем больше мне становилось не по себе, хотя я старалась ей этого не показывать. Но когда я увидела вросшую в землю калитку, покосившийся такой дорогой мне деревянный силуэт, двухметровые заросли крапивы там, где мой дедушка высаживал картошку, запаркованные на моей любимой полянке «Камазы» нашего соседа- шофера -дальнобойщика и прыгающих по нашему саду мартышек, я покачнулась. Не знаю, что там было написано у меня на лице, но Алла здорово испугалась.

- Жень, ты что? Тебе плохо? - и подватила меня под руку еще плотнее. - Наверно, не надо мне было тебя сюда приводить. Пойдем, а?

- Нет, нет, я ничего, со мной все в порядке, - выдавила я, хотя мне хотелось разрыдаться. Около дома в полузаросшей канаве я разглядела что-то металлическое, тускло блестящее. Это была вырванная с мясом заслонка из нашей печки, которую я за всю свою жизнь никогда не могла открыть. Когда-то в детстве я буквально висела на ее металлической цепочке над лежанкой, но она была вмонтирована туда намертво. На лежанке я сама карандашом рисовала свой профиль, прижавшись к ней - и потом удивлялась, зачем это бабушка его стирает, ведь получилось так красиво... Кому и зачем понадобилось эту заслонку выламывать? Клад, что ли, искали, идиоты?

У меня потемнело в глазах. Перед мысленным взором вихрем пронеслось, как я молотком разбирала старую печку,когда дедушка решил, что нам нужна новая, поменьше. Как трудно ему было найти печника - это была вымирающая профессия. Какие вкусные пироги бабушка пекла в этой печке. Как в сильный мороз приходилось топить ее два раза в день вместо одного... А теперь там, значит, мартышки греются? И едят наши яблоки и груши? Какая ирония! И как то, что я увидела здесь, в самом дорогом мне на свете месте, похоже на все то, что произошло с моей страной, в которой отныне хозяйничают цирковые макаки...

Я бессильно опустилась на остатки украшавшего когда-то всю нашу полянку цикория.

Для меня именно этим, а не количеством иномарок и недвижимости, измеряется степень цивилизованности человека - не брать, что «плохо лежит». Не ломать что-то оставленное без присмотра потому что «оно все равно ничье». У меня самой просто не возникает такого желания: ломать кнопки в лифте и писать в нем, разбивать окна в чьем-то доме, если в нем не горит каждый вечер свет или отрывать доски от лавочек в парке потому что «в хозяйстве пригодится».

И дело не только в нашем доме и в том, во что превратили «освобожденные личности» полянку в конце квартала, называвшуюся у нас «голубыми лавочками», где гуляли бабушки с колясками и не так давно была настоящая детская площадка, с лавочками, сценой, качелями и бревном, по которому можно было ходить. Дело еще и в том, что у наших людей остались какие-то странные иллюзии насчет того, что «там»- на Западе - в этом отношении дела обстоят как-то по-другому... Когда даже ирландский премьер говорит: «In my end of Dublin, if you park things too long they usually get vandalized» 30 

Дела обстояли по-другому как раз только в СССР! И могли бы обстоять по-другому и сегодня: для того, чтобы «коммунизм работал» необходимо было прежде всего каждому из нас изменить себя и постараться стать новым человеком - не указывая пальцами на других… Не так уж это и трудно. И не надо мне тут указывать на райкомы и Политбюро! А вы сами хотя бы попробовали жить как настоящий коммунист - прежде чем ждать, что вам лично социализм даст?

Я бережно вытащила медную заслонку из грязи. Алла не поняла, что это, но по моему лицу догадалась, что что-то очень для меня важное.

У меня больше не было сил смотреть на мартышек, захвативших мой дом, и я отвернулась. В конце заросшего огорода, совсем рядом с железнодорожной линией, гордо возвышался надо всей крапивой и репейником молодой сильный дуб. Дубок, посаженный мной на огороде из найденного в лесу проросшего желудя, когда я училась в первом классе... Живое свидетельство того, что посеянное не пропадает зря! И до чего же он был хорош - особенно в контрасте с тем, что его окружало!

Вид его вернул меня к жизни. Нет, мы еще поживем, еще поборемся, еще повыгоняем мартышек обратно в вольеры! Если мы не успеем на нашем веку это сделать, то это сделают наши дети и внуки. Главное – передать им эстафетную палочку. Рассказать им правду о том, что такое Советская власть.

... Когда-то на втором курсе, еще сама не зная, к чему привели меня мои отношения с Саидом, я возвращалась из Москвы домой под праздник. Электричка была так набита народом, что я в буквальном смысле слова стояла в тамбуре на одной ноге- для другой не было места. Меня сдавили со всех сторон. Я даже не почувствовала, что мне стало плохо, но народ вокруг меня вдруг закричал:

- Девушке дурно! Расступитесь, товарищи!

И хотя это было физически практически невозможно, люди наши действительно сразу попытались расступиться - насколько смогли.

-Милая, что с тобой?- склонилась над моим ухом чья-то голова - Воды, воды ей дайте...

Воды ни у кого не было. И тогда кто-то достал из сумки такой редкий и такой дорогой у нас в это время года свежий огурец, который он, видно, специально купил в Москве к праздникам - и с размаху отломил мне половинку....

- Ешь, тут воды 98%...

Вот что невозвратимое мы потеряли. Вот чего нет в «свободном» обществе, где даже спросить тебя, нужна ли тебе помощь, считается чуть ли не нарушением твоей свободы – падать в обмороки и умирать. Таких удивительных человеческих отношений и такой заботы друг о друге. И это не заменят никакие поездки на Багамы.

...Да, все в сравнении познается! Вы заметили, что отношение к Леониду Ильичу Брежневу сегодня совсем другое, нежели было на заре «перестройки»? Как ни вопят демократы, что мы «забыли все ужасы застоя», «очереди за хлебом» (пардон??), то, что «поездку за рубеж надо было согласовывать в райкоме партии», а в продаже «не было красной икры», на народ эти когда-то действовавшие как гипноз истеричные вопли уже не действуют.

Почему же совсем недавно Леонид Ильич и другие руководители ленинского типа нас так возмущали, а сейчас мы им благодарны за лучшее время в нашей жизни?

Дело вовсе не в том, что мы постарели и с умилением вспоминаем свое детство и юность. Дело не в том, что мы забыли о трудностях того времени. Причина - в том, что раньше, когда мы возмущались, мы сравнивали Леонида Ильича с коммунистическим идеалом руководителя, а сейчас - не с идеалом, а с реальными, буржуазными политиками. И сравнение получается, сами понимаете, в чью пользу….

Когда гневные обвинения в том, что руководитель великой державы имел, бессовестный, государственную дачу и спецпаек, раздаются из уст «владельцев заводов, газет, пароходов», то хочется сардонически смеяться им в лицо.

Несколько лет назад многие люди еще побаивались сказать вслух, что они действительно думают по поводу жизни при социализме в сравнении с прелестями «рыночной экономики» - из опасения подвергнуться обстракизму Людям внушили, что это моветон: если тебе нравится жизнь в годы застоя: значит, ты «безынициативен», «ленив», у тебя «совковый менталитет», и т.п. и т.д.

Но сегодня нас прорвало. Скрывать свои чувства и мысли мы больше не намерены, как бы нас ни клеймили за это жующие ананасы и рябчиков. Больше всего они напоминают мне героя Ефима Копеляна из «Неуловимых...», сердито выговаривающего несознательной крестьянке, которая не хочет отдать ему свою единственную корову - под его торжественное обещание вернуть ей двадцать….

Крик души современного человека: "Но неожиданно проявилась страшная вещь: нашей эпохе нечего противопоставить застою, кроме жевательной резинки..."-

Да, вам нечего противопоставить той эпохе, кроме прокладок с крылышками!

И ради этого стоило уничтожить страну и так издеваться над людьми??

О чем я думала, улетая из Москвы? О словах пламенного друга народа Жана-Поля Марата. «Пятьсот-шестьсот отрубленных голов принесли бы вам спокойствие, свободу и счастье. Фальшивый гуманизм удержал вашу руку от удара, но из-за этого миллионы ваших братьев поплатятся жизнью»

...О господи, господи, если есть на свете рай после смерти, и если я его заслужу, пусть он будет таким, как СССР!

Говорят, Ельцин отомстил за своего дедушку?

Тогда пора нам начинать мстить за наших!

Советский Союз был драгоценной жемчужиной, которую мы легкомысленно бросили в грязь перед свиньями. Думая, что у нас еще навалом будет таких жемчужин - в других раковинах. А они на поверку оказались пустыми...

Примечания

1  В начале 1992 года Ельцин поклялся перед телекамерами «лечь на рельсы», если инициированные им либеральные экономические реформы посредством шоковой терапии приведут к повышению цен: «Если цены станут неуправляемы, превысят более чем в три-четыре раза, я сам лягу на рельсы». Это обещание Б. Н. Ельциным выполнено не было, несмотря на то, что цены выросли в сотни раз, а уровень жизни населения резко снизился.

2  Его присутствие больше не требуется (англ.).

3  Белая книга:свидетельства, факты, документы(Москва, изд-во "Юридическая литература", 1979.

4  Подробнее о народном контроле см. http://kprf.tele-kom.ru/35.htm

5  Имеется в виду АБ Чубайс, который в одном из своих детских писем сам признавался в таком желании.

6  Песня «Alles kan een mens gelukkig maken»

7  http://www.patriotica.ru/books/sov_civ2/s22-2.html

8  Нормы и ценности (голл.)

9  Мама (папиаменто)

10  В 1993 году.

11  «Это нелегко» (песня о разводе)

12  «Можешь уходить куда захочешь» - песня антильской группы «La Perfecta» (1992)

13  «Я всего лишь бедный мальчик, никто меня не любит... Он всего лишьбедный мальчик из бедной семьи».

14  Господин говорит по-голландски? (голл.)

15  Ты говоришь на папиаменто? (папиам.)

16  Немного (папиам.)

17  До свидания (папиам.)

18  Намек на российский анекдот, в котором «новый русский» хочет купить крест на шею «побольше» и останавливаясь на кресте для церковной колокольни, говорит продавцу: «Гимнаста снять, крест завернуть!»

19  Имеется в виду церковь св. Павла в Роттердаме, где это действительно делается- «чтобы они не воровали на улице». О том, чтобы этих людей лечить, речи не идет – «слишком дорого».

20  В июле-августе 1989 года Явлинский возглавлял группу экономистов, разработавших программу "500 дней" - план трансформации советской экономики в рыночную. (http://www.lenta.ru/lib/14160294/ )

21  Летом 1992 г...открылся Российский филиал "АУМ Синрике". ...Раз в неделю в лучшее время Асахара вещал по радиостанции "Маяк" и по телеканалу "2*2",регулярно арендовал, на двое-трое суток ,спорткомплекс" Олимпийский" и даже имел охрану, набранную из бывших сотрудников КГБ. Членами "АУМ" в России стали около 35 тысяч человек. (http://know.su/link_2152.html )

22  http://www.lenta.ru/news/2008/06/29/delay/

23  Уличным торговцам (англ.)

24  http://www.klassika.ru/read.html?proza/tolstoj_a/petr_i.txt&page=69

25  Сырорезка (голл.)

26  Марка чипсов

27  Фразы из русского разговорника для американских солдат, изданного в начале 1980-х годов.

28  Я не чувствую себя с тобой счастливой (англ.)

29  Ганс Клосс – герой популярного в СССР польского сериала о войне «Ставка больше чем жизнь», польский разведчик среди фашистов.

30  «В моем районе Дублина если что-то оставить надолго, то это непременно разломают» (http://query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=9B02EFD71F30F932A05750C0A96F958260