«Писатель никому ничего не обязан: ни читателям, ни критикам, ни обществу. Это абсолютно отдельное существо, это неразгаданная личность, конечно, до известной степени, с некоторыми психическими отклонениями»

(Из интервью Дины Рубиной сайту Lenta.ru)

«Пошлость – пусть вполне искренняя, но все же пошлость есть основа буржуазной культуры, буржуазной утонченной цивилизации»

(Джек Лондон, «Мартин Иден»)

Отправляясь недавно в отпуск, обнаружил уже в аэропорту, что ничего не взял с собой почитать. Оно, конечно, не бог весть какая проблема, но ведь может так выйти, что иногда и заняться нечем будет, хотя бы в том же самолете – вот тут книженция какая-никакая и пригодится. Пока ждал посадки на рейс, пошел слоняться по длинному зданию Шереметьевского аэропорта и забрел в книжно-газетную лавку. Торопливо пробегая по полкам с разного рода чтивом, взгляд остановился на романе популярной писательницы Дины Рубиной «На солнечной стороне улицы». Прежде никогда этого автора не читал, но часто приходилось видеть её произведения в руках моих сограждан – пассажиров метро. Литературные вкусы соотечественников следует уважать – поэтому решил приобрести книгу. Кроме того, бегло полистав сочинение, понял, что речь в нем идет о Ташкенте. Это обстоятельство меня заинтриговало, поскольку в Ташкенте я отродясь не бывал, только слышал, как все, что он – «город хлебный», а заодно и «звезда Востока». А тут появилась уникальная возможность совместить приятное с полезным – и роман увлекательный почитать и узнать много нового о замечательном городе – столице некогда советского, а ныне суверенного и демократического Узбекистана. Признаюсь сразу, что в последствии не пришлось пожалеть о потраченных деньгах. Роман мне понравился.

Почему понравился? Ну, как сказать… Прежде всего, приятно было обнаружить, что держишь в руках и перелистываешь добротное, написанное нормальным русским языком художественное произведение. С понятным, связным сюжетом, с началом и концом, с рельефно выведенными характерами героев, с попадающимися там и сям описаниями природы, архитектуры, быта и нравов, с минимумом похабщины, матерщины, «высокой эротики» и т.п. непременных атрибутов современной прозы. Согласитесь – в наше беспокойное время и это не кот начхал! А ведь Дина Рубина – писатель сколь популярный, столь и официально признанный. Она выдвигалась на букера, награждалась всевозможными премиями России, Узбекистана и Израиля, а за «Солнечную сторону улицы» удостоилась в 2007 году премии «Большая книга» (3 млн. рублей), среди учредителей которой числятся такие тонкие знатоки литературы и искусства, как «Альфа-банк», Группа компаний «Ренова» (осчастливившая всех нас замечательными яйцами), Роман Абрамович, журнал «Медведь» и даже торговый дом ГУМ. Как ни крути, а перед нами бесспорное свидетельство того отрадного факта, что правящие классы готовы вкладываться не только в безудержное оглупление и «манипуляцию сознанием» своих несчастных подданных, но и поддерживать стремление все ещё сохраняющейся прослойки ценителей истинной литературы к разумному, доброму и вечному. Конечно, не ко всякому разумному и не к первому попавшемуся вечному. Тут, как и в любом серьезном деле, будь то финансовые операции, разведение медведей или несение бриллиантовых яиц, важны четкие критерии.

Творчество Дины Рубиной позволяет понять, какие требования предъявляют имущие классы и находящаяся под их контролем «культурная элита» к тому, что по их нравственным и эстетическим критериям относится к «настоящей литературе». Последняя никоим образом не должна напоминать благополучно канувший в лету реализм (тем более его худшую и наивреднейшую разновидность - соцреализм). Современная «истинная литература» - это непременно «искусство ради искусства» (которое, как мы хорошо помним – «совершенно бесполезно»), эдакое чисто индивидуалистическое упражнение по созданию «независимым» художником новой реальности, целиком являющейся плодом свободного полета его фантазии.

«Литература — продукт яркого и талантливого воображения мастера, мастера, создающего реальность. Это другая реальность. Так, читая у Набокова, как герой идет по дорожке, а по ней мечутся блики солнца, и вы видите и эти блики, и эту узорчатую скатерть из бликов, когда вы можете ее пощупать, вот тогда вы понимаете, какой Набоков необыкновенный мастер» - говорит Дина Рубина в одном из своих интервью.

Совершенно естественно, что без наследия «необыкновенного мастера» Набокова в этом деле никак невозможно обойтись. «Солнечная сторона улицы» несет на себе неизгладимую печать «Дара», и дух необыкновенного Владимира Владимировича явственно ощущается едва ли не на каждой странице романа. Иногда его, подобно «скатерти из бликов»,  можно даже «пощупать». Он улавливается и в построении взаимоотношений «автора и героя», и в нарочито избыточной метафоричности языка (хотя в этом аспекте Дине Ильиничне до мэтра ещё ох как далеко…), и в назойливо-дотошном перекапывании детских впечатлений, и даже в такой изящной детальке, как мелькающие там и сям разнообразные чудесные бабочки – ну как же «высокой литературе» обойтись без этих божественных созданий! Из четырех эпиграфов, предпосланных трем частям романа и эпилогу, три – взяты из Набокова. Оставшийся эпиграф – догадайтесь с трех раз откуда? Правильно – Кафка…

Как видим, с художественно-эстетической стороны улицы у Дины Рубиной все в полном ажуре. Никакой литературоведческий комар носа не подточит. Не будем подтачивать и мы, тем более что литературоведение с филологией – не наша стихия, и на место члена экспертного совета премии «Большая книга» претендовать не собираемся. Нам гораздо интереснее социально-классовая подоплека, скрывающаяся за если не небезупречным, то уж точно вполне доброкачественным словесно-образным фасадом романа «На солнечной стороне улицы».

Итак, начнем. Роман «На солнечной стороне улицы» написан от имени так называемой «либеральной» прослойки российско-советской творческой интеллигенции и к ней же обращается. В романе представлен срез сознания этой социальной группы и, вместе с тем, создан её обобщенный, идеализированный, приукрашенный подчас до масштабов гламура, сверхобраз, квинтэссенцией которого становится жизнь и судьба главной героини – художницы Веры Щегловой. К ней мы ещё вернемся. А пока сосредоточим внимание на действующих лицах, составляющих обрамление, я бы даже сказал нимб Веры (являющейся, как нетрудно догадаться, alter ego автора «Солнечной стороны улицы»).

Коллективный герой романа – это потомки русской аристократии и представители нацменьшинств (в основном евреи), люди интеллигентных профессий, волею исторических судеб оказавшиеся на южной окраине «Советской Империи», в Узбекистане. Автор, называя этих людей «колониальными белыми», так их описывает устами одного из персонажей:

«…город буквально кишел странными пришельцами: какими-то нищими полуживыми дворянами, белогвардейскими китайцами, сиделыми по лагерям профессорами… Ё-моё! Как вспомнишь сейчас – кого у нас там только не было! Не-е-ет, эти «колониальные белые» с детства жизнью обкатаны, – как вот море камешек катает…»

В другом месте читаем, что на похороны некоего «обкатанного жизнью» колониста – бывшего графа, всю жизнь пробегавшего от пролетарских революций и, в конце концов, осевшего на театральной кафедре художественного института – собралась «огромная толпа студентов, педагогов и каких-то странных людей с нездешними лицами…».

Нездешность, потусторонность, заброшенность… Отношения «пришельцев», «странных людей» с окружающим (советско-имперским) миром весьма нетривиальны, непредсказуемы и парадоксальны. Их появление в этом мире было случайным, от их воли никак не зависящим. Они были сосланы темными, враждебными силами на поселение в глубоко чуждую им действительность и вынуждены вести в ней постоянную борьбу за существование, умудряясь кое-как выживать исключительно благодаря врожденным личным качествам, силе ума и благородству духа. Жизнь «странных людей» протекает как бы параллельно жизни советского общества, соприкасаясь с последней лишь эпизодически, причем всегда по инициативе самой Империи, когда та, по каким-то своим нечистым, «колониальным» соображениям, решает нарушить их покой. Внутренний мир коллективного героя «Солнечной стороны улицы» полностью самодостаточен и абсолютно независим от вредного, косного и всепроникающего влияния внешней среды. «Странные люди» общаются  преимущественно друг с другом, говорят на правильном, «опрятном», «округлом», «другом, чем все знакомые и соседи, языке», имеют разнообразные природные (наследственные) таланты, развивать которые им позволяет опять же данные природой (наследственностью) упорство и трудолюбие, учатся друг у друга и обучают своих детей «опрятному языку», живописи, игре на фортепиано, политической философии, шахматам, стихам Гумилева и Кузмина, а также прочим необходимым всякому культурному человеку вещам. Конечно, в грубой действительности «колониальной Империи» добиться герметической замкнутости идеальному миру избранных практически невозможно. «Странным людям», хоть и не по собственной инициативе, иногда приходится иметь некоторые дела с отвратительными реалиями и подавляющими личную свободу общественными институтами Страны Советов. На страницах романа периодически упоминаются какие-то школы для одаренных детей, худучилища, мастерские, консерватории и даже институты ядерной физики – все это проскакивает перед глазами читателя разрозненной чередой унылых названий никому ненужных учреждений, звучит неким режущим слух диссонансом, скрипом случайно открытой двери во время вдохновенного исполнения «Фантазии-экспромта до диез минор» Шопена. Герои «Солнечной стороны улицы» стоят выше окружающего их социума, стойко игнорируя беспрестанно производимые последним шум и грязь. Ни в чем не завися от среды обитания, они всегда готовы её покинуть – перебраться из «этой страны», которую, по выражению деда автора романа, «стоит покинуть всегда», в какую-нибудь, как любит говорить журналистка Юлия Латынина, «вменяемую» страну. А покуда судьба складывается так, что пребывание в невменяемой Империи Зла неизбежно, никаких скидок эта самая Империя от «пришельцев» не дождется. Её бесконечные посягательства на свободу, независимость, систематическое унижение «настоящей» культуры, её тоталитаризм и фальшивый, показной интернационализм – все эти гноящиеся язвы советского колониализма будут безжалостно и правдиво бичеваться «странными людьми» любыми доступными способами.

Вот, к примеру, как отражено в романе такое драматическое событие, как ташкентское землетрясение 1966 года. Читаем:

«Говорили (кто говорил? – И.И.), что не такие уж тотальные были разрушения, чтобы с лица земли весь город снести, но, видно, где-то там, «наверху», решили сделать из землетрясения образцово-показательное мероприятие, апофеоз дружбы народов, не понимая, что настоящая дружба народов – это и было то золотое равновесие, которое являл старый Ташкент, великий Ноев ковчег, в котором ругались, любились, дрались, воровали и праздновали – каждый свои, а заодно и чужие – праздники, и плыл он себе в океане вечности, рассекая волны; плыл, неся на своих палубах всю свою живность, всех чистых и нечистых, равных и неравных, а главное, всех, кому в нем было хорошо и кто не помышлял покинуть его, палимые зноем, палубы…»

Какие странные мысли… Уж не прибегли ли «наверху» к услугам сейсмического оружия, дабы потом продемонстрировать изумленному миру «апофеоз дружбы народов»? А что, «тоталитарная империя» и не такие коленца выделывать могла!

Однако посмотрим, о чем свидетельствуют исторические источники:

«26 апреля 1966 года в 5 часов 22 минуты 53 секунды в Ташкента произошло землетрясение с силой толчков более 8 баллов по шкале Рихтера и магнитудой 5,3. По мнению сейсмологов, разрушительная стихия подземного удара была колоссальной, и от полного уничтожения город спасло только то обстоятельство, что очаг катаклизма залегал на относительно небольшой глубине - от 3 до 8 километров под землей, благодаря чему вертикальные волны не распространялись далеко и быстро затухали. Зона максимальных разрушений, тем не менее, охватила 10 квадратных километров в центре столицы тогдашней Узбекской ССР.

Подверглись разрушению более 2 миллионов квадратных метров жилой площади, 236 административных зданий, около 700 объектов торговли и общественного питания, 26 коммунальных предприятий, 181 учебное заведение, 36 учреждений культуры, 185 медицинских и 245 промышленных зданий. Без крыши над головой остались 78 тысяч семей или свыше 300 тысяч человек из проживавших тогда в Ташкенте полутора миллионов.»

И что, господа хорошие, прикажете делать в такой ситуации «верхам»? Бросить все как есть, предоставив жителей разрушенного города самим себе, отдав их в распоряжение «невидимой руки»? Пусть себе «ругаются, любятся, воруют и празднуют» на обломках своих халуп – может это и не слишком, как теперь говорят, «комфортно», зато «великий Ноев ковчег» будет и дальше высокохудожественно «плыть себе в океане вечности». А супергениальные писатели и художники, лауреаты престижнейших премий и наград «цивилизованного мира», будут иногда приезжать из своих палестин на пепелище, ахать-охать от восторга и создавать очередные нетленки. Во была бы жизнь!

Но «колониальная империя» злодейски разрушила эту идиллию и тоталитарно приказала сызнова отстроить стертый стихией с лица земли город. Авторитарнейшим образом согнала со всей страны архитекторов, инженеров, строителей и т.п. вредных спецов, и устроила, панимашь, «образцово-показательное мероприятие», от которого у некоторых эстетически одаренных натур мозги, похоже, окончательно съехали набекрень. Иначе невозможно объяснить приводимые ниже совсем уж дикие откровения:

«Ну и навалились всей страной.

Целые кварталы типовых застроек вырастали на пустырях за считанные месяцы. В центре города поставили бронзовый памятник: мускулистый мужчина в тюбетейке, а за его спиной – женщина с ребенком. Он протягивает руку жестом, как бы ограждающим от беды, но слишком уж похожим на отталкивающий.

Сей монумент тут же прозвали: «Памятник отцу-алиментщику».

А к другому памятнику – Юрию Гагарину в одноименном сквере – сочинили эпиграмму: «Тебе, Ташкент, Москвой подарен огромный хрен, на ём – Гагарин». Так-то: нам, ташкентцам, палец в рот не клади! Наш сосед дядя Гриша сходил посмотреть на этот памятник и вернулся недовольный: «Это ж безовкусица!»»

Как хотите, а я «Не верю!». Не укладывается в моей голове то, что простые ташкентцы были сплошь неблагодарными хамами, способными так легко швырять комки грязи в спину бескорыстно помогавшим им людям. Простой труженик никогда не позволит себе высокомерно-презрительного отношения к плодам чужого труда, пусть даже эти плоды и не являются совершенством (в данном случае шедевром монументального искусства). Тем более, когда речь идет о братской, безвозмездной помощи от чистого сердца. Недалекое, провинциальное чванство, постоянное стремление тыкать всем в нос своей мнимой «культурностью» и «эстетством», есть черта сугубо мелкобуржуазная, присущая, как правило, представителям известной части интеллигенции «с фигой в кармане». И сдается мне, что никакой это не «сосед дядя Гриша» специально ходил смотреть на памятник первому космонавту, чтобы потом обругать его «безовкусицей» и сварганить о нем похабные вирши. Нет, что ни говорите, а это явно был кто-кто другой – представитель знакомой нам породы «странных людей» с извечным набором из диплома художественного училища и все той же «Большой фиги» наизготове…       

Но хватит общих рассуждений. Попробуем вглядеться в некоторых, наиболее ярких представителей когорты «странных людей» из романа «На солнечной стороне улицы».

Начнем с автора, то бишь с Дины Рубиной, которая присутствует на страницах романа. Скромно присутствует, в качестве персонажа, так сказать, второго плана, но со вкусом. Из нескольких эпизодов, связанных с её появлением в разных местах повествования, читатель, при наличии определенной проницательности, может составить духовно-психологический портрет высокоодаренной, многогранной и, я бы сказал, противоречивой личности писательницы. Почему противоречивой? Ну вот, к примеру, Дина Ильинична постоянно и настойчиво характеризует канувший в лету СССР как «колониальную империю», а проживающих на восточных окраинах империи «неавтохтонных» граждан – «белыми колонистами». Это и понятно: брякнешь вдруг ни с того ни с сего что-нибудь о «добровольном союзе братских народов», так ведь и протарахтишь наверняка мимо букера и всего остального. Не ясно другое: живущая в Израиле эмигрантка Дина Рубина почему-то никогда не употребляет словосочетание «белая колонистка» ни по отношению к себе родимой, ни к своим друзьям-знакомым. А ведь, как ни крути, правда жизни требует от писателя последовательности: если в Узбекистане (родившись в нем и выросши) ты был «белым колонистом», то почему в Палестине (не родившись в ней и не выросши) перестаешь им быть? Загадка творчества, частичное разрешение которой дает великолепный эпизод, в котором автор на глазах изумленных «друзей-американцев» и гида торгуется из-за какой-то экзотической вещицы с восточно-иерусалимским арабом, владельцем антикварной лавки. Чтобы не дай бог не испугать читателя, автор поясняет, что араб тот был типа «хороший араб», потому что, по рассказам гида Марины, «в самый разгар очередных арабских беспорядков, когда толпа, вооруженная ножами и камнями, катилась гулом с Масличной горы по Виа До-лороза, спас ее, вместе с группой туристов из России, – спрятал в своей пещере: запер двери лавки, перекинув на них средневековый железный засов…». Нам часто приходится читать и слышать об «очередных арабских беспорядках» (в самом деле, на что они ещё способны, арабы эти, кроме как на устраивание своих непонятных культурному западному человеку «арабских беспорядков»), однако что-то не припоминаю, чтобы в ходе этих ужасных беспорядков пострадал хотя бы один турист из России. Впрочем, возможно память мне и изменяет, а автору, в конце концов, виднее. Тем более что картина, нарисованная писательницей – «ножи и камни» (как мы знаем, это традиционные арабские орудия войны), «пещера» (Али-Баба?), «средневековый железный засов» (в наше время засовы делают из пластика?) - столь жива, правдива и колоритна, что так и просится на страницы какого-нибудь классического труда по «ориентализму».

Так вот, в ходе долгой, упорной, и, откровенно говоря, довольно занудной сцены препирательства с туземным продавцом из-за каждого доллара, автору, наконец, удалось, пользуясь своими ташкентскими навыками хождения на восточный базар, положить араба на лопатки и выторговать искомую безделушку по вроде как неимоверно низкой цене. Очевидно, занявший пару страниц фрагмент должен был продемонстрировать не только блестящие деловые качества героини, но и степень её врастания в почву Святой Земли, доказав её полное право считаться не «колонистской», а самой что ни на есть коренной жительницей. Что ж, на здоровье…  

Следующий отрывок из романа с участием автора выдает в последней достойного продолжателя набоковской традиции в нашей литературе. Речь идет об уже упоминавшемся выше внимательном, я бы даже сказал пристрастном отношении Дины Рубиной к событиям и впечатлениям своего детства и отрочества, об её умении связать некоторые детали времен своей юности с нынешним пребыванием в роли преуспевающей писательницы. В свое время, по окончании восьмого класса ташкентской школы, тогдашняя её классная руководительница выдала юной Дине Рубиной не слишком лестную, мягко говоря, характеристику, в которой отозвалась о будущей литературной звезде как о «девочке средних способностей», «витающей на уроках в облаках» и «не ударяющей палец о палец». Кому, скажите на милость, такое безобразие понравится? Рубина, понятное дело,  хранила этот ценный документ лет наверное сорок, как она пишет «в папке с разными дипломами, газетными и журнальными интервью, уведомлениями о присуждении мне литературных премий, письмами от зарубежных издателей… и прочим бряцанием славы… По-моему, есть в этом соседстве нечто назидательное: пусть мои безалаберные потомки видят, из каких низин, не ударяя палец о палец, может подняться человек» 

Какой великолепной находкой для ярмарки тщеславия мог бы стать этот кусочек текста!

История сия имела весьма интересное (хоть и вполне предсказуемое) продолжение. Писательница повстречала свою стародавнюю обидчицу где бы вы думали? Правильно, на одном из собственных авторских вечеров, в Амстердаме (а где ещё, не в селе же Кукуеве!). «Милая старушка, вполне сохранная(!)» - описывает её маститая литераторша. Милая старушка плачет, говорит, что гордится своей бывшей ученицей, всем ею хвастается. Вот стерва, а? Иной на месте автора «Солнечной стороны улицы» позвал бы немедля охранника да приказал бы выставить старую перечницу вон с уважаемого собрания. Чтобы не только она сама, но и потомки её вплоть до седьмого колена зареклись на веки вечные писать гадостные характеристики «витающим в облаках» восьмиклассницам! Но г-жа Рубина не из таких – она сделана из благородного теста. Все простила глупой старухе, снизошла и «надписала ей книжку». Знай наших!

Другие герои второго плана в романе выглядят, возможно, не столь впечатляюще, как сама автор, однако же, вполне достойно представляют благородную породу «странных людей».

Вот перед читателем проходит очень колоритная фигура – некий «полусумасшедший» диссидент, который в открытой и, я бы даже сказал, вызывающей форме, ведет бурную антисоветскую деятельность: устраивает «политинформации» по материалам передач «Би-Би-Си» и «Голоса Америки»,  проводит потешные «акты гражданского неповиновения» и всякие дурацкие перформансы соответствующего идейного содержания. В общем, мужик оттягивается по полной:

«Какая-то добрая душа пристроила его работать на «Текстилькомбинат». В первый же день – дело происходило осенью – рабочих согнали на собрание. На повестке дня был только один, извечный колониальный вопрос: отправка людей на хлопковые поля.

Он встал на скамейку, в резиновом плаще до пят, – как Ленин на броневик, – и гаркнул луженой своей, натренированной на «политинформациях», глоткой:

– «Не дождетесь, гады, чтобы Роберто Фрунсо гнул спину на советских плантациях!»»

Разумеется, сбор хлопка – это «вопрос» исключительно «колониальный», в отличие, скажем, от уборки картофеля или сахарной свеклы. По-другому и быть не может.

Ну а что же проклятая власть, чем отплатила она смельчаку за потрясающий основы акт антиколониального протеста? Обрушила ли страшные репрессии на его буйную голову?

«Свободное общество», в котором все мы в настоящее время имеем счастье обитать, может предложить радикальному нонконформисту, отказывающемуся «гнуть спину на буржуазных плантациях», незамысловатый выбор между бомжовником и тюремными нарами. Как поступило с товарищем Фрунсо общество по определению «несвободное», мы не знаем – продолжения яркого эпизода с его отказом «гнуть спину» в романе нет.  Судя по всему, борцу с колониализмом не сделали ничего. «Гады» просто плюнули на него, разумно посчитав, что справятся с решением «извечного колониального вопроса» и без помощи ретивых идеологических противников. Это предположение подтверждает ещё одна история с участием хлопкового отказника, которой щедрая на байки и анекдоты Дина Рубина дает нам возможность насладиться. История эта видимо настолько нравится автору, что преподносится читателю под рубрикой «изумительный случай». Изумиться всем нам предлагается тому, как во время празднования столетия со дня рождения Ленина «после особенно потрясающего исполнения нашим школьным хором козырной (!) «Песни о Ленине», Роберто Фрунсо выскочил на сцену в своем прорезиненном плаще и, ко всеобщему ужасу, торжественным теноровым речитативом прокричал в направлении жюри: «Как-то Надя! хохмы ради! Ильичу! давала сзади!»».

Изумились? Далее узнаём, что за эту выходку владельцу приятного тенора ничего не было, его «просто вывели из зала». Рубина объясняет это специфическими ташкентскими условиями - «теплый климат, щедрое солнце, растопляющее страх». Довольно дешевая и банальная литературщина. Страх никак не связан с климатом. Бояться можно и при 30-градусном холоде, как медведь в тайге, завидевший охотника, и во время сорокоградусной жары, когда вокруг горит лес. Ни мороз, ни солнце и ни день чудесный тут роли не играют. Да и чей страх в данном «изумительном случае» автор имеет в виду? «Ужас» собравшихся в праздничном зале («ко всеобщему ужасу») перед «полусумасшедшим» недоноском «в прорезиненном плаще»? Да людям просто-напросто было стыдно и неудобно за своего нерадивого товарища – неужели не ясно? А может быть речь идет о страхе «колониальной власти» перед «странными людьми», до седых волос умудрявшихся сохранять в неприкосновенности духовно-интеллектуальные потребности 12-летнего отрока? Остается лишь гадать… 

Конечно, галерея «странных людей» в романе далеко не исчерпывается одними лишь забавными придурками, веселящими честной народ эпатажными выпадами против «колониального режима». Разбитные «антиколониальные» перформансы, импровизированные политинформации по материалам подрывных радиоголосов, сальные частушки об интимной жизни вождя революции и т.п. «изумительные случаи» - это лишь затравочка, аппетайзер, «группа разогрева» перед погружением читателя в удивительный и прекрасный мир умных, смелых, благородных и даже гениальных людей, имевших в своей жизни лишь один «недостаток»: их «дернул черт родиться с умом и талантом» в «невменяемой» и «бездарной» стране…     

Таков отчим главной героини «Солнечной стороны улицы» Веры Щегловой – дядя Миша. Как она «повторяла в разных интервью» - один из трех мужчин, сформировавших её мировоззрение. Жизнь дяди Миши сложилась трагически – ему достался крест, «сколоченный не для одного человека, а для всего поколения». Потомок военного врача, «явившегося в те края в составе русской армии генерала Кауфмана» и «наследницы большого ювелирного магазина «Исаак Диамант & Гавриил Диамант», дядя Миша не только изведал все тяготы и лишения судьбы «сына врагов народа», но и сам в молодости, учась на химфаке, был репрессирован, отмотав приличный срок «за антисоветскую агитацию». В результате, выйдя на свободу, он сломался и стал алкоголиком. Школьница Вера подбирает его на улице и приводит к себе в дом, они сильно привязываются друг к другу и дядя Миша начинает «формировать её мировоззрение». Каким образом? Занимается её образованием – обучает решать задачи по алгебре, правильно писать и говорить на русском языке, играть в шахматы, водит в исторический музей.

Но, конечно, не это главное. Пьяница отчим открывает девочке глаза на самые страшные тайны того общества, в котором оба они имели несчастье родиться и существовать. Например, объясняет ей, что «наша Советская страна - империя», такая же, как империя Александра Македонского, и её удел, как и удел всех империй – распасться рано или поздно. А Узбекистан – колония, «с плантациями, туземцами, белыми колонизаторами, которые забавным образом и сами стали рабами». Но «всему этому придет конец. Как и всем империям». Рабы станут свободными, и тогда им непременно понадобится знание иностранных языков: «Когда-нибудь, когда мы все станем свободными, будет просто неприличным не знать языков» - говорит дядя Миша, и начинает учить Веру английскому. Пророк, однако…    

Иногда политические беседы дяди Миши с Верой выглядят немного странно и даже заставляют усомниться в их правдоподобии. В одном эпизоде отчим плохо отзывается о Мао Цзе-дуне, и девочка удивленно спрашивает его:

«-дядь Миш, но ведь Мао Цзе-дун – наш друг?»

На что получает такой ответ:

«– Ну… да, Веруня… это – для школы… Но, конечно же, – нет, Веруня… какой он тебе друг? Бандит, негодяй, узурпатор…»

Этот фантасмагорический диалог происходит где-то в середине 1960-х годов. Отношения СССР и Китая были в тот момент хуже некуда, на гране войны, а Мао был для тогдашних советских школьников примерно таким же «другом», как Махмуд Ахмадинежад для нынешних израильских. Но интереснее другое: откуда у простого ташкентского алкаша такая ненависть к вождю китайской революции? Что плохого сделал ему лично Мао, за какие обиды обзывает он его бандитом и негодяем? Ларчик открывается просто: ненависть в данном случае не столько личная, сколько классовая. Дело в том, что маоисткий режим имел наглость прогнать из Китая того самого графа из художественного института, который умел говорить «округло» и на похороны которого собирались «странные люди с нездешними лицами». В Китай граф в свое время сбежал от русской революции (до этого сбежав в Россию от революции венгерской), и вполне обоснованно рассчитывал найти в поднебесной тихую гавань. Но куда там – карающий меч пролетарской Немезиды нашел несчастного аристократа и за китайской стеной, бедняга был безжалостно «узурпирован» и пришлось ему возвращаться несолоно хлебавши в страну, которую «всегда стоило покинуть». Разве такое можно простить?

Отчим дядя Миша играет роль проводника главной героини «Солнечной стороны улицы» в лабиринте классовых отношений советского общества. Он вводит юную Веру в круг социально и духовно близких ему «странных людей»: «А главное, при дяде Мише обнаружилась целая компания чудаковатых людей – совсем не похожих на тех, кто жил вокруг Веры и матери…Эти люди и друг на друга не были похожи, каждый – наособицу, каждый – обладатель какой-нибудь заковыристой судьбы».

Тут тебе и «смешная старушка, ученица знаменитого композитора», в доме у которой дядя Миша вдруг сел за рояль и виртуозно заиграл Шопена, и все тот же граф («Обрати внимание, как красиво говорит Евгений Петрович: простые, удивительно пластичные фразы»), а одно посещение «какого-то особенного Владимира Кирилловича» - художника, «про которого дядя Миша всю дорогу рассказывал восторженным ого дядя Миша всю дорогу рассказывал восторженным ()туозно заиграл Шопена, и все тот же граф ()(тоном» - вообще поражает воображение. Владимир Кириллович этот оказался «истопником в ватнике, довольно затрапезного вида», тоже горьким пьяницей, а «вокруг длинного стола, похожего на верстак, в котельной сидели и рисовали разнокалиберные дети…».  По приходе в котельную дядя Миша немедля вытащил из кармана чекушку, «дети были выметены из подвала в три минуты»(!) и «особенные» мужчины принялись шумно пьянствовать, «болтая какие-то глупости почти на иностранном языке».

В этом необычайном эпизоде миф о «странных людях» восходя от малого (но злобного) искажения советской действительности, достигает своего зенита, доходит до точки невозврата, в которой уже и режим полета менять бесполезно – остается только расслабиться и свободно падать, пока не разобьешься в лепешку. Невозможно представить себе, чтобы в СССР, где бесплатные изостудии были чуть ли не у каждого столба, люди посылали своих «разнокалиберных» детей заниматься рисованием в грязные подвалы к «особенным» алкашам  - будь эти алкаши даже и голубой крови и знай они хоть пятьдесят иностранных языков.

Недоумение вызывают и образы самих благородных пьяниц.

Известно, что систематическое употребление спиртных напитков приводит к нравственно-интеллектуальной деградации личности. Это научно доказанный, никем и нигде не оспариваемый факт. Мозг и нервная система страдают от алкоголя больше всего, т.к. из-за богатого кровоснабжения мозга насыщение этанолом мозговой ткани идёт быстрее, и концентрация в ней оказывается выше, чем в других органах. Химик дядя Миша наверняка догадывался об этом удручающем обстоятельстве. Токсическое воздействие алкоголя приводит, с одной стороны, к онемению и отмиранию участков головного мозга, а с другой, к ослаблению функций центральной нервной системы, которая начинает работать как бы «отдельно» от мозга. В какой-то момент, выпивший человек ощущает приподнятость, эйфорическое освобождение, иллюзию вседозволенности и безграничности собственных возможностей – впадает в то самое состояние, когда, как говорил хорошо разбиравшийся в проблеме поручик Назанский из «Поединка» Куприна, «не ты ведешь мысль, а она тебя ведет». Поддатый человек может вести самые общие, беспредметные разговоры, совершать глупые поступки, но способность к конструктивной, сосредоточенной и критической деятельности утрачивает практически полностью. Поэтому на пьяных застольях и в компаниях алкоголиков столь популярны «откровенные» беседы «за жизнь», бестолковые споры о политике, обсуждение вопросов взаимоотношения полов (разумеется, в самой грубой и вульгарной форме), эмоциональные излияния («Ты меня уважаешь?») и т.п. виды культурного общения.

Писатели-реалисты, считавшие своим долгом поверять творческую фантазию действительностью, создавали яркие, экстравагантные, но всегда правдоподобные, вяжущиеся с жизнью образы горьких пьяниц. Вполне возможно представить себе, к примеру, Мармеладова, занимающимся глобальным политическим прогнозированием и даже кое-как передвигающим фигуры по шахматной доске, но вот увидеть его щелкающим задачки по алгебре, преподающим своим детям химию и иностранные языки – такое под силу, пожалуй, только разнузданному воображению какого-нибудь очень крутого постмодерниста…

Дина Рубина, конечно, не постмодернистка. Алкаши-супермены - блестящие аналитики, в совершенстве владеющие математически аппаратом, мастерски исполняющие Шопена, обучающие детей живописи, после первого стакана гневно обличающие «бандитов и узурпаторов», а после третьего прозорливо предсказывающие гибель «колониальных империй», выведены автором «Солнечной стороны улицы» явно не для прикола или эпатажа пресыщенной публики. Цель, очевидно, преследовалась другая – продемонстрировать особость представителей класса «странных людей», способных жить вопреки не только общественным, но и физиологическим законам. Повышенное содержание алкоголя в крови действует на них не больше, чем сверхконцентрация «несвободы» в тоталитарно-имперском государстве.

Образ главной героини романа, Веры Щегловой, как мы уже отмечали, задуман автором как вершина, квинтэссенция повествования о «странных людях». Это то самое «никому ничего не обязанное», «абсолютно отдельное» и «неразгаданное» существо, которому только и суждено подняться до служения «истинному», «чистому», надклассовому искусству, воплотив тем самым в жизнь сверхидею интеллигентского сообщества. Надо признать, что до поры до времени Дине Рубиной удается справляться с задачей и поддерживать высокий градус внутренней жизни своей героини – «второго я» писательницы. Этому способствуют два момента, две пересекающиеся и взаимно дополняющие друг дружку темы: извечная и прекрасно разработанная как классической, так и, главным образом, антисоветской и антикоммунистической литературой идея (миф) противостояния «свободной личности» и «тоталитарного государства (общества)», и сюжетная линия сложных, враждебных взаимоотношений Веры с её матерью. Разработку этой линии можно, с незначительными оговорками, назвать безусловной удачей автора «Солнечной стороны улицы». Мать Веры – хищный, безжалостный и расчетливый комбинатор, преуспевающий делец теневого бизнеса – олицетворяет собой тайную сторону советского общества, второе (сокрытое) лицо обреченной Империи. «Свободный художник», находящийся между молотом дряхлеющего «имперского тоталитаризма» и наковальней крепнущего мира оргпреступности – мотив, хорошо знакомый нам ещё по соловьевской «Ассе» - находит своеобразное преломление в судьбе Веры Щегловой, взрослеющей в классово чуждом ей социуме, рядом со смертельно ненавидящей её матерью.

Однако от нокаутирующих ударов истории невозможно увернуться ни в каком деле, даже в таком возвышенном и благородном, как создание образа «неразгаданной личности», всю себя отдающей «чистому искусству». Рубиной удается достойно вести свою Веру по перипетиям «Солнечной стороны улицы» ровно до начала Перестройки, когда «Империя не то чтобы качнулась или стала осыпаться, но несколько утратила чувствительность своих щупалец… Они стали разжиматься, пока еще не выпуская колонии, но заметно ослабив хватку… В Ташкенте стали появляться иностранцы». До того самого интервью художницы западногерманскому журналисту (разумеется, с приставкой «фон»), в котором она решительно отвергла утверждение, что «советская идеология мешает ей творить». Этот смелый шаг оказывается последним «положительным» действием главной героини на страницах романа – во все оставшееся до конца повествования время автор просто-напросто не знает, чем её занять, то приписывая Вере собственные поступки, то дополняя их действиями, которые, вероятно, сама  хотела бы совершить.

Многострадальная художница, выпав из разжавшихся «щупалец Империи», добивается широкого международного признания, её картины уходят влёт на арт-аукционах «цивилизованного мира», она разъезжает по белу свету, устраивает бесчисленные авторские вечера, живет в Германии с тем самым фон-немцем, бравшим у неё последнее отважное интервью. Чувствуя, что «свободному художнику» вести такое «духовное» существование не совсем пристало, Дина Рубина в какой-то момент заставляет свою героиню пуститься во все тяжкие. Вера начинает совершать одну за другой вопиющие глупости: зачем-то скупает по музеям и частным коллекциям собственные картины, ссорится с немцем, возвращается в «независимый» Ташкент, где пытается преподавать. В лучших традициях пошлейших мелодрам 90-х, обнаруживает у себя дворянские корни…

В какой-то момент все эти маловразумительные телодвижения, призванные обозначить «бунт» творческой личности против обывательщины, видимо надоедают и самому автору. В финале романа Рубина отправляет своё alter ego на ПМЖ в Соединенные Штаты, в объятия к другу юности, состоятельному человеку из области информационных технологий. Героиня остается живой, здоровой, обеспеченной – healthy and wealthy. А нам остается лишь поблагодарить писательницу за счастливый конец, за убедительную демонстрацию духовного, эстетического и общественного ничтожества класса «странных людей», а также за полное и окончательное снятие с повестки дня проблемы «никому ничего не обязанной» и никем «неразгаданной личности»…