“-Да здравствует Америка для американцев и да сгинут
всякие пришельцы, особенно проклятые ирландцы!
Произнеся этот оскорбительный тост, Колхаун сделал шаг
назад и локтем толкнул мустангера, который только что поднес
стакан к губам.
Виски выплеснулось из стакана и залило мустангеру рубашку.
Была ли это случайность? Никто ни минуты не сомневался в
противном. Сопровождаемое таким тостом, это движение могло быть
только намеренным и заранее обдуманным.
Все ждали, что Морис сейчас же бросится на обидчика. Они
были разочарованы и удивлены поведением мустангера. Некоторые
даже думали, что он безмолвно снесет оскорбление.(…)
- Я ирландец,- сказал мустангер, кладя платок в карман.
Ответ казался очень простым и немного запоздалым, но все
поняли его значение. Если бы охотник за дикими лошадьми дернул
Кассия Колхауна за нос, от этого не стало бы яснее, что вызов
принят. Лаконичность только подчеркивала серьезность намерений
оскорбленного.
- Вы? - презрительно спросил Колхаун, повернувшись к
нему и подбоченившись.- Вы? - продолжал он, меряя мустангера
взглядом. - Вы ирландец? Не может быть, я бы никогда этого не
подумал. Я принял бы вас за мексиканца, судя по вашему костюму
и вышивке на рубашке.
- И какое вам дело до моего костюма, мистер Колхаун! Но
так как вы залили мою рубашку, то разрешите мне ответить тем же
и смыть крахмал с вашей.
С этими словами мустангер взял свой стакан и, прежде чем
отставной капитан успел отвернуться, выплеснул ему в лицо
остатки недопитого виски, отчего Колхаун стал неистово кашлять
и чихать, к удовольствию большинства присутствующих.”

(Томас Майн-Рид «Всадник без головы»)

…- А еще у вас в России делают аборты в качестве контрацептивного средства. Это мне один русский мужчина рассказал. Его жена  делала аборты раз десять. А помните восточногерманских гимнасток? Они беременели специально для того, чтобы через 12 недель сделать аборт. После этого у них в организме выделялся тестостерон, и это намного повышало их спортивную форму. Именно поэтому они и побеждали. Вы представляете? Это действительно раскрыло мои глаза…

Маленький рыжий человечек с миниатюрными, почти девичьими ручонками и покатыми обезьяньими плечами сидел, развалившись, у окна автобуса и громогласно вещал, обращаясь к моему земляку - славному, скромному русскому парнишке, который был слишком хорошо воспитан, чтобы этого рыжего хама осадить.  Парнишка делал вид, что хам обращался не к нему и продолжал задумчиво смотреть в окно. Ну и выдержка же у него! Кремень, а не человек!

Автор вышеописанной тирады был представителем относительно просвещенной (на фоне среднего западного потребителя) «творческой элиты». Кинорежиссером. Его монологи до боли напоминали песню Попугая из фильма «Мама»

«Попка- не дурак,

Верьте, это так!

Парень – хоть куда,

Попка-сверхзвезда!

Моя голова, ей-ей,

Полна золотых идей,

Такой головы, увы,

Нигде не найдешь.

Я шар покорил земной,

Зеваки идут за мной,

А я на виду иду,

Умен и пригож!»

Рыжий-рыжий конопатый вещал беспрерывно, вот уже пять дней. Казалось, что рот у него просто не закрывается. Я испробовала все средства, чтобы его не слушать – старалась сесть от него подальше, даже один раз попробовала заткнуть уши выданными в самолете пробками в надежде, что поможет. Не помогло.

Ему ужасно хотелось, чтобы за его искусство его носили на руках (желательно женщины, но на худой конец сойдут и мужчины, главное – найти внимающую ему с открытым ртом аудиторию) и укладывали в постельку, осыпанную розовыми лепестками (он несколько раз уже успел поведать нам о том, как именно в такую постельку укладывали его на фестивале геев и лесбиянок в Берлине). Он не был геем (по крайней мере, по его словам), но живо, в ногу со временем интересовался ими.

- Представляете, они меня таким вещам научили! Ну просто открыли глаза! Я до того фестиваля был невинен, как святая дева Мария….

В то же самое время он был совершенно зациклен на женском поле и не пропускал ни одной юбки, чтобы к ней не пристать.  Он не говорил почти ни о чем другом, кроме как о женщинах. Больше, чем о женщинах, он говорил только о самом себе.

Исключительно только о самом себе он говорил первые три дня. Какой он талантливый, какой он тонкий и ранимый, какой он романтик, какой большой он профессионал, и сколько у него поклонников и поклонниц. Он был полон самим собой, любимым до самой последней клеточки.

- Мое искусство – это отражение меня! Такое, знаете ли, своего рода, - с глубокомысленным видом стучал он себе в грудь тонкой волосатой ручкой, - Такое, понимаете ли…Те, кто меня знает, видит именно меня во всех моих работах. Даже если это на первый взгляд работа о саамской женщине, на самом деле это не она. Это я.

Он абсолютно уверен, что всему человечеству просто-таки невтерпеж узнать, что там у него внутри и полюбоваться на его «отражение».

Интересно получается… Я-то по наивности полагала, что он приехал создавать произведение искусства о КНДР, где мы с ним оба сейчас находились. Чтобы его соотечественники смогли ее лучше понять. А он, оказывается, о самом себе повествовать будет. В форме корейской женщины…

- Я- профессионал, понимаете!- и тонкая волосатая ручка снова взмывала к груди.- До мозга костей профессионал!

Через пару дней выяснилось, что «профессионал» пытается одновременно заниматься сразу четырьмя совершенно разными проектами. Да это просто какой-то передовик-многостаночник! Но он тут же жаловался, что «не может сосредоточиться», если в одной комнате с ним и с фотографируемыми им девочками-каллиграфистками находится больше двух посторонних человек (тихо стоящих по стеночке и никоим образом девочек ему не загораживающих). У меня в памяти при этом почему-то всплыл масляный голос графа Альмавивы в исполнении Ширвиндта: “Но мы же не читать там собираемся!...»

Исчерпав репертуар гордо бьющего себя в грудь самца гориллы, профессионал попробовал  начать по второму кругу про собственную исключительность и  замечательность – вплоть до того, что другие члены группы начали от него разбегаться в разные стороны. Если дело было не в автобусе, конечно. В автобусе никуда не убежишь. И уши затыкать себе руками как-то неудобно. Плюс, естественно, все были очень вежливыми – как кролик из сказки о Винни-Пухе –, и никто ничего не ему не говорил.

Наконец он начал догадываться, что пора бы и переменить пластинку, и перешел на тему женщин в разных странах, в которых ему довелось побывать (за счет правительства небольшой скандинавской страны, в которой он проживал уже больше 20 лет). Говорил о женщинах он сочно, плотоядно. По его мнению, это свидетельствовало о его неистребимом романтизме. От русских балерин до африканок племени динка – он перепробовал их всех.

- … Их откармливают там перед свадьбой, как поросят. Потом продают. А еще они были в таких малюсеньких набедренных повязочках, что это вообще не считается!

Он впервые оказался в стране, где его эротическим фантазиям никто не даст волю, и сами местные женщины – в первую очередь. Но это не смущало его. Язык его работал как помело дворника перед праздником. То он якобы щипал за руку местную докторшу, лечившую его иглоукалыванием («Ты сделаешь мне больно, а я сделаю больно тебе!»), то начинал утверждать, что его ущипнула за рыжую шерсть на руке (брр, какая гадость!) корейская соседка по вагону метро.  При этом красное как свекла лицо самозваного неотразимчика светилось от самодовольства.

Причем рассказывать обо всем этом его почему-то непременно тянуло женщинам, хотя по логике вещей такими вещами мужчины вроде бы хвастают друг перед другом. Наконец, одна из этих женщин не выдержала и посоветовала ему начать карьеру в порно-индустрии…

Это был типичный ирландский балабол. Как их называют в Ирландии (особенно любят этот термин адвокаты, когда такие балаболы предстают в качестве обвиняемого перед судом, - для оправдания), Walter Mitty character[1]. В общем –то, это достаточно безобидный тип, хотя и надоедливый. Но в этом конкретном экземпляре к природной ирландской традиционно-католической балаболистости примешивались чисто протестантское расистское высокомерие и в качестве общечеловеческого порока - непомерно раздутое самомнение. Первое он старательно скрывал, стараясь казаться  душой компании и рубахой-парнем, который весело и бесшабашно идет по жизни. Второе выражалось в абсолютном нежелании прислушиваться к окружающим или узнать хотя бы немного больше о предмете своего будущего произведения.  Он токовал  самозабвенно, как тетерев. Уже на третий день своего первого пребывания в стране он заявил, что ему все понятно, он видел достаточно, и накропал сценарий своего будущего шедевра.

Он был так похож на мыльный пузырь – раздутый, блестящий и совершенно пустой внутри. Пуст, как  длинный железнодорожный состав порожняка.

Конечно же, речь в его произведении могла идти только о женщине. В женщинах, по его словам, его интересовала форма. Женщина обязательно должна быть красивой – «внешне или изнутри». Она будет жить на природе, заниматься творчеством, и мы познакомимся «с ее внутренним миром, ее мечтами и чаяниями».Он так красочно описывал свою будущую героиню - ни дать, ни взять Сандру Рулофс[2]!

- Мечты у всех людей в этом мире одни,- чувственно закатывал он глаза в потолок автобуса,  и изо рта его разило выпитым уже с утра, на голодный желудок пивом - Ее мечты- это мои мечты…

Он начинал меня раздражать. Кретин, твои мечты – это совсем не ее мечты! Вряд ли хоть одна женщина тут мечтает, как бы с утра поскорей нализаться!  

Группа морщила носы от запаха пива и делала вид, что ничего не заметила. Хотя корейские сопровождающие товарищи, несомненно, сделали для себя соответствующие оргвыводы.

Озабоченные западные туристы, как свойственно им по своей природе, и в этой стране интересуются только красивыми женщинами или детьми. Хотя их мечтаньям тут и не суждено сбыться, привычка – вторая натура. Почему-то не видела я еще ни одного западного документального фильма о красоте рабочего-металлурга, играющего бронзовыми мускулами под рабочей спецовкой у раскаленной домны. Или о красоте солдата, с гранатой в руках бросающегося на захватчиков его страны. Или о красоте седой бабушки-крестьянки, в поте лица высаживающей зеленые рисовые саженцы в поле.  При виде фабрик и заводов, которые мы посещали, наш деятель искусств непременно скисал и уходил в себя. Они не вызывали у него вдохновения, фабрики и заводы.  А может, он просто боялся запачкать ненароком на фабрике свои никогда не знавшие настоящего труда ручонки.

… Когда в другой стране собирается вместе для ее посещения группа совершенно незнакомых друг другу людей, то, конечно, никто не ожидает, что они все должны друг другу понравиться. Но большая часть людей старается все-таки друг с другом считаться, друг другу не надоедать, не задевать друг друга,- элементарные даже в индивидуалистическом обществе правила приличия.

Я, например, искренне старалась его не задевать. Не надевала футболку с ирландской революционной символикой, не говорила ничего плохого про его страну (хотя были и есть там такие вещи, от которых у меня до сих пор волосы дыбом встают) Я не оповещала группу, например, при посещении Дворца пионеров, что в Северной Ирландии «дети умеют только курить и пьянствовать с 11-летнего возраста».  И точно так же его не задевал никто из остальных членов группы. Он сам цеплялся к нам, словно липучий шотландский репей.

Не понадобилось долго времени, чтобы заметить, что мишенью его словесных выбросов была преимущественно наша страна. Россия, где, по его словам, он провел почти 10 лет и «очень ее полюбил». И бывшие советские республики (в одну из них он периодически наезжал навестить свою молдавскую наложницу, что, обходилось ему «очень дешево»).

С такой «любовью» никакие враги не нужны!

Перед «полноценными» европейцами в группе он рассыпался в комплиментах в адрес их родных стран и городов. Нам же с Сережей доставалось примерно такое:

- Cережа, возвращайся домой и издай закон, запрещающий русским женщинам выходить замуж за иностранцев! Это единственный способ остановить нас от похищения ваших красавиц, которые ради западного мужчины готовы на все.

Сережа, как воспитанный человек, улыбался, глядя ему прямо в глаза, и говорил, что так он непременно и сделает. А довольный собой рыжий повторял эту «удачную шутку» по меньшей мере раза два ежедневно.

Меня он уже тогда побаивался. После того, как я отбрила его насчет религии.

- Что делает православная русская в маленьком городке в моей родной стране?

Не знаю, какого ответа он ожидал. Может, что я скажу ему, что я католичка или протестантка. Или что я там у них ненадолго. Интересно, почему никто из нас не спрашивает, а что, собственно, делает ирландский прод[3] в суровых скандинавских фьордах?

Я подняла брови.

- А кто это Вам сказал, что я православная? Я атеистка.

Его серое вещество отказывалось поверить в такое безобразие.

- Не может быть. Как это так?

- А вот так. Меня даже не крестили.

«Толерантный» и «современный», привыкший к гей-парадам  «человек, повидавший мир» даже зажмурился.

- Ну, в таком случае, Вы в меньшинстве.., - промямлил он.

-  Плохо же Вы знаете мою страну. Нас ого-го как много. И моя бабушка в 30-е годы была активным членом Союза Воинственных Безбожников, - ласково улыбаясь, добавила я.

- Это я к тому, что хорошо, когда в стране одна религия. Вот когда 40 процентов на 60, тогда и начинаются проблемы, - попытался свернуть разговор в другое русло он. Но я не поддалась искушению перейти на обсуждение ситуации в Северной Ирландии. Я щадила его чувства - после такого разговора его вообще пришлось бы уносить на носилках.

- Еще лучше, когда вообще никакой религии нет. Знаете, как замечательно!

После этого деятель искусств уже боялся сесть со мной рядом в автобусе.

Незадолго до этого разговора, когда он меня еще не боялся, он спросил меня:

- Вы еще долго будете жить в Северной Ирландии?- c тем же выражением на лице, с которым подобный вопрос задают всем иностранцам в Голландии. И опять же, почему-то ему такой же вопрос – а сколько он еще намерен болтаться у Полярного круга? – никто из нас не задавал. Включая коренных жителей страны его проживания.

Мне совсем не хотелось рассуждать с ним на эту тему, чувствительную для меня, как и для каждого человека, который не по своей воле не может вернуться «прямо сейчас» туда, куда ему очень хочется вернуться. И я только неопределенно махнула рукой и отшутилась:

- Почему бы и не на всю жизнь?

Большой радости я на его лице не заметила. Тогда зачем спрашивал? Что ты хотел в ответ услышать? Или это была скрыто выраженная надежда, что я уберусь восвояси? Да какое тебе-то до этого дело, если ты сам за границей живешь и домой возвращаться не собираешься? Я же не спрашиваю тебя, почему ты уехал. Потому ли, что хоть ты и протестант, но фамилия у тебя католическая, а значит, папа твой был католиком, и  «свои» не принимали тебя как полноценного члена общины?

К пятому дню он до того стал действовать мне на нервы, что я уже не могла по-настоящему наслаждаться этой своей такой долгожданной поездкой. Я попыталась сказать об этом его спутнику, который мог бы на него повлиять.

- Если Ваш друг будет продолжать так выражаться про русских женщин, мне не останется ничего другого,кроме как сбросить его с Монумента Идей Чучхе, - пошутила я. Спутник вздохнул:

-          C ним надо быть дипломатичным…

Ну, Вы и обращайтесь с ним дипломатично, подумала я. Намекните ему, в конце концов, что так себя вести просто неприлично.

Но дипломатичный разговор то ли не состоялся, то ли не подействовал. И все продолжалось по-прежнему. Вот тогда-то я и приняла решение – еще одна его такая «шутка», и я иду на таран…

Долго ждать мне не пришлось. Минут через двадцать он опять завел шарманку про то «когда же вы наконец вернетесь домой». На этот раз досталось Сереже.

- Когда же Вы, молодой человек, собираетесь вернуться в Россию и заняться осуществлением там… э-э-э… революции?

За Сережу ответила я.

- Дайте только моим детям чуть-чуть подрасти, и мы вернемся и непременно доведем революцию до победного конца!

От этих слов дернулся сидевший впереди меня восточноевропейский бизнесмен.

У рыжего на лоб полезли глаза.

- Excuse me?

Я повторила еще раз, глядя ему прямо в глаза. Он покраснел, как ошпаренный.

- Хорошо, хорошо, что вы такие патриоты….,- с деланным смешком пролепетал он.

Тут группа наконец-то взялась за него – а когда ты вернешься в свой Ольстер для его освобождения?

- Мне это не нужно. Я родом из свободной страны!- и он гордо посмотрел опять-таки на нас с Сережей. Но в голосе его послышались первые истеричные нотки.

Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! Ну да, если считать большой полуконцлагерь-полупсихлечебницу под открытым небом «свободной страной»…

Все. Молчать больше нельзя.

…Многолетняя жизнь на Западе сделала меня своего рода эмоциональным инвалидом. Мои эмоции- знак слабости в западном мире и знак того, что тебе не все равно, и что у тебя есть сердце, в мире нашем- прочно «купированы», теперь уже не только в общении с окружающими, но и внутри меня самой. Описать это ощущение можно примерно как постоянную жизнь с заложенным носом. Становишься неспособной в полную силу ни радоваться, ни удивляться, ни даже переживать. Когда впервые осознаешь это, становится страшно. Списываешь это на усталость. Но даже после любого отдыха душу словно бы все время заполняет какой-то туман, мешающий всем человеческим чувствам проявиться в полную меру. Все вокруг словно бы в тенях, словно бы на экране телевизора, а не происходит с тобой наяву. Ты ходишь, дышишь, питаешься, функционируешь – видимо, достаточно, для того, чтобы считаться нормальной в этом обществе. Но постоянно ощущаешь, что для тебя самой это недостаточно и ненормально. Потому что ты помнишь себя другую. Начинается тоска – единственное чувство, способное пробить этот эмоциональный туман. Тоска по настоящим чувствам во всех их проявлениях. Доходящая до того, что, кажется, все бы отдала за то, чтобы опять в полную силу полюбить, возненавидеть, обрадоваться и даже огорчиться. Нарост цинизма мешает тебе дышать полной грудью как сапог оккупанта, сдавливающий ее.

Когда я оказываюсь в КНДР, мне удается наконец совершить этот прорыв и вернуться в полнокровное человеческое состояние, хотя для этого и требуется несколько дней. Это ощущение постепенно оттаивающей под весенним солнышком сосульки. Кап-кап-кап – и замороженный человек становится живым. По крайней мере, для человека, который когда-то в своей сознательной жизни ощущал полнокровные чувства, такая разморозка возможна.

Уже 20 с лишним лет я выслушиваю всю плюраду словесных плевков «цивилизованных европейцев» в адрес моей родной страны и моего народа. И все эти 20 лет  я была вынуждена сдерживаться в ответ на их почти неприкрытое хамство и высокомерие- то из-за того, что мне внушали, что надо быть «толерантной» (почему-то на уроженцев Запада необходимость толерантности к отличному от их образу жизни и мыслей не распространяется!), то из-за того, что обращались не ко мне напрямую (но так, чтобы я непременно слышала!), то из-за того, что рядом со мной были те, кого я считала близкими людьми, и им было бы за меня «неудобно».

Почему им в таком случае не неудобно за тех своих сородичей, которые оскорбляют другие народы и страны? Об этом спросите лучше у них.

Но всю жизнь отступать невозможно. Да и недостойно человека, в конце концов. Приходит в жизни момент, когда надо встать в полный рост под обстрелом – будь то словесным или настоящим. Потому что если ты не сделаешь этого, ты больше не человек, а урна для плевков и мусора. Раб на рынке, умильно улыбающийся тому, кто его хочет купить – в надежде на хорошее обращение. Червяк, прячущийся в земле, заслышав приближение очередной огородной курицы.

Настал такой момент и в моей жизни. Моя битва за Москву.

Да, этот тип – не мой гость, и я не буду вмешиваться в его отношения с теми, кто сам прекрасно может за себя постоять. Но оскорблять мою Родину и моих соотечественников я ему не позволю. «Велика Россия, а отступать некуда…» Спасибо за эти простые, как хлеб с солью, слова, товарищ политрук!

Мы уже 20 лет отступаем под все усиливающимся градом этих плевков. Наши квислинги[4] уже не стесняются вразвалочку сидеть на наших военных парадах, а перед парадами иностранных армий встают на цыпочки, как суслики. И этот трамвайный хам, лапающий своими сальными волосатыми ручонками наших смуглянок-молдаванок и балерин, такими сусликами теперь считает всех нас.

Осадить его – как схватить зубами пулю. Тяжко, но надо. Тяжко потому, что я женщина, мягкий и мирный по своей природе человек. Но без определенной грубости тут не обойтись. Знаю по опыту. Иного языка такие не понимают.  Раньше я пыталась отбрить таких короткой усмешкой: в ответ на «у вас в России так много проституток и бомжей!» - «У вас научились!»,  а на «Каддафи, видимо, хочет забрать у ирландских террористов оружие, которое он им поставлял» - «Что же, оно ему очень даже пригодится!»  Но сколько, в конце концов, можно только намекать, если до них не доходит?

Время намеков прошло. «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время…»

В этот момент я чувствовала себя почти Морисом-мустангером, готовящимся выплеснуть стакан виски в лицо Кассию Колхауну за его оскорбления в адрес ирландцев – из знаменитой книжки североирландского писателя Томаса Майн-Рида, которую в нашей стране знали и знают все, и о котором в самом «свободном Ольстере» никто даже и не слышал[5].

Я подождала, когда он выйдет из автобуса, подошла к нему и вполголоса с небольшой улыбкой сказала:

- Позвольте Вам кое-что высказать. Вы такой надоедливый маленький прыщ, с Вашими постоянными оскорбительными ремарками в адрес других стран и моей страны в частности. Оставьте нас и мою страну в покое!

Как, по-вашему, должен был повести себя в такой ситуации истинный европейский джентльмен? Тем более, если он искренне не понимал до этого, насколько неприлично воспринимается окружающими его поведение? Извиниться и сказать что-нибудь вроде «Я не знал, что Вы так воспринимаете мои реплики. Я не имел в виду ничего плохого»?

Хо! Плохо вы знаете европейских джентльменов!

C него в одну секунду упала так старательно ношенная все эти пять дней маска сладенького Весельчака У, его и без того красное лицо побагровело совсем уже до неприличия, и он истошно завопил фальцетом на весь Пхеньян:

- You go back to your country! – бедняга так разволновался, что чуть было не сказал по привычке «To your Dublin”!-  Get out of Ireland[6]!

Это был так хорошо знакомый мне пещерный голос маленького фрустрированного британского империалиста – той же породы, что по ночам  поджигает дома католиков и мигрантов в Белфасте и Портадауне, что я даже улыбнулась. До чего же они все-таки предсказуемы! Я сдержалась, чтобы не подхватить насмешливо: «Ulster says “no”! No surrender!”[7] Потому что сделать это означало бы скатиться до его уровня.

- I will get out when I think the time is right. You don’t know why I am in Ireland. And it’s not up to you to decide. I could also tell people here a thing or two about what kind of miserable bigots live in your “wee God-fearing country”, but I wasn’t doing it out of respect. So, you leave my country alone![8]

Я повернулась и пошла прочь, а он бежал за мной и верещал:

-          I did more for Russia than[9]….

Благодетель ты наш… More than who, он уточнять не стал. И что именно он сделал, тоже. На языке у меня вертелось сказать что-нибудь нехорошее по поводу того, чем этот недоделанный секс-турист занимался с русскими балеринами, но я и тут сдержалась. И очень этому рада. Советский человек опять-таки  не опустится до такого.

Громкое верещание за моей спиной все не переставало, и я, чтобы поставить точку над «I”, остановилась, развернулась и спросила сие творенье божие в лоб:

-          Вы хотите подраться?

Я женщина крупная, и он сразу сник и замолчал – очевидно, опасался, что это действительно случится. Только прошипел еще сквозь зубы: “F*** off!”[10] и  отстал.

Еще несколько минут я чувствовала, как от меня идет пар. «Стоило ли так резко-то с человеком?”- пискнул где-то в уголке моего сознания остаток «толерантности по-европейски», которой нас сейчас так усиленно учат. Чтобы не поднимали голос на «хозяев».

А ведь он наверняка даже и не задается вопросом, почему с ним так заговорили. Они ведь считают себя всегда правыми и безупречными. Хозяевами жизни.

И увидев его маленькую, скрюченную фигурку, на полусогнутых выбегающую из туалета, куда он сразу же нырнул «зализывать раны», нанесенные мною его себялюбию, я всей душой поняла: поступила я правильно.

На следующий день он молчал как рыба. И больше издевок в адрес России и СССР мы от него не услышали. Хорошо бы еще, если бы следующая наша балерина, к которой он потянет свои  ручонки, дала бы ему хорошую затрещину!

[1] Литературный герой, пустослов и фантазер, сам верящий в собственные фантазии

[2]  Жена президента Грузии Саакашвили. Имеется в виду стиль книги ее мемуаров (см. более подробно рецензию И. Маленко на  http://left.ru/2006/14/malenko148.phtml )

[3] Прод – насмешливое наименование протестанта в Северной Ирландии

[4] Видкун Квислинг – (норв. Vidkun Abraham Lauritz Jonssøn Quisling, 18 июля 1887—24 октября 1945) — коллаборационист, норвежский политик, нацист. С февраля 1942 г. до конца Второй мировой войны занимал пост министра-президента оккупированной Норвегии. После войны Квислинг был расстрелян по обвинению в государственной измене. Имя Квислинг стало символом предательства.

[5] Имеется в виду роман «Всадник без головы»

[6]  Ты, убирайся  обратно в свою страну! Убирайся из Ирландии!

[7] «Ольстер говорит «нет», «не сдаемся!»- политические лозунги североирландских протестантов

[8] Уеду, когда придет свое время. Вы не знаете, почему я в Ирландии. И не Вам это решать. Я тоже могла бы порассказать людям здесь кое-что о том, какие жалкие мракобесы водятся в Вашей «маленькой богобоязненной стране»., но не делала этого из уважения. Так что оставьте мою страну в покое!

[9]  Я сделал для России больше, чем…

[10] Отъ*** ись (ругательство, англ.)