для печати
| Лефт.Ру |
Версия для печати |
|
От редактора. В публикуемом тексте допущена досадная ошибка. В 2010 году (последний, по которому имеется статистика) детская смертность в Кыргызстане (в тексте - Киргизия) составила 3,77 детей до 5 лет на 1000 рожденных. В процентном отношении это 0,377 %, а не 22% , как указано в текстре. С 1990-го, когда смертность в этой категории детей составляла 0,747%, она снижается почти каждый год за исключением 2010 (рост на 0,1%). Мы просим извинения за эту ошибку автора.
* * *
“Какая она у тебя красавица, Огюстен! - воскликнул Альфред. - Придет время, и сколько сердец будет страдать из-за нее!
- Боюсь, что ты прав! - с неожиданной горечью сказал Сен-Клер и, сбежав вниз по ступенькам, снял дочь с седла. “
(Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома»)
«На дороге разрывались немецкие снаряды, и мы часто останавливались. А мимо гроба все шли и шли вперед наши подразделения. Какой-то боец с автоматом спросил меня:
- Мать, кого везешь?
- Сына.Боец приоткрыл крышку гроба.- Какой же он молодой у тебя! - сказал он, и слезы покатились по его лицу - Ну ничего, мать, мы отомстим. За все отомстим!»
(Елена Кошевая «Повесть о сыне»)
… Cамолет разбегается по взлетной полосе. С крыльев на нее капают капельки антифриза – будто слезы. Начинается самая страшная в моей жизни, самая бесконечная дорога – дорога к моей умершей дочери. Дорога длиной не просто больше, чем в сутки; дорога длиной в целую вечность. Через границы, континенты и эпохи…
«Моя дочь умерла». Сочетание этих слов, которые мне пришлось столько раз повторять по дороге, меняя билеты на самолет и проходя мимо таможенников, вооруженных собаками и автоматами в «свободном» мире, что под конец путешествия оно уже стало с автоматизмом срываться с моих губ, по-настоящему до сих пор не укладывается у меня в голове. Когда я впервые напечатала их на компьютере - чтобы сообщить о горестной вести друзьям и близким: «моя дочь Лиза Зомерберг трагически скоропостижно скончалась в 18-ый день своего рождения» - я долго-долго смотрела на напечатанные строчки на экране, и они показались мне такими чужими и нелепыми, что я чуть было не рассмеялась: это же всего лишь какой-то плохо придуманный сентиментальный дамский роман. Такое просто не может быть правдой. Так не бывает в жизни. Так бывает только в «мыльных операх».
А разве бывает в жизни то, что происходит на наших глазах за последние 20 лет?
Вот уже 20 лет нас травят дустом, как тараканов, под сладкие сказки о «нанотехнологиях», «инвестициях», «инновациях» и « - а мы продолжаем истерически смеяться, верещать, что мы стали «свободными» и надеяться занять место травильщиков, вместо того, чтобы покончить с ними… Разве нормальные люди так себя ведут?
… За два дня до ее смерти я говорила с мамой по телефону. Все у них было обычно – как всегда. Записку с телефонным номером мне передали во время важного делового разговора, к которому я готовилась несколько лет. Увидев этот номер, я сразу поняла, что что-то случилось, но что именно, и с кем, пока мне еще было неизвестно. Таким был наш уговор – тот человек должен был позвонить мне только в чрезвычайном случае.
До мамы удалось дозвониться уже только глубокой ночью.
- У вас все в порядке? – выдохнула в трубку я.
- Какое может быть «в порядке»!- голос мамы в тот момент показался мне сердитым, - Лиза умерла.
Я не зарыдала в трубку, как в таких случаях делают героини «мыльных опер». Даже сердце не сжалось сразу. Услышанное просто-напросто не доходило до моего сознания. Больше того, услышав эти страшные по своей сути слова, я почему-то почувствовала секундное облегчение: от того, что с мамой все в порядке, что с ней-то ничего не случилось (одним из самых больших моих страхов было как раз это –что маме станет плохо, и Лиза останется одна в закрытой квартире…) . И только потом уже у меня из пересохшего горла вырвалось лишь одно-единственное слово:
- Как?....
Вырвалось не в смысле «как она умерла?» (где-то на уровне подсознания я даже не хотела знать деталей), а вообще, «как такое могло случиться?” И еще мелькнуло в сознании: “И что, это все? Неужели ничего нельзя больше сделать?”
Наверно, так себя чувствовал герой прочитанной мною еще в детстве украинской повести Романа Федорива «Жбан вина» «карпатский Робин Гуд» Олекса Довбыш, когда ему говорят, что его любимой жены Аннычки больше нет на свете. «Как? Она же сына мне родила….» «Родила. А потом шляхта ее в землю живьем закопала. За песенки ее бунтарские…»
Но мама не поняла этого моего «как» и начала рассказывать мне в подробностях, как именно это произошло. Я слышала ее, но до сознания ее слова все равно не доходили. Вместо этого в голове всплывали знакомые, выученные наизусть тоже с детства строчки – тем более, что рассказываемое мамой почти как две капли воды повторяло прочитанное мной в том далеком советском детстве:
“"- Неужели она не проснется, не скажет хоть одно слово! - проговорил он
наконец и, нагнувшись над Евой, шепнул ей на ухо: - Ева, радость моя!
Огромные синие глаза открылись, по губам девочки скользнула улыбка. Она
хотела поднять голову с подушки, хотела заговорить...
- Ты узнаешь меня? Ева!
- Папа, милый! -чуть слышно сказала она и из последних сил обвила
руками его шею.
А потом руки ее упали и по лицу пробежала смертная судорога. Она
заметалась, ловя губами воздух.
- Боже мой! - воскликнул Сен-Клер и, отвернувшись, не сознавая, что
делает, стиснул Тому руку: - Том, друг мой! Я не вынесу этого!
По черному лицу Тома катились слезы.
- У меня разрывается сердце! Боже, молю тебя, сократи ее страдания!
- Они кончились, слава создателю! Хозяин, посмотрите на нее!
Девочка лежала, глубоко дыша, словно от усталости. Остановившийся
взгляд ее синих глаз был устремлен ввысь. И в этом лице было такое величавое
спокойствие, что горестные рыдания стихли. Все молча, затаив дыхание,
столпились около кровати.
- Ева! - прошептал Сен-Клер.
Но она уже ничего не слышала. Светлая улыбка озарила ее лицо, и Евы не стало."
Моя дочь…Я закрываю глаза и вижу перед собой почти никогда не исчезающую с ее лица – несмотря на все пережитые страдания– улыбку. Вижу, как она танцует перед зеркалом – в меру своих сил и возможностей. Как радостно раскачивается в кресле, услышав любимую мелодию. Вижу ее пронзительно умные глаза, которые так контрастируют с ее поведением человека, страдающего повреждением коры головного мозга. Иногда мне казалось, что вся ее духовная сила, весь ее ум переселились в этот взгляд, ибо выразить свои чувства и мысли словами она не могла, вот уже целых 14 лет. Эти глаза смотрят на меня с любовью такой силы, с какой на меня никогда не смотрел ни один человек, даже моя собственная мама. И достаточно было улыбнуться ей в ответ, чтобы она почувствовала, как я люблю ее тоже. И расцветала от этого прямо на глазах.
Я вспоминаю, как, будучи маленькой, бежала она к телевизору с яростным криком, открывая мокрую очередь из водяного пистолета по злодею, угрожающему герою Пьера Ришара. Как, увидев по тому же телевизору похороны принцессы Дианы, спросила меня, что случилось, а потом сказала в ответ с самым серьезным и мудрым не по годам видом: “Принцессы не умирают!» …
Принцессы не умирают… Сейчас эти слова почти безотрывно всплывают в моей памяти.
«Как славно! Какой особенный день! Мне все так удается сегодня. Вещи, которые я считала пропавшими, находятся вдруг сами собой. Волосы послушно укладываются, когда я причесываюсь. А если я начинаю вспоминать прошлое, то ко мне приходят только радостные воспоминания. Жизнь улыбается мне на прощание. Вам сказали, что я сегодня умру?... Да, да, это гораздо страшнее, чем я думала. Смерть-то, оказывается, груба. Да еще и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных инструментов, похожих на докторские. Там у нее лежат необточенные серые каменные молотки для ударов, ржавые крючки для разрыва сердца и еще более безобразные приспособления, о которых не хочется говорить…. Смерть подошла так близко, что мне видно все. И довольно об этом. Друзья мои, будьте со мною еще добрее, чем всегда. Не думайте о своем горе, а постарайтесь скрасить последние мои минуты». 1
Моя уже большая и навсегда еще такая маленькая принцесса… Она не просто неотъемлемая часть последних 18 лет моей жизни, как у любого родителя. Это ведь именно она сделала меня такой, какая я есть. Без нее я все эти годы не представляла себе ни настоящего, ни будущего. Она научила меня не молчать, не терпеть, не сдаваться. Не закрывать глаза на происходящее и бороться – даже когда все кажется безнадежным. Да, именно она закалила меня, как сталь, превратив из затравленной капитализмом зеленой девчонки, все еще сомневающейся в очевидном – в том, что наш мир при нашем собственном попустительстве и равнодушии превратился в кромешный, кровоточащий, циничный ад, - в человека, который будет бороться с этим адом теперь уже всю свою оставшуюся жизнь, до последнего дыхания. Это благодаря ей мне теперь уже ничего не страшно. Мне не нужно даже подобно Рахметову спать на гвоздях для закалки. Последние 14 лет в нашей с Лизой жизни так и так были сплошным и непрерывным по ним хождением. Словно босыми ногами – и даже не по гвоздям, а по битому стеклу…
…Всю ночь я не могла сомкнуть глаз. Я не плакала – слез не было, но и спать тоже не могла. Был только камень на сердце – тяжелый и делающийся с каждой минутой все тяжелее и тяжелее.
Я вспоминала, как все эти годы моя мама не хотела примириться с тем, что уже не вызывало сомнения – что Лиза никогда не станет такой, какой она была до болезни.
„Она отойдет!“ думали хлопцы, глядя на нее. „Этот гость вылечит ее! она уже слушает, как разумная!“ 2
Все эти годы мы искали для нее лечения. Перечитали горы книг, переходили по десяткам врачей, перевозили ее по трем континентам. И все эти годы верили, что еще немного, еще чуть-чуть, и Лиза хотя бы заговорит. Могла ведь она обругать – да еще по-английски!- директора своей ирландской школы, когда та пыталась заставить ее заниматься физкультурой…
“Годы ждала Брэнда. Годы ждал я. И вот чего мы дождались! “ 3 .
Я пытаюсь найти какую-нибудь песню, которая выразила бы сейчас как можно точнее то, что у меня на сердце…
Может быть, вот это?
“Oh, I don't know why she's leaving,
Or where she's gonna go,
I guess she's got her reasons,
But I just don't want to know,
'Cos for twenty-four years
I've been living next door to Alice.
Twenty-four years just waiting for a chance,
To tell her how I feel, and maybe get a second glance,
Now I've got to get used to not living next door to Alice...
No, I'll never get used to not living next door to Alice...” 4
«Alice… Who the f*** is Alice?” 5 - тут же всплывает в голове тупо-жизнерадостный современный хор «в нагрузку» к этой старой, романтической и печальной песне.
Нет, это не то…Это не наше. И не о том. «Нет, это не она». 6
Может быть, вот это?
«Твое имя давно стало другим,
Глаза навсегда потеряли свой цвет,
Пьяный врач мне сказал, тебя больше нет,
Пожарный выдал мне справку, что дом твой сгорел…
Но я хочу быть с тобой, я хочу быть с тобой,
Я так хочу быть с тобой, я хочу быть с тобой,
Нет. Это тоже не то. Хотя и прошибает до слез, особенно по пьянке.
В советское время, когда появилась эта песня, помню, как меня удивляли в ней строчки о «пьяном враче». Я ни разу в жизни пьяных врачей тогда не встречала. И строчки эти были для меня таким же абсурдом, как то, что «Ален Делон не пьет одеколон». Конечно, не пьет. Еще чего не хватало. Да ему бы такое и в голову не пришло! Да и в Советском Союзе одеколон пили только совсем уж законченные «алконавты», которых тогда было в сотни – нет, в тысячи! – раз меньше, чем сегодня…
….Я смотрел в эти лица и не мог им простить
Того, что у них нет тебя, и они могут жить…»
Хорошо. Хорошо сказано, но это не то, что у меня сейчас на душе.
А на душе у меня гораздо более мирное -
«Теперь умолкли поезда
И не кричат автомобили,
И, между прочим, навсегда
Гудок рабочий отменили.
Такая тишь над городком,
Таким покоем дышат дали.
А мы не время с тем гудком,
Мы всю судьбу свою сверяли.
Ты это в памяти храни,
Как вместе с ним мы отмечали
И наши праздничные дни,
И наши общие печали.
Он звал меня издалека,
Когда порой бывало туго.
И голос этого гудка
Я узнавал, как голос друга.
Как будто где-то там, вдали,
Пылают грозные пожары.
И у печей, что мы зажгли,
Встают другие сталевары.
И в приоткрытое окно
К нам тишина приходит снова.
А все же жаль, что я давно
Гудка не слышал заводского.» 8
… Когда-то маленькая жизнерадостная советская девочка Женя Калашникова, не знающая еще, что такое горе, не говоря уже о том, что такое смерть, и только что научившаяся читать – на кубиках с буквами- , вытащила из шкафа толстую потрепанную книгу со странной картинкой на обложке: неприятного вида старичок с белой бородкой постукивал молотком по груди красивого и печального чернокожего человека. Это была «Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу.
Сначала Женя просто листала страницы, рассматривая картинки. Увидев картинку с красивой девочкой с длинными светлыми волосами, примерно ее же возраста, Женя начала книгу читать – медленно, но не отрываясь. И когда она дошла до сцены смерти маленькой Евы, бабушка услышала горькие рыдания, доносившиеся из-под круглого стола в зале…
“Засыхает трава, увядает цветок…» - так называлась одна глава из «Хижины дяди Тома», в которой рассказывалось о Еве. Но мой цветок не увядал, моя трава не засыхала: даже в самый последний день своей короткой жизни Лиза, стоявшая на пороге взрослости, постоянно улыбалась, смотрелась в зеркало, радостно подтанцовывала под любимую музыку…Не было никаких признаков того, что над ней нависла коса смерти. Может быть, она сама все-таки чувствовала это и только не хотела нам показывать? Может быть, она сама решила, что пора ей уйти?
"- Зачем таить это про себя, папа? Я скоро покину вас... покину и больше
никогда не вернусь. - И девочка всхлипнула.
- Ева, милая, перестань! - воскликнул Сен-Клер, стараясь сдержать дрожь
в голосе. - Это просто нервы, вот ты и приуныла. Гони прочь мрачные мысли.
Смотри, что я тебе купил!
- Нет, папа, - сказала Ева, мягко отстраняя его руку, - не обманывай
себя. Мне не стало лучше. Я знаю, что скоро уйду от вас. И если б не ты,
папа, и не все мои друзья, я была бы очень счастлива. Мне хочется уйти
отсюда, очень хочется.
- Дитя мое! Откуда в тебе эта грусть? Я сделал все для твоего счастья.
- Да, папа, но как же мне не грустить, когда вокруг столько горя! И
все-таки... все-таки мне больно расставаться с тобой!" 9
… Все утро своего 18-го дня рождения Лиза была жизнерадостной и веселой.
Ей подарили новые кроссовки (которые понравились ей до того, что она постоянно пыталась задрать обутую в них ногу на уровень зеркала в коридоре – чтобы полюбоваться) и красивую говорящую куклу. Если бы Лизина бабушка, склонная несмотря на весь свой атеизм к суеверию, задумалась над этим, она, наверно, никогда не купила бы ей эту куклу: то была Красная Шапочка, героиня последней сказки, которую Лиза слышала еще здоровой, в ту самую страшную ночь, когда ее увезли в реанимацию, после которой она осталась инвалидом. И последними словами Лизы перед тем, как она впала в кому, были: “Мама, а Серый Волк не придет?”…
Лиза позавтракала и весело поинтересовалась у бабушки: “А мамочка где?”
«В командировке,»- ответила бабушка.- «Вот приедет через 3 дня – и мы все вместе еще раз отметим твой день рождения.»
После завтрака Лиза прилегла на диванчик на кухне. Было жарко. Жарко было уже несколько недель – почти не переставая, с тех пор, как она приехала в гости к бабушке. Жара была изнуряющая, не дающая покоя даже по ночам. Не хотелось ничего делать. Особенно не хотелось выходить из дома и спускаться и подниматься по лестнице. Лиза задремала…
… Жара становилась все сильнее и сильнее. Солнце нависло над головой как оранжевый апельсин. Губы пересохли. «Колочки!»- прошептала Лиза. Колочкой она называла любые напитки, даже воду. Солнце начало снижаться и становилось все больше, и жара стала совсем нетерпимой. Лиза открыла рот и вдруг услышала свой собственный голос:
“А я и не думала, что солнышко может быть таким беспощадным. Я всегда думала, что оно доброе».
«Я могу говорить!»- удивилась Лиза, и от неожиданной радости из глаз у нее брызнули слезы. Откуда-то потянуло свежим ветерком, и сразу стало легче.
«Solo no t ‘asin miserikordia. Solo ta bida. I lo bo bira parti di dje dia bo tempu yega. Paso bo ta nasй bou di e signo di Solo 10 ”, - раздался чей-то хорошо знакомый голос. И Лиза удивилась, что понимает его: ведь она уже столько лет не слышала этого языка. Родного языка ее отца. Она обернулась.
Вокруг раскинулись широкие зеленые поля. Щебетали птички, журчал невидимый ручей. Откуда-то слышалась хорошо такая же знакомая ей, еще из раннего детства музыка. Она стояла под раскидистым деревом, с которого и слышался голос. Затрещали ветки, и тоненькая, хрупкая, будто выточенная из слоновьей кости фигурка, украшенная огромной копной курчавых волос, неожиданно соскочила с него.
“Bon tardi, mi dushi! 11 ”- воскликнул тот же знакомый хрипловатый голос.
« Бобби?”- удивилась Лиза, -« А где все остальные? Что Вы делаете на дереве? И почему Вы такой молодой? Я думала, Вы много старше….»
«Я в детстве так любил лазить по деревьям. Но у нас в Синт Никласе почти не было подходящих. Так что вот теперь отвожу душу. Остальных тут пока еще нет. А молодой я ровно настолько, насколько был молод в душе»,- рассмеялся Бобби, сверкнув крепкими белыми зубами. Улыбка у него была обезоруживающая, теплая, почти детская.,- «А ты, что ты всегда любила делать? О чем мечтала?”
“Я любила петь. Но давно уже не могу этого делать. Получается только подвывание. Вот я и перестала даже пытаться. Чтобы не расстраиваться.»
Бобби улыбнулся еще шире. Он был совсем не такой, каким Лиза привыкла видеть его на экране телевизора. Он не корчил сердитых рож и не рычал сквозь зубы. Он был простым, естественным и добрым.
«А ты попробуй.»- сказал он, - «Ведь смогла же ты говорить.»
И Лиза послушалась его. Она открыла рот, и из нее, к огромной неожиданности для нее самой, соловьиной трелью вырвалась в небо мелодия последней их песенки, которую она разучила до болезни – «Silly Confision”.
«А-аа-аа-аа-а, а-аа-а, падам-падам!»- иЛиза умолкла, сама сраженная тем, как музыкально, как здорово прозвучал ее голос. «Что же это со мной происходит?”- подумала она и тут же почувствовала, как ее душит кашель, а из горла вырывается что-то мокрое и горячее. Глаза застилал красный туман. Воздуха не хватало.Сердце застучало яростно и отчаянно, будто она висела над пропастью и цеплялась за корни, торчащие из обрыва.
… «И даже когда первая пуля ударила в бок, она просто удивилась. Ведь так глупо, так несуразно и неправдоподобно было умирать в девятнадцать лет.» 12
«Ребята, она что, кончается?”- услышала она далекий голос бабушки.
«Она в коме,»- ответил чужой мужской голос.
И отчаянный полушепот в ответ ему - «Ребята, ну делайте же что-нибудь!»
На секунду Лиза ощутила, что падает в пропасть. Она открыла глаза и опять увидела рядом Бобби. На той же зеленой лужайке под деревом. Солнце уже не было таким горячим. Оно пошло на заход.
«Не бойся.»- сказал Бобби и взял ее за руку, - «Это даже хорошо, что ты тут. Я так соскучился по своей дочке. А ты немного похожа на нее. Пойдем со мной, dushi. Там тебе будет хорошо. Ты снова станешь такой, какой и должна была быть от рождения. Сможешь говорить. Сможешь петь. Сможешь делать добро. А я как раз подбираю себе солистку для новой группы. Да только все, что приходят, - это не то. А ты- как раз то, что нужно.»
«А мама? Я ведь даже не попрощалась с ней», -вырвалось у Лизы. Она не спросила, куда это зовет ее Бобби. Она не очень понимала, что с ней происходит, но чувствовала, что это было что-то очень важное и необратимое.
«Так будет лучше. И для нее, и для тебя»- ответил Бобби, и лицо его стало грустным.- «Может быть, это жестоко – так говорить, но это правда. Я тоже ушел, не попрощавшись со своими самыми близкими. С мамой, с детьми. Было бы хуже, если бы я долго лежал в постели, страдал бы и мучил бы их своими страданиями. Я был совсем один в ту ночь, и далеко от дома. Пожалей свою маму. Ей будет легче, если она этого не увидит. Что она постоянно повторяет, скажи мне?”
“Что она устала,»- ответила Лиза, и ее охватил новый приступ кашля и рвоты, а в глазах опять потемнело.
«Ребята, ну неужели же ничего нельзя сделать?”- услышала она отчаянный возгла бабушки где-то в далеком тумане.
Лиза хватала воздух губами. Ей снова стало легче.
«Вот видишь, «- сказал Бобби, - «А ей нельзя уставать. Ей еще столько предстоит сделать. Ты все время в ее мыслях. Она постоянно о тебе беспокоится. И любит тебя. И боится того, что будет с тобой, когда ее не станет. Так не лучше ли избавить ее от этого страха, если ты любишь ее? Лучше уйти сейчас, пока она этого не видит. Говорю это тебе как старший, с богатым жизненным опытом»
Лиза представила себе маму – вымученную бессонными ночами, старающуюся все успевать и не успевающую, старающуюся сдержать вызванное усталостью раздражение, будучи и не всегда в силах это сделать. И ее глаза, - такие понимающие, такие любящие, такие родные….
«Ты прав, что лучше. Но ведь она будет плакать. И я никогда ее больше не увижу и не смогу ей сказать, чтобы утешить, что мне стало хорошо.»
«Ты увидишь ее. Это она не сможет видеть тебя. Но если она настоящая мать, она догадается. Непременно узнает тебя, в любом виде. Ну, а потом, когда она выполнит все, что должна, вы опять будете вместе. А если ты вернешься сейчас,»- сказал Бобби просто и печально, - «ты не сможешь даже ходить. Ты останешься прикованной к постели, лишенной речи, и причинишь родным еще больше горя. Хотя конечно же, они без памяти любят тебя, и если бы выбор был за ними, они бы выбрали быть с тобой такой, несмотря ни на что. Но выбор – за тобой.»
Лиза колебалась. Она вспомнила ощущение счастливой легкости от того, что может снова говорить и даже петь, но осознание того, какое горе причинит ее уход (она ощущала это именно как уход – ведь Лиза не знала ни слова «смерть», ни такого понятия), не давало ей покоя.
… Толчок – и Бобби снова нет рядом. Рвота снова подступила к горлу. Изо рта ее шла кровь.
«Я согласна!»- пыталась прокричать она ему. Но губы не слушались ее. Вместо этого с них сорвалось полушепотом: “Колочки мне…»
Она почувствовала, что летит куда-то. Что далеко-далеко впереди протягивают к ней руки и улыбаются бабушка Сима и Тамарочка, которых она не видела уже много лет…
Кровь окрасила теплую пуховую подушку…
«Лиза долго видела это синее прекрасное небо. Хрипя, выплевывала грязь и тянулась, тянулась к нему, тянулась и верила. Над деревьями медленно всплыло солнце, лучи упали на болото, и Лиза в последний раз увидела его свет - теплый, нестерпимо яркий, как обещание завтрашнего дня. И до последнего мгновения верила, что это завтра будет и для нее…» 13
«Ах!»- глубоко и спокойно вздохнула Лиза в ответ на укол адреналина. Это был ее последний в жизни вздох. Лицо ее стало спокойным и торжественным.
«И немцы добили ее в упор, а потом долго смотрели на ее гордое и прекрасное лицо..». 14
… Измученная усталостью, накачанная диазепамом, который мне выдали на дорогу товарищи, чтобы я смогла хотя бы добраться до дома, я ждала свой багаж на конвейерной ленте аэропорта Схипхол в Амстердаме, где мне предстояла пересадка. Мимо медленно прошла таможенница с собакой, собака подбежала ко мне и. обнюхав меня, остановилась. Не иначе как из-за диазепама. Но мне было все равно. Все происходящее вокруг меня было как во сне. По дороге до Амстердама я несколько часов проболтала с каким-то индусом, занимающимся нефтяным бизнесом и пламенно надеющимся в недалеком будущем урвать свой кусок в захватываемой на наших глазах НАТО Ливии. Я слышала саму себя как бы со стороны – как будто это говорил другой человек, а не я, - и сама же внутренне удивлялась: “Как же это я могу говорить с ним так спокойно, да еще о каком-то нефтяном бизнесе, когда моего самого родного, самого дорогого на свете человека только что не стало? И не будет уже никогда….» Вот что делает с человеком диазепам…
«Давайте негромко,
Давайте вполголоса,
Давайте простимся светло.
Неделя, другая,
И мы успокоимся,
Что было, то было, прошло.
Конечно ужасно,
Нелепо, бессмысленно,
Ах, как бы начало вернуть...
Начало вернуть
Невозможно, немыслимо.
Ты даже не думай, забудь.
Займемся обедом,
Займемся нарядами,
Заполним заботами быт.
Так легче, не так ли?
Так проще, не правда ли?
Не правда ли, меньше болит?
Не будем грустить,
И судьбу заговаривать,
Ей богу, не стоит труда.
Да-да, господа,
Не авось, ни когда-нибудь,
А больше уже никогда.
Ах как это мило,
Очень хорошо.
Плыло, и уплыло,
Было и прошло...» 15
Эта мелодия отчетливо звучала у меня в голове, когда над ухом неожиданно прозвучал голос голландского таможенника:
-Mevrouw, waar komt u vandaan? Kunt u uw bagage laten zien? 16
Я обернулась и посмотрела на него так, словно передо мной был инопланетянин.
«Собачка разнюхала диазепам», - подумала я как автомат, и на секунду мне стало почти смешно. В сумке у меня лежали оставшиеся из 10 6 таблеток диазепама.
В этот момент мне было совершенно наплевать даже если меня бы арестовали за эти 6 таблеток.
«Пожалуйста, осматривайте. Я спешу на похороны дочери», - совершенно спокойно, будто такое происходит каждый день, сказала я, глядя таможеннику прямо в глаза. Без слез и без истерик. И неожиданно для меня таможенник стушевался, словно сбившийся с программы робот. Секунд пять он не знал, что сказать, а потом молча указал мне дорогу на другой самолет….
Но на другой самолет я все равно опоздала. И тогда я позвонила крестной Лизе, краснощекой голландке Петре, которая ни о чем еще не знала… Провести целую ночь одной в аэропорту для меня было бы слишком. Даже с диазепамом…
Петра примчалась почти сразу. Она жила недалеко от аэропорта и, к счастью, оказалась дома. Мы обнялись и молча заплакали. Несколько лет назад Петра потеряла мужа, который умер от рака легких. И поэтому она хорошо понимала меня без всяких слов….
… Говорили мы уже потом.. У нее дома. Почти всю ночь напролет. Петра рассказывала мне, как она переживала свое горе, и давала советы, как лучше справиться с моим. Несмотря на мое притушенное диазепамом состояние, мне было приятно говорить с ней. Даже стало чуточку легче. На следующий день она отвезла меня в аэропорт. Мы проезжали через симпатичные, маленькие, окутанные густым туманом голландские деревни, покоящиеся на воде, с их мельницами и домами-лодками, и я почувствовала, как потихоньку боль отпускает меня. Словно я наконец в состоянии заключить перманентный мир с этой страной, в которой врачи загубили Лизу. При условии, что она станет для меня навсегда просто чужим и экзотическим чистоплотным и аккуратным краем для турпоездок, но не для жизни…Так мы отпускали друг друга.
… До Лондона я летела на маленьком самолетике – таком маленьком, что если бы я не была в такой прострации под воздействием происходящего, мне бы, наверно, даже стало страшно. Солнце уже шло на закат. Вечернее небо пылало всеми оттенками красного, немногочисленные облака на его фоне казались сизыми и холодными. Самолет плыл через них мягко и невесомо, словно нож сквозь подтаявшее сливочное масло.
«Лиза! Где ты? Если ты слышишь меня, подай мне знак!»- в отчаянии мысленно позвала я. И самолет моментально затрясся в турбулентности, хотя не трясся ни до и ни после этого, а небо вокруг нас было тихим и спокойным….
.. До Москвы я долетела только на следующее утро, когда еще было темно.
Утро было теплое, но мне было холодно до омерзения. «Ты только не пугайся, когда ее увидишь, не голоси! Это все та же наша Лизочка, так что бояться нечего»- предупредила меня мама по телефону. Это потому что я никогда еще в жизни не была на похоронах. И ни разу не видела покойника вблизи (не считая незнакомого человека, умершего в дверях в баню лет 30 назад, да предательницы Зины Костюченко, которую я даже не стала рассматривать). Как будто бы я так часто в жизни голосила! Это и было-то всего один раз – после первого решения голландского судьи о Лизиной опеке, когда я еще не научилась переживать и пересиливать, оседлывая его, свое горе…
До дома меня довезла добрая подруга – общая наша с Анечкой Бобровой, моя бывшая однокурсница Таисия. Когда-то я боялась с ней подружиться, потому что она казалась мне такой страшно умной и начитанной, что я боялась перед ней элементарно опростоволоситься. Но ставшая к этому времени уже доктором наук Тая оказалась овсе не высокомерной, мы быстро нашли общий язык – как будто и не было между нами 20-летнего расставания. Обе мы жалели, что в свое время не подружились и потеряли столько лет, узнавая друг друга лишь теперь. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда… Тая довезла меня до дома, откармливая и отпаивая по пути и пытаясь согреть меня огромным теплым пледом, который она сама специально для меня связала. А за окнами машины продолжало бушевать жаркое лето, будто бы ничего и не случилось….
….Когда мама открыла нам дверь, она не плакала. Не плакала и я. Мы говорили о практических вопросах, связанных с похоронами – так, словно нам предстояли не похороны, а свадьба. Ну, или, по крайней мере, день рождения…. А внутри у меня все колотилось. Я с таким нетерпением ждала Лизу, как будто мне предстояло встретиться с нею живой после долгой разлуки….О страхе не было и речи. Я вздохнула почти с облегчением, когда гробовщики позвонили в дверь. Почти трое суток добиралась я до своей Лизочки. И вот наконец-то она здесь, и она будет со мной еще целые сутки! Какое это немыслимое богатство – целых 26 часов с нею вместе! В лихорадочном возбуждении после своей бесконечной дороги до дома я была в тот момент почти счастлива. Здоровые ребята внесли в комнату открытый белый гроб, получили свою мзду и удалились. Пока мама расплачивалась с ними, я была на кухне. Но как только они ущли, бросилась в комнату. Здравствуй, моя радость! Вот и я, твоя мама… Прости, что я опоздала.
…Почему связаны веревками ее руки и ноги – как будто передо мной узник Гуантанамо-бэй? “Это чтобы не выпасть из гроба, пока его несли наверх», - чужим, сдавленным голосом поясняет мама. Я разрезаю веревки ножницами, словно освобождаю ее.
Почему ее лицо закрыто оранжевым полиэтиленовым пакетом, цвет которого еще более усиливает сходство с Гуантанамо? Неужели оно такое страшное, что на него нельзя взглянуть? Я нетерпеливо сдергиваю пакет…
Нет ничего страшного. Лиза совсем такая же, как при жизни – только немного заострился ее нос, и с одной стороны немного опухла шея – судя по всему, в том месте, куда врачи «скорой» делали адреналиновые уколы. Ее лицо настолько живого, настолько натурального цвета, что я ловлю себя на том, как пытаюсь рассмотреть, не движется ли вверх-вниз от дыхания ее грудь… И только коснувшись ее лба, я невольно отдергиваю руку, точно прикоснулась к куску льда в морозилке.
Предназначение оранжевого пакета скоро становится ясным. Нестерпимо резкий запах формалина заполняет нашу маленькую комнату. Он так резок, что от него автоматически шибает в нос, а из глаз брызжут слезы – каждый раз, когда я пытаюсь нагнуться над Лизой, чтобы поцеловать ее. Глаза режет хуже, чем от лука. Но я превознемогаю это и целую ее в холодный как лед лоб, в не менее холодные щеки. Один Лизин глаз чуточку приоткрыт: я вижу его белок. Рот тоже слегка приоткрыт, как при жизни; зубы белые, а десны все еще покрыты кровью, которой она кашляла перед смертью, и мы пытаемся отчистить их зубной щеткой. И только руки ее- совсем такие же, какими были при жизни, с их длинными, изящными, красивыми пальцами, и они даже постепенно начинают согреваться, когда я держу их в своих руках. Я надеваю на Лизин палец свое ирландское кольцо, на котором написано «Mo anam cara” – «Мой задушевный друг», невзначай поворачиваю ее руку ладонью вверх и вдруг замечаю синие пятна на пальцах с внутренней стороны…
Но даже при виде этих пятен мне совсем не страшно. И не дурно. Мне совсем не плохо. Наоборот, я по-прежнему чувствую облегчение от того, что мы наконец-то вместе, что я вижу ее. Что она еще не ушла насовсем. Что она здесь, со мной. Даже такая… И предстоящие сутки истинно кажутся мне сейчас щедрым подарком судьбы! Насколько ужаснее было бы, если бы я совсем не могла быть с ней рядом…
… По дороге домой я мечтала похоронить ее с ирландским сидением всю ночь над гробом – когда в дом всю ночь заходят и выходят знакомые и родные, и вспоминается об усопшем все только самое хорошее, и его жизнь празднуется вместо того, чтобы скорбить о его смерти. Но мы были далеко от Ирландии и обе измучены. А формалиновый запах не дал мне сидеть у гроба Лизы всю ночь, как я того хотела.
«Пойдем спать… Завтра будет тяжелый день», - сказала мне к ночи мама. И я была вынуждена подчиниться. Силы действительно были на исходе...
Перед сном я заглянула еще раз в сумрачную уже комнату, где стоял на столе засыпанный цветами гроб. Запах этих цветов хоть немного заглушал тошнотворную вонь формалина. «Спокойной ночи, моя зайка!» - сказала я Лизе перед сном, поцеловав ее прохладную, но такую почти живую руку….
Какое может быть
"Прощание навеки"
С той, которую ты
Никогда не знала?...
И почему тоска?…
Она лежит в гробу спокойно так,
Как будто просто спит глубоко.
Уснула же навеки.
Какое страшное виденье:
Девичий белый гроб,
И чёрная раскрытая могила.
Юную, прекрасную, родную
Закрыла крышка гроба –
Они никогда не увидятся с матерью
Лиза – тёмный цветок
Светлой любви - увял.
Зачем он жил?...
Её совсем не знала я.
Но чувствую тоску
Смертельную…Отчего?
Погибла девочка.
Безвинная страдалица
В безумном мире денег. 17
****
«Смерть этого монаха освобождает меня от клятвы, данной другому человеку... Святому человеку! И его кровь тоже на Вас, полковник Уэрта."
(«Зорро», франко-итальянский фильм 1975 года)
“Alles wat me verzwakt, verklein ik zo klein totdat er niets meer over is… 18 ”
(Заниллия Фаррелл, «Все в порядке”)
… Cпать не получалось, хотя я и послушно приняла выписанную мужем доброй моей Таисии таблетку. Правда, таблетка эта погрузила меня в состояние тихого умиротворения, за что я была ей безмерно благодарна.
В то же время я ощущала, что надо успеть сделать еще что-то важное. Когда я наконец поняла, что мне так хотелось сделать – хотя постороннему человеку этот поступок мог показаться бессмысленным, - я взяла ручку и лист бумаги…
- Знаешь, кто делал Лизе вскрытие? – мама продолжала переживать произошедшую на ее глазах трагедию вслух: наверно, ей так было легче, - Твой одноклассник, Антошка Голиков. Я его сначала даже не узнала. Бородищу такую отрастил… Помнишь, Лена Филимонова говорила нам, что он ударился в религию и ушел в какую-то землянку? Видно, пережил уже свой кризис…Семью-то кормить надо. ..
Сначала приехали милиционеры – пардон, господа полицейские. У нас теперь так полагается: вскрытия делают даже глубоким старикам – из-за того, скольких людей убивают из-за квартир… И знаешь, что они у меня спросили? «Она на дискотеки ходила? Наркотики принимала?” Прямо не знаешь, плакать или смеяться… Я им говорю: “Какие наркотики, вы что, рехнулись, ребята? Какие дискотеки? Человек в памперсах лежит, а вы…» Ну, тут они извинились. Потом посмотрели у меня в кухне на холодильник, где магнитик висит с твоей фотографией в корейском детском саду – той, где у тебя на коленках корейская девочка, а вокруг тебя еще штук десять ребятишек, - и с таким уважением мне говорят: “А это что, все Ваши внуки?” ,- и она нервно и горько засмеялась. Я поспешила поднести ей воды – опасаясь, что смех этот перейдет в истерику. Но зря я этого опасалась. Мама была верна себе – сильный, советской закалки человек.
- Спасибо, - продолжала она,- Антошка сказал, у нее отек легких развился. Быстро и внезапно. На фоне ишемической болезни сердца. Сгорела прямо на глазах. А ведь мы и понятия не имели, что у нее сердце больное… Да если бы я знала! У меня тут и валидол есть, и все лекарства сердечные… И на следующий день мы как раз уже были записаны на прием к врачу во взрослую поликлинику – до этого не могли, потому что в детскую нас уже не принимали, а во взрослую сказали приходить после того, как ей 18 исполнится. Вот тебе и исполнилось….
Мама беззвучно заплакала. И я впервые в жизни не нашла слов, чтобы ее утешить.
Тогда я попыталась ее отвлечь.
- А когда это, интересно, у нее сердце стало больным? Мы ведь ее и на Кубе проверяли, и тут дома, и в Корее тоже, и все было в порядке…
- Антошка говорит, очевидно, за эти два последние года. Чтоб им пусто было, этим гадам!
Я не стала уточнять, каких гадов мама имела в виду: ирландских ли врачей, понавыписавших Лизе кучу лекарств «от гиперактивности», небезопасных для здоровья, которые у нас дают только больным шизофренией – и это в стране, где к тому же не бывает общих ежегодных медосмотров («это слишком дорого»), ирландскую же ее школу и соцработников, из-за которых я была вынуждена ей эти лекарства давать (иначе они обвинили бы меня в «неглекте» 19 !), или же наших «родных» дипломатов, которые почти 2 года не пускали Лизу домой: из-за того, что она якобы «не российская гражданка», так что уехать и проверить ее у нормальных врачей мы все это время не имели возможности. Хотя то же самое посольство до этого уже целых два раза выдавало ей российский паспорт, и в мой действительный паспорт она тоже была занесена, что в то время, само собой, было бы невозможно без разрешения соответствующих инстанций. 20 Скорее, всего, их всех.
Мне вспомнилась толстая, самодовольная харя нашего доблестного консула, при виде которого в голове у меня всякий раз непроизвольно всплывала цитата из «Карлсона…» - «Пивной бочонок или нечто другое?” Cудя по его фамилии и поведению, консул этот являлся потомком дворников, ибо только лишь дворники могут с таким упиванием собственной, пусть даже и ничтожной, властью гонять людей от охраняемых ими дверей, унижая и оскорбляя их, доводя до отчаяния, как это мастерски делал он. Впрочем, гонял консул не всех. За те почти два года, что он тянул из нас душу, требуя то одну справку, то другую, то третью, то вообще выдумывая, что у Лизы «слишком длинное имя, чтобы поместиться в российский паспорт», я несколько раз видела, как он покидает свою каморку, идет куда-то за угол с местными бизнесменами, пришедшими за визой, и возвращается оттуда со сверточками под мышкой… Возможно, он ожидал, что у меня не хватит терпения, и я тоже ему что-нибудь принесу. Но я твердо знала, что закон в конечном итоге на моей стороне, а сам вид его внушал мне уже к концу первого года такое отвращение, что этого он, гражданин Гадюкин, от меня никогда бы не дождался… 21
Я постаралась выбросить их всех из головы. Сейчас это уже ничего не меняет. Хотя, само собой, забывать случившееся я не собираюсь. Но сейчас не до того….
- Мамуль, ты ложись спать… Завтра столько хлопот будет, - слова подбирались с трудом.
Мама тяжело вздохнула.
- Кира с Гришей тоже придут. Если Кира тебе что-нибудь религиозное начнет нести, ты уж с ней не ругайся. На похоронах ругаться нехорошо. Они у нас сейчас все в религию ударились – ведь им-то есть чего замаливать…
- Ладно, не буду. А кто еще придет?
- Мои с работы. Они мне так помогли, все организовать… Венки Лизе заказали, даже и от имени Зомербергов… Скорее всего, и братья твои придут. Ну, и Алла Колесникова, конечно…
- Хочешь таблеточку для сна?
- Не буду я никакие таблетки пить, даже и не выдумывай!- сердито сказала мама.- И тебе не советую.
Она прилегла на диване в кухне, а я снова взялась за ручку…
«Дорогая моя девочка!
Мне так много хотелось бы сказать тебе…Я думала, что у нас впереди еще будет для этого вся жизнь. А теперь впереди у меня только жизнь без тебя…
Спасибо тебе за то, что ты была. Спасибо тебе за все, чему ты меня научила.
За то, что ты сделала меня сильной.
Прости, что я привела тебя в этот мир. Иногда я думаю, что ты родилась слишком замечательной для него. Опередила свое время и потому не смогла в нем жить...
Мы всегда будем вместе, даже когда тебя не будет со мною рядом. Я хочу, чтобы ты знала, как сильно я люблю тебя. Ты – моя героиня! Ты будешь жить - в каждом моем слове, в каждом моем действии.
Обещаю тебе, моя милая, мое солнышко, что все свои силы, все время, которое мне еще осталось, всю свою энергию я отдам борьбе с тем, что тебя погубило. С капитализмом, с жадным до безумия тупым миром погони за барышами. До последнего моего дыхания. Клянусь. Чтобы другие дети избежали твоей горькой участи.
Целую тебя крепко-крепко,
Твоя мама.»
Слезы помимо моей воли потекли из глаз и начали капать на бумагу. Я поспешила поскорее запаковать ее в конверт.
…. В комнате было уже совсем темно. Я поймала себя на том, что не хочу включать свет – словно опасаюсь ее разбудить. Но в окно светил обмылок луны, и его света хватило мне для того, чтобы разглядеть белеющий в темноте гроб и лицо Лизы – спокойное и величавое, покрытое капельками испарины, которая еще больше усиливала чувство того, что она живая… В гробу уже лежала ее любимая куколка и еще несколько мелочей, положенных туда мамой. Мне не хотелось класть свое письмо Лизе в гроб на видное место, так, чтобы с утра его увидели и начали задавать мне на этот счет вопросы. Это было глубоко личное, только между мною и ней. Я попыталась приподнять Лизу чуть-чуть и поразилась тому, насколько тяжело ее холодное как лед тело. Но мне удалось все-таки спрятать маленький коричневый конвертик под ее спиной…
После этого, как ни нелепо, у меня словно упал с души камень.
…«Спи, родная мол, и пусть себе. Я, на свою беду, бессмертен. Мне предстоит пережить тебя и затосковать навеки. А пока - ты со мной, и я с тобой. С ума можно сойти от счастья. Ты со мной. Я с тобой. Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут, как будто они бессмертны, - смерть иной раз отступает от них. Отступает, ха-ха-ха! А вдруг ты и не умрешь, а превратишься в плюш, да и обовьешься вокруг меня, дурака. … Спи. Проснешься - смотришь, и уже пришло завтра. А все горести были вчера. Спи. Спи, родная». 22
***
….В моем сне кто-то радостно сучит тонкими волосатыми ножками в шортиках, с гримасой радости на личике с кулачок из-под красной бейсбольной кепочки. Этот кто-то не дотягивает до уровня полковника Уэрты, который на его фоне кажется красавцем и вообще достойным противником – современные «противники» слишком для того обмельчали. Кто это?
«Дубльмен (берет третье дело. Бартоло и Фигаро встают)."Барб-Агар-Рааб-Мадлен-Николь-Марселина де Верт-Аллюр, старшая дочь (Марселина встает и кланяется),возбуждает дело против Фигаро…" Имя, данное при крещении, отсутствует.
Фигаро. Аноним.
Бридуазон. А-аноним? Ра-азве есть такой святой?
Фигаро. Да, это мой святой.» 23
Я отмахиваюсь от Анонима и переворачиваюсь на другой бок. Это ты, милок, не на ту напал! «Мы дали твердую клятву превратить сегодняшнее горе в стократную силу и смелость» 24 , понятно тебе?
“Кончено! Кончено! Разбился, нет его… Он мертв!», - доносится из глубины сна визгливый голос. И ответ-
«Кто мертв?”
“Зорро мертв! Наконец!!!»
«Не совсем, полковник… ».
Откуда-то пробивается яркий солнечный луч. И маленькая волосатая гадость исчезает с отчаянным писком.
Дверь в кухню тихо-тихо открывается, и на пороге стоит Лиза. Почему-то она не в красивом платье с оборками, которое я подарила ей ко дню рождения, не зная, что ее положат в нем в гроб, а в своей школьной форме. Она улыбается, смотрит на меня и молчит. Я подскакиваю с дивана и бегу к ней: скорее пощупать ее щеки! Щеки оказываются теплыми, почти горячими – так, что даже согревают мои ладони. Лиза продолжает улыбаться, губы ее не размыкаются, но я отчетливо слышу:
Не рыдай на могиле моей
Я - не там, и не сплю я в ней
Я - в ветрах, что несутся с разбега
Я - в сиянии свежего снега
Я - в колосьях спелой пшеницы
Я - в дожде, что в окно стучится
Тихим утром ты встанешь с постели
Я - те птицы, что вдаль полетели
Выше, выше, стрелой в небеса
Я - в ночи голубая звезда.
Не рыдай на могиле моей
Я не мертвая, я не в ней. 25
C чувством облегчения я просыпаюсь и тут же понимаю, что это был сон…
Светает. На столе лежит письмо от приятельницы, на которое я так еще и не ответила. Потому что не знаю, что на такие письма отвечать.
"Наконец то у нас похолодало, и захотелось жить. И жизнь началась. Сразу накупила продуктов, навертела котлет. Народ бросился наверстывать несъеденое за лето. Кошка очухалась и ест снова все, что не приколочено. "
Ага…. Еще одна «бедняжка», неудовлетворенная желудочно, которую мне предлагается понять и пожалеть. И которая непременно дорастет до духовного - как только нажрется наконец вдоволь своих котлет…
«Приходи поздней немножко,
Я стихи читать люблю,
Но сначала нашу кошку
Нет уж. Никакой жалости к добровольно вставшим на четвереньки!
“Ik deed mijn best
Om te zijn zoals de rest,
Maar ben het niet,
А была ли Лиза вообще? Не приснилась ли она мне? Как могла она прожить cтолько лет– такая живая, такая радостная, как солнечный лучик, такая чистая и непосредственная,- в этом настолько убого пошлом и примитивном мире, где «хотение жить» выражается теперь только лишь в том, чтобы «навертеть котлет» (с мухами вместе или отдельно – это уж как кому понравится!)?
… Народ скоро начнет собираться. У меня осталось еще совсем немного времени, чтобы побыть с ней один на один.
Лизочка…. Я не одна в своем горе, нас сейчас таких хоть пруд пруди: матери погибших на «Булгарии», в ярославской самолетной катастрофе, убитых и замученных в российской армии, разбомбленных НАТО в Ливии и других странах. И с каждым днем нас становится больше. Да и намного ли лучше живым? “ За год количество бедняков в России увеличилось на 2 миллиона человек” 28 “В Киргизии 22% детей до 5 лет умирает от голода” 29
А от нас ожидается, что мы и дальше будем все это терпеть. Что нам можно заткнуть рты подачками и компенсациями, уступками и подкупом. Над нами глумятся те, про кого так мудро сказал в последние годы своей жизни Тодор Живков: “Они не в состоянии даже покрасить стены всего того, что мы построили..."
Терпеть? Ха! Многого захотели!
...“Ребята, за окнами сыплет с утра
Пушистый белый снег
Лепить снежки нам давно уж пора,
Кружится белый снег.
А ты почему стоишь?
А ты почему молчишь?
Иль нет у тебя противника, чтоб вмазать ему снежком?
Повсюду улегся пушистым ковром
Блестящий белый снег,
Засыпал земные тревоги кругом
Глубокий белый снег.
А ты у окна стоишь, а ты все молчишь, молчишь
И нас заставляешь подумать черт знает один о чем!
Быть может, про это тебе сказал
Крылатый белый снег,
А может, тебе залепляет глаза
Колючий белый снег?
А ты в стороне стоишь, а ты отойдя, молчишь...
Коль нет у тебя противника, скажи нам тогда, с кем ты?” 30
…Народ потихоньку собирался. Пришла Алла Колесникова, которую я не видела уже лет 15. «Господи…»- только и сказала она с порога и бросилась мне на шею. Кажется, еще только вчера наши дети играли вместе, моя Лиза убегала от ее сына Алеши- кругленького рыжего мальчика, который обиженно кричал ей вслед: “Эй, стой! Так нечестно! Ты стой на месте, а тогда я тебя поймаю!» А сегодня этот рыженький Алеша – большой, серьезный парень, уже даже машину сам водит. Он переминается с ноги на ногу в дверях, не зная, что сказать, глядя на Лизу, которая теперь уже никуда не убежит…
Пришел Шурек со своими «метелками». Глафира похудела, постарела, а Клава выросла – на голову выше Шурека, при его 180 см!- и похорошела.
Пришли мои братья. Петруша все никак не мог забыть, что он недавно похоронил бабушку Стенку, за которой он преданно, не по-современному, сам ухаживал до последней минуты ее жизни. Маме, конечно, не очень хотелось слышать ее имя, но она сдержалась. Пришел и наш дедушка… Не мой, конечно, дедушка, а Алисин. Мой отец, который мялся, гнулся в углу и явно чувствовал здесь себя не в своей тарелке – так, что мне даже стало его жалко.
Самыми последними прибыли Гриша с Кирой – когда с Лизой попрощались уже и мамины бывшие коллеги, и соседки («начальство не опаздывает, а задерживается»). Одна из соседок, совсем уже старенькая бабуля, которая едва передвигалась с палочкой, увидев Лизу, расплакалась в голос: “ Господи, какая молоденькая!».
А я удивилась тому, что слезы у меня совсем исчезли. Я ожидала, что как раз когда все будут в сборе, я наконец не выдержу… Какая я была глупая, когда в день появления Лизы на свет думала, что теперь мне известны уже все таинства жизни, кроме моей собственной смерти! Есть вещи и похуже нее. И вот она передо мной, моя Четвертая Высота, как у Гули Королевой. Смогу ли я ее взять? Выдюжу ли? Не сломаюсь ли? А ломаться и гнуться нельзя…Никак нельзя…Иначе не стоило и вообще жить.
Мы погружаемся в похоронный автобус. Я совсем успокаиваюсь. И только смотрю, смотрю не отрываясь, Лизе в лицо – зная, что это последние наши минуты вместе и стараясь навсегда запечатлеть ее в памяти. .. На поворотах и ухабах автобус подпрыгивает, и голова Лизы мотается в гробу из стороны в сторону, как у живой.
- Бедная девочка….Объехала полмира, а закончит свой путь на Мыльной Горе!- говорит мама. Как будто бы Мыльная Гора чем-то хуже других мест в этом мире.
Лизу будут хоронить рядом с Тамарочкой. И я этому очень рада. Так они обе будут не одни…
Последние минуты проходят как в тумане. На прощание все мы по очереди целуем Лизу в лоб. На это отваживается даже по обыкновению брезгливый к таким вещам Шурек. И когда гробовщики подходят к нам, чтобы закрыть наконец крышку гроба, у меня уже нет желания их остановить. Пора. Иначе мы никогда не попрощаемся…
Я никогда не думала, что могилы такие глубокие. Земля вокруг рыжая и комкая – суглинок… Я бросаю две горсти на белый гроб и отхожу в сторону…
…«А рука ныла без удержу, по-дурному ныла, накатами, и Комелькову он схоронил плохо. И все время думал об этом, и жалел, и шептал пересохшими губами: — Прости, Женечка, прости…» 31
… Остаток дня- поминки в кафе. Кира, вопреки опасениям мамы, не говорит мне ничего религиозного. Гриша говорит мне что-то, про то, что мы сможем теперь общаться по скайпу, но я почти не слышу его. Слышу только, как он с неожиданной горечью шепчет моей маме:
- А ведь я торгаш, Наденька! ,- с горечью и с презрением к самому себе. Неужели он все-таки что-то понял? Проснулась в нем наша порода? Что ж, лучше поздно, чем никогда…
Обстановка за столом действительно не торгашеская. Наша, советская. Где бывшие коллеги по работе – как члены твоей родной семьи. От этого становится легче на душе. Несмотря на то, что общее мое впечатление от увиденного на Родине, - умирание. Не из-за Лизы, нет. Просто всё и все вокруг кажутся здесь доживающими свой век, тихо и обреченно. На улицах не слышно звонких детских голосов, люди в транспорте понуренно молчат. Они похожи на безликие тени с избирательных плакатов «Единой России» -интересно, кто в ней так тонко подметил это явление?
Но здесь, за столом, мы – живые! И мы вспоминаем Лизу живой и здоровой, и даже широко улыбаемся, вспоминая ее. И я понимаю вдруг, почему мне совсем не хочется плакать…
«Не плачьте над трупами павших борцов,
Погибших с оружьем в руках,
Не пойте над ними надгробных стихов,
Слезой не скверните их прах!
Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам,
Отдайте им лучший почет:
Шагайте без страха по мертвым телам,
Несите их знамя вперед!
С врагом их, под знаменем тех же идей,
Ведите их бой до конца!
Нет почести лучшей, нет тризны святей
Для тени достойной борца! 32
Глупое одинокое злобное волосатенькое существо из моего кошмарного сна! Ты действительно думаешь, что это меня сломает и остановит? Ты даже не представляешь себе, насколько сильнее я встану из-за этого стола, побыв среди этих людей, пройдя по аллее, где захоронены мои замечательные земляки, включая «красного директора» Владислава Андреевича. Там я нашла могилу и своего друга детства – велогонщика дяди Вовы с эстонской фамилией. Он умер совсем недавно И я с удивлением обнаружила, что наши с ним дни рождения совпадали. Только он был на 18 лет старше меня. Я так обрадовалась, когда нашла его могилу – словно увиделась с ним живым! Там я увидела столько знакомых и дорогих мне имен, что быть среди них – как и среди этих живых советских людей за столом!- зарядило меня энергией лучше любого аккумулятора. Сейчас я как никогда ощущаю единство живых и ушедших. То, чего тебе не дано не только ощутить – даже понять.
Теперь у меня развязаны руки. Теперь мне нечего больше опасаться. Теперь для меня нет другого пути, кроме борьбы с такими, как ты и твои хозяева. Не на жизнь, а на смерть. Как я и обещала ей.
«…Нет, не крика они испугались, не гранаты, которой размахивал старшина. Просто подумать не могли, в мыслях представить даже, что один он, на много верст один-одинешенек. Не вмещалось это понятие в фашистские их мозги, и потому на пол легли. Мордами вниз, как велел. Все четверо легли: пятый, прыткий самый, уж на том свете числился.
И повязали друг друга ремнями, аккуратно повязали, а последнего Федот Евграфыч лично связал и заплакал. Слезы текли по грязному, небритому лицу, он трясся в ознобе, и смеялся сквозь эти слезы, и кричал:
— Что, взяли?… Взяли, да?… Пять девчат, пять девочек было всего, всего пятеро!… А не прошли вы, никуда не прошли и сдохнете здесь, все сдохнете!… Лично каждого убью, лично, даже если начальство помилует! А там пусть судят меня! Пусть судят!…» 33
НИКОГО НЕ ЗАБУДЕМ, НИЧЕГО НЕ ПРОСТИМ.
… Уже четыре месяца над моей головой каждый день светит солнышко. Даже когда на улице льет проливной дождь, стоит только мне выйти на улицу – и откуда-то непременно проглядывает светлый солнечный лучик. И я знаю, что это ты, моя Лиза. Материнское сердце ведь не обманешь, ты знаешь?
«Но ты не можешь смотреть на солнце. Ты не можешь увидеть бога 34 , -писал когда-то южноафриканский писатель Рональд Харвуд. А вот я теперь могу. Я могу смотреть на солнце: потому что моя дочь стала его частичкой. Я могу увидеть бога: потому что мой бог – это люди. Это народ, ради которого стоит бороться и жить.
1 Евгений Шварц «Обыкновенное чудо» (http://books.rusf.ru/unzip/add-on/xussr_ty/shvare14.htm?9/10)
2 Н. Гоголь «Страшная месть»
3 А. Конан-Дойль «Дьяволова нога»
4 Почему она уходит, не знаю Не знаю, куда и зачемНаверное, есть причина,Но я не хочу знать причинуВедь 24 года Я жил в соседнем домеИ все мечтал Алисе сказатьО своих чувствах, глядя в ее глазаТеперь мне придется привыкнуть не жить по соседству с АлисойНет, мне никогда не привыкнуть не жить по соседству с Алисой. (Песня группы «Смоки» «Живя по соседству с Алисой»
5 «Алиса? Кто такая, к черту, Алиса?» (англ.)
6 Из киножурнала «Ералаш».
7 Песня группы «Наутилус Помпилиус» «Я хочу быть с тобой»
8 «Песня о заводском гудке» Эдуарда Колмановского
9 Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома»
10 Оно совсем не беспощадное. Солнце – это жизнь. Ты сама станешь его частичкой, когда придет твой черед. Ведь ты родилась под солнечным знаком. (папиаменто)
11 Здравствуй, милочка! (папиаменто)
12 Б. Васильев «А зори здесь тихие…»
13 Б. Васильев «А зори здесь тихие…»
14 Там же
15 «Прощальная песня « из фильма Марка Захарова «Обыкновенное чудо»
16 Госпожа, откуда Вы прибыли? Можно осмотреть Ваш багаж? (голл.)
17 Стихи Т.Н.Каменновой
18 Все, что меня ослабляет, я уменьшаю до тех пор, пока оно совсем не исчезнет» ( из песни Занилии Фаррелл «Все в порядке») (голл.)
19 Neglect—запущенность (англ): термин, широко употребляемый социальными службами в англоязычном мире для обвинения родителей в невыполнении своих обязанностей по отношению к ребенку
20 http://www.newsland.ru/news/detail/id/852263/ («с 2007 года ФМС стала массово проверять паспорта, выданные 10-20 лет назад. И внезапно десятки тысяч русских, вернувшихся на «историческую родину» и проживших здесь многие годы, стали нелегалами. Получить гражданство заново – почти неосуществимая задача.»)
21 В.Драгунский « Смерть шпиона Гадюкина»
22 Е. Шварц «Обыкновенное чудо»
23 Бомарше «Женитьба Фигаро»
24 Цитата из Церемонии прощания с товарищем Ким Чен Иром
25 «Do not stand at my grave and weep», - поэма, написанная в 1932 году Мэри Элизабет Фрай. Перевод Аллы Никоновой
26 Агния Барто «Нина-солонина»
27 Заниллия Фаррелл «F*** it” («Я старалась быть такой, как все, но я не такая, так что к черту!» (голл.)
28
29 http://www.rusproject.org/current/current_1/deti_kirgiz_golod
30 Песня из советского спектакля
31 Б. Васильев «А зори здесь тихие…»
32 Requiem Л. И. Пальмина (1865)
33 Б. Васильев «А зори здесь тихие…»
34 Р. Харвуд «Одинаковые тени»
| При использовании этого материала ссылка на Лефт.ру обязательна |
|
|