Прошедший по Первому каналу сериал «Страсти по Чапаю» стал, безусловно, заметным и неоднозначным событием в культурной жизни нашей страны. Уже сам по себе замысел создателей картины, их, так сказать, «подход к снаряду», вызывает если не трепет, то, по крайней мере «здоровый интерес». Чапаевская тема в нашем кинематографе, казалось бы, навсегда застолблена бессмертной лентой братьев Васильевых, ставшей не только общепризнанной классикой, но, пожалуй, и одним из самых «народных» произведений русской культуры, воспитавшим несколько поколений советских людей, разошедшемся на пословицы, поговорки и несметное число анекдотов. Вероятно, создатели новой версии «Чапаева» решили, что обыкновенный «ремейк» легендарного фильма попросту невозможен и заранее обречен на позорный провал, и, чтобы добиться маломальского успеха, нужно пойти другим путем. Следует признать, что новация в целом удалась и «попытку», с некоторыми оговорками, можно засчитать. Кинопродукт вышел вполне качественный (постольку, поскольку можно говорить о «качестве» кино, в котором люди методично 12 серий подряд друг друга убивают), смотрибельный, живой. Профессиональный уровень батальных сцен, правда, ощутимо уступает уровню сцен интимных, сработанных, несомненно, с глубоким знанием предмета -  но это ведь так сейчас, в «современном искусстве» принято? Почему-то вспоминается барковский ремейк «Евгения Онегина». Ну да ладно…

До недавнего времени чапаевская тема в «постсоветской» культуре всецело являлась достоянием т.н. «постмодернизма», с большим азартом занимавшегося «деконструкцией советской мифологии». Вершиной постмодернистской атаки на образ Чапаева стал роман Пелевина «Чапаев и пустота», имевший лет 10-15 тому назад колоссальный успех среди нашего, простите за выражение, «креативного класса».

Эпоха путинской «стабилизации» нового, реставрированного российского капитализма уже не могла довольствоваться голым отрицанием, огульным высмеиванием и топорной «деконструкцией». Консолидация правящего класса олигархов, госбюрократов и уголовников породила потребность в некоей более-менее связной, «конструктивной» национальной идеологии, способной придать легитимность и укоренить в общественном сознании новые отношения собственности, вбить в головы населения мысль о «естественности» и «необратимости» буржуазно-олигархических порядков. Очевидно, что в основании подобной идеологии должен лежать ясный и четкий взгляд на отечественную историю (особенно на последние её сто лет) – взгляд, выражающий интересы новой русской буржуазии и отражающий её мировоззрение.   

Впрочем, очень даже может быть, что умное словечко «консолидация» здесь совершенно не причем, и никакого «ясного и четкого взгляда» авторы фильма формулировать вовсе и не собирались. Ведь недаром же многие считают, что наш правящий класс как был при Ельцине до мозга костей компрадорским, антинациональным, так им при Путине-Медведеве и остался (и где-то они правы, черт возьми!). А просто-напросто господа наши изрядно перепугались, грубо говоря, наделали в штаны, после того, как с год-полтора тому назад народ вдруг, ни с того ни с сего зашевелился, заволновался и стал требовать «честных выборов». Опомнившись от короткого замешательства, власть приступила к закручиванию гаек. Ужесточила наказания за «несанкционированные» шествия, принялась преследовать и сажать на приличные срока участников потасовки 6 мая на Болотной, провела «показательные процессы» над «стариками-разбойниками», намеревавшимися при помощи старинных полевых раций, арбалетов и антисемитских памфлетов свергнуть «антинародный режим».

И вот теперь репрессии уголовно-политические решили дополнить репрессиями идеологическими: в очередной раз «с гиканьем и свистом» оттоптаться на памяти народной, со злорадным сладострастием полистать «старую тетрадь расстрелянного генерала», опоганить, опошлить светлый образ нашей Великой революции. Попугать народ «кровавой большевистской смутой», выставить его не творцом своей истории, а беспомощной жертвой зловредных «заговорщиков», чтобы впредь сидел этот народишко тихо-тихо, сопел в тряпочку и не рыпался.

Как бы то ни было, картина «Страсти по Чапаю» достойна рассмотрения. Фильм важен для нас тем, что содержит не просто некий бессвязный набор реакционных идей и произвольных искажений исторической классовой правды, как бывало прежде, а выступает с претензией на полновесную, зрелую критику русской революции. Критику со стороны класса крупной российской буржуазии («национальной» и «компрадорской») – единственного, монопольного заказчика идейно-культурной продукции в современной России.

«Страсти по Чапаю» – фильм о революции, о гражданской войне, которая была ее продолжением, если не сводить революцию лишь к Октябрьскому перевороту в Петрограде. Совершенно ясно, что такой фильм о прошлой, почти столетней давности революции могли снять люди, ненавидящие ее так, как можно ненавидеть особо тяжкие преступления, а в их ряду – преступления против человечности (таковыми признаются преступления, жертвами которых являются не только непосредственно потерпевшие, но человечество в целом). Это – фильм-приговор и, одновременно, фильм-предупреждение. О чем же нас предупреждают? Опять-таки, о революции. О какой же? Ответ может быть только один – о грядущей. Октябрьскую революцию 1917 г. кое-кто, конечно, ненавидит и не скрывает этого к ней чувства даже в публичной обстановке. Но не она вызывает страх. Хотя и она в известной мере – как исторический опыт нашего народа, который вдруг может оказаться востребованным. Страх вызывает революция будущего, которая где-то в своем геологическом основании уже начинает шевелиться, а деятели искусства, как известно, натуры тонкие и чувствительные. Не углубляясь в психологию базовых эмоций человека, сразу отметим, что страх перед революцией не является чем-то по определению предосудительным, и уж тем более аморальным. Страх, как любая эмоция, всегда обусловлен чем-то конкретным, а значит, и объясним.

Революция – и это известно каждому хотя бы из учебников по всемирной истории – не есть увеселительная прогулка с пикником у обочины, любить ее вообще никто не обязан. Но такой «революции вообще» в действительной истории никогда не было и не будет. Она существует лишь как психологический феномен, как абстрактный образ в головах тех, кто, в силу своего образования, способен видеть в революции лишь один единственный ее «определяющий» признак – социальный хаос, разрушение, кровь и смерть. Страх именно перед такой абстракцией революции, революцией-пугалом, засевшей в их собственных головах, авторы фильма и внушают нам на всем его двенадцатисерийном протяжении. Между тем страх перед конкретной революцией может возникнуть по ряду причин вполне, так сказать, «материального» характера, и, в первую очередь, как результат полного непонимания объективности ее причин, смысла и логики развития. Это – страх перед «чужой» революцией, которая не стала твоим личным интересом, твоим личным переживанием. Страх перед революцией может оказаться результатом боязни ее  как массового движения, если индивид не ощущает себя частью народной массы или, более того, в силу определенных социальных причин успел противопоставить себя этой массе, «возвыситься» над нею. Страх может появиться перед лицом революции, мыслимой как неуправляемая народная стихия (бунт), если революция не направляется в конструктивное русло чьей-то политической волей. И, наконец, страх может появиться перед идеализмом революции, который, как показывает история, всегда ей сопутствует. Последняя из перечисленных нами причин связана не только с мировоззрением руководителей революции, но и с тем известным фактом, что революция есть, прежде всего, настроение революционных масс. А настроение, как известно из трудов именитых социальных психологов, есть отрицание.

Революция неизбежно несет в себе отрицание. Его-то, вернее, его чрезмерности, неразумности и боятся более всего. Несла в себе излишнее отрицание и Октябрьская революция. Не всегда оно было, употребляя термин специалистов, диалектическим «снятием», подвергая разрушению и то, что разрушения не требовало, более того, требовало сохранения, бережливого к себе отношения. Ведь революция – это, прежде всего, коренное изменение способа производства и основанной на нем, как сейчас любят выражаться, «экономической модели», т.е. системы хозяйствования. Такие перемены не происходят мгновенно, требуют ряда последовательных преобразований, в ходе которых меняются формы жизнедеятельности людей, а вместе с ними и сами люди, их духовная сфера. Перепахивание последней плугом революционной воли является волюнтаризмом, несущим утрату духовных ценностей самой революции. В общем, боязнь революции – вещь вполне естественная, объяснимая и не подлежащая огульному осуждению. Здесь важно понимать: кто боится, почему боится, что конкретно он в этой революции не принимает.

Вернемся к фильму. Ясно, что создатели «Страстей», приступая к воплощению своего замысла, не могли не натолкнуться на одну непростую проблему – наличие васильевской картины «Чапаев» (1934 г.), вошедшей (и заслужено) в список лучших произведений советского, а может быть, и мирового киноискусства. Проблема, как мы ее видим, заключалась в необходимости преодоления того завораживающего эффекта, который всегда возникает у зрителей от соприкосновения с подлинным шедевром в любом виде человеческой деятельности. Но преодолеть было нужно, иначе при всей широте размаха в жизнеописании героя, насыщения его боевыми и бытовыми (включая интимные) подробностями, все равно вышло бы бледное подобие предшественника. В таком случае выход один: если нельзя превзойти, то можно принизить. И лучшим способом для такого дела является ирония и сарказм. В ходе «Страстей» тут и там проскальзывают критические уколы в адрес «традиционного нарратива». Вот главный герой презрительно морщится и фыркает, глядя на чугунок с сырыми картофелинами, при помощи которых, как сообщает ему Петька, только что анализировал боевую «диспозицию» кто-то из полевых командиров. Чапаев берет в руки одну картофелину, по форме своей так напоминающую вошедшего в обиходную речь «командира на боевом коне», брезгливо вертит её в руках и кидает на стол: «Нет, эти глупости не для нас…».

Не забыли обыграть и сцену из васильевского «Чапаева», в которой Петька интересуется с печки, мог бы Василий Иванович командовать армией, фронтом и т. д. вплоть… до мирового масштаба. Получилось, однако, не смешно и пошло:

«Василь Иваныч, а сколько самогону ты зараз можешь выпить?

Много могу, Петька.

Треть бутыли можешь?

Могу, Петька.

А полбутыли можешь?

Могу.

А целую бутыль выпьешь?

Целую нет, не выпью.

А кто может целую бутыль выпить, Василь Иваныч?

Товарищ Ленин может, Петька».

Камера наезжает на портрет Ильича, висящий на стене хаты. Зрители уясняют себе, что это и есть Ленин, и не какой-то там «вождь мирового пролетариата», а человечище силы необычайной, перепить которого не силах сам Василий Иванович.

Жизнеописание героя начинается с эпизода, когда юный Василий Иванович, производя впечатление на свою первую любовь, ныряет в Волгу и затем, к страху и ужасу девушки Насти, долго не выныривает. Зрителю понятно, что эта сцена отсылает его к трагической развязке короткой чапаевской жизни – его гибели, уже в качестве легендарного комдива, в водах Урала. Идея незамысловатая: чем начнешь, тем и кончишь. Такие приемы придают повествованию определенный колорит, немножко мистического запашка в современном кино уже норма.

А вот молодой плотник Василий Чапаев вместе с односельчанами строит новую церковь. Время на дворе – что-то в районе хрестоматийного «1913 года». «Россия, которую мы потеряли» вошла в зенит своего материального и духовного могущества. Широченные дубовые столы ломятся от разнообразнейших и аппетитнейших яств, самогон мощными струями льется в луженые глотки здоровых, бородатых, мастеровитых и набожных мужиков. Эффективные собственники, справные хозяевА, расслабляясь от деловой горячки и стрижки заслуженных купонов, смачно тискают на кухнях ядреных, сисястых девок. Благообразные святые отцы смиренно и с большим достоинством окормляют паству, проповедуют мир, любовь и согласие, принимают в эксплуатацию все новые и новые духовно-молельные заведения.

Однако в воздухе уже повеяло грозой. Создатели фильма безошибочно дают нам понять, что над всей этой идиллией молодого и подающего большие надежды, здорового духом и телом русского капитализма безжалостный и отчужденный исторический рок уже занес свой кровавый палаческий топор.

Итак, всё практически готово, народ с удовольствием празднует и радостно ожидает приезда Владыки, который освятит храм. Осталось только водрузить святой крест. Но внезапно выясняется, что верхолаз ушел в долгий и безнадежный запой и сделать последнюю, но такую важную работу некому. Тогда Василий вызывается выступить в роли верхолаза. Ему привязывают на спину огромный крест и, каждый миг рискуя жизнью, он осуществляет долгий, страшный и мучительный подъем на церковный купол. Успешно преодолев все препятствия, устанавливает крест на положенное место и наслаждается законной «минутой славы». Вроде бы все удачно завершилось, но, в последний момент халтурно сколоченные леса подламываются, и юноша с огромной высоты кубарем падает на грешную землю. Лишь чудо, промысел божий, и, надо полагать, потребность создателей картины доснимать её до конца, спасают парню жизнь.

Сей эпизод являет нам богатую, емкую, прозрачную, хотя и не слишком оригинальную метафору. Нетрудно сообразить, что молодой плотник (профессия героя бьет в самую точку) Василий Чапаев, взбирающийся с непосильной ношей на крышу свежеотстроенного храма – это символ русского народа, сто лет тому назад зачем-то разбившего в дребезги свою праведную, сытую, благополучную, хотя и не лишенную «отдельных недостатков» жизнь, и взвалившего на свои плечи тяжкий крест революции, с одной стороны – собственного освобождения, с другой – злой воли чуждых «инородных» сил, сатанинского жидо-большевистского, комиссарского ига, которое, в конце концов, одержало над ним верх, поработило его, «выпило его кровь», «выжгло ему сердце» и сбросило с «зияющих высот» головой вниз.

Образ народа, несущего свой непосильный революционный крест, неуклонно и по нарастающей разворачивается в последующих 11-ти сериях картины.

Далее, мы наблюдаем следующие планы разбираемого художественного полотна: (1) революция, (2) народ в «братоубийственной» войне,  (3) герой этой войны В. И. Чапаев.

Революция в фильме представлена в образе гражданской войны. Но не все так просто. Авторы не разворачивают перед нами картину войны таким же образом, как она показана, к примеру, в киноэпопее «Освобождение» – войны армий, полководцев, простых солдат и командиров (о «моторах» говорить не приходится по известным причинам). Таких эпизодов в фильме мало, оценивать их следует, скорее, военным консультантам. В васильевском «Чапаеве» психическая атака офицерского полка, казачья лава, устремленная на позиции красных, встречная атака чапаевской конницы во главе с самим Чапаевым в бурке являются, пожалуй, центральным его эпизодом и производят незабываемое впечатление. В «Страстях» ничего подобного практически нет. Эпическая часть полотна представлена весьма скромно. Впрочем, есть одно исключение. Если с батальными сценами удалось далеко не все, а, по нашему мнению, так вообще ничего, то сцены расстрелов, несомненно, можно назвать творческой удачей авторского и актерского коллектива. Здесь все снято мастерски, местами просто шедеврально. Красноармейцы, безропотно стоящие на коленях (либо униженно молящие о пощаде) на краю свежевырытой ямы, падают туда тушками от выстрелов в спину (голову). Белые казаки на крутом обрыве широкой реки, красивые русские люди, стоят спокойно, прямо и гордо, широкой грудью навстречу расстрельным пулям, с именем Божьим в сердце и на устах принимая вердикт Сатаны. Это тоже война. И может быть самая выразительная сторона не только ее трагизма, но и героизма.

И все же в этой картине главное не полевые съемки. Может быть, конечно, дело и в бюджете картины, но думается, авторы решили показать нам эту войну иначе. И сама революция, и гражданская война как наиболее острая фаза ее развития показаны нам в их, так сказать, персонифицированных образах.

Революция представлена в образах Троцкого, Фрунзе, комиссаров сначала в бригаде, а затем дивизии Чапаева (Захарова и Фурманова), жены Фурманова, а также чекиста и его кровавых подручных. К этому списку ещё можно добавить некоего красного командира, дающего красноармейцу-коннику деликатное партийное поручение. Все названные персонажи являют собой различные составляющие того феномена, который в фильме можно обозначить как «пролетарская революция». Однако, поскольку пролетариата в этой картине практически нет, за исключением рабочих-текстильщиков, идущих растянутым строем на фронт к Чапаеву, то «пролетарская революция» дана нам преимущественно в образах партийцев, периодически входящих в соприкосновение с Василием Ивановичем. Таким образом, авторы недвусмысленно дают нам понять, что рабочая революция была, по сути «революцией партии большевиков». Других ее проявлений, кроме как в действиях вышеперечисленных лиц, в картине нет.

Все они, конечно, типажи, но так и было задумано. Для авторов картины было важно показать революцию в ее индивидах. Однако, поскольку социальное качество в человеке всегда взаимосвязано с его собственно человеческими качествами, то революцию мы познаем в этом фильме, естественно, через человеческие качества ее представителей. Для того чтобы мы при таком взгляде на вещи не изматывали себя в непосильных трудах, авторы помогают нам отчетливыми контурами и яркими красками, ничуть не смущаясь тем, что создают предельно карикатурные образы, пренебрегая при этом не только пресловутой «исторической правдой», но и элементарными нормами человеческого приличия.

Троцкий (Лев ДавИдович ТрОцкий, один из организаторов Октябрьской революции 1917 г. и один из создателей Красной Армии, в фильме нарком по военным и морским делам, председатель Революционного военного совета РСФСР) – отвратительно-карикатурный, полусумасшедший тип (сыгран актером, специализирующемся на ролях «знаменитых» евреев). Он ездит по фронтам, произносит противным, гнусавым голосом пафосные речи, собирает и разбирает кляузы на красных командиров.

Фрунзе (Михаил Васильевич Фрунзе, выдающийся полководец и военный теоретик, один из активных организаторов и создателей Вооруженных Сил СССР, в фильме командующий Восточным фронтом)  – человек, безусловно, симпатичный и положительный. Покровительствует Чапаеву, заступается за него (перед членами специальной комиссии, приехавшими по требованию Фурманова разбирать «дело Чапаева»), стремясь максимально использовать полководческие таланты Василия Ивановича для дела революции.

Военные комиссары в частях, которыми в разное время командовал Чапаев – недоумки и клеветники, кроме того, трусы и совершенно некомпетентные в военном деле люди. Комиссар Захаров не выполняет приказ Чапаева, срывает боевую операцию, объясняя тем, что приказ не был ему предъявлен в письменной форме. Пользуясь отлучкой Чапаева, арестовывает его любимую женщину, отправляет ее в самарскую ЧК, где она попадает в лапы любвеобильного чекиста.

Комиссар Фурманов – амбициозный догматик, злобный, завистливый кляузник и стукач, мстительный ревнивец. В эпизоде с прогулкой на автомобиле, когда Чапаев отстреливается от наседающих на него казаков, прячется на сидении автомобиля, прикрывая голову рукой. Во время штурма Уфы, в конной атаке, под прикрытием красного знамени, подло стреляет в Чапаева, мстя ему за роман со своей женой. Приняв в одно из подразделений дивизии Чапаева несчастную молодую женщину, убившую своего насильника-чекиста, в нужный ему момент выдает ее спецкомиссии, объявив, что Чапаев прячет свою любовницу – дочь белого полковника – совершившую контрреволюционное преступление.

Жена Фурманова Анна Стешенко (образ женщины в революции, «Анка-пулеметчица») – член партии большевиков, ездит за своим мужем по фронтам. Смазлива, высокомерна и глупа. Спит с Чапаевым в его роскошном служебном «Роллс-ройсе». Занимается антирелигиозной пропагандой среди красноармейцев, разучивает с ними примитивные агитпредставления на тему «убить буржуя и попа», убеждает их не верить в бога в соответствии с «учением Ленина». Красноармейцы смеются ей в лицо, вследствие чего она называет их анархистами и ненастоящими солдатами революции. Жалуется на них Чапаеву, на что тот отвечает: вера глубоко сидит в русском человеке, без веры он не может.

Чекисты, понятное дело, звери и душегубы, садисты и насильники. Истязают в пыточных комнатах действительных и мнимых «врагов революции». Не колеблясь, пачками расстреливают пленных, безусых «корнетов Оболенских», а то и просто подозрительных. Главного чекиста после молитвы одной старушки убивает изнасилованная им молодая женщина, украдкой сданная в ЧК комиссаром Захаровым. Женщина эта – дочь белогвардейского полковника и сестра белого офицера. Волею судеб она примыкает к чапаевцам (т. е. к восставшему народу), но оказывается невинной жертвой революции и созданных ею обстоятельств. Она чиста и благородна, поэтому не понимаема никем из завзятых большевиков, считается контрреволюционной сволочью. До конца фильма она, разумеется, не доживает.

Красный командир (в фильме по имени не представлен), видимо, также член партии. Дает «деликатное партийное поручение» красноармейцу-коннику зарубить мирно идущего к храму священнослужителя. Боец, покрутив шашкой, со свистом и гиканьем, не задумываясь, исполняет поручение. В этом небольшом эпизоде мы видим как «по-партийному» решался вопрос о взаимоотношениях революции и РПЦ. Есть, правда, эпизод с Чапаевым, осматривающим после боя поруганный храм и размышляющим на фоне всего этого о себе и революции («Эта революция выжгла мне сердце»), но здесь до конца не ясно, кто же такое проделал со святым местом. Эпизод с убийством мирного священника сомнений уже не оставляет.

В таких вот образах и представлена в фильме «революция партии большевиков», с которой Василий Иванович вынужден поддерживать отношения в ходе своей боевой деятельности. И если судить об этой революции по человеческим качествам ее представителей, какими они показаны в этом продукте современной российской кинематографии, то она не может вызывать ничего кроме отвращения. Отношения Чапаева (да что там Чапаева, любого мало-мальски приличного человека) с такой революцией не могут быть нормальными. На протяжении всего фильма мы видим, что так оно и есть. «Революция партии большевиков» в лице перечисленных выше персонажей, за исключением М. В. Фрунзе, который в фильме практически никак не выражает своего к ней отношения, а просто воюет за народное дело, постоянно Чапаева гнобит, мешает ему правильно воевать, отбирает любимую женщину, подозревает по всяческих политических грехах, посылает на бессмысленную учебу в какую-то псевдоакадемию (на самом деле в Академию Генштаба РККА). В общем, как сам Василий Иванович выразился по одному поводу, «топчет». Он становится свидетелем массового расстрела военнопленных казаков, к которому, по всему видно, не имел отношения, поругания церквей, которые когда-то строил сам, будучи еще юношей, других отвратительных проявлений революции, которые случаются то там, то здесь помимо его воли, и которые он не может принять ни умом, ни сердцем. Эта революция – не его революция. Но он сам революционер, воюет с классовым врагом, и делает это хорошо. За какую же революцию на самом деле воюет Чапаев? Есть ли в фильме ответ на этот непростой вопрос?  Есть, и мы его находим – за «настоящую народную», т.е. русскую крестьянскую революцию.

В Гражданской войне участвовал народ, с одной и с другой стороны. Победа в ней была победой революционного народа. Этого из истории не вычеркнешь. Считать, что в ней победили большевики или даже рабочий класс глупо, поскольку это не соответствует исторической действительности. В революции, в гражданской войне победил политический союз рабочего класса и крестьянства. Это – факт, и с ним сегодня начинают считаться. Не хотят лишь считаться с тем, что этот союз был социально органичным, т. е. социально обусловленным, значит, и необходимым. С такой оценкой нынешние идеологи «нормального капитализма» в России не соглашаются, и никогда не согласятся. Иначе следует признать также и социальную обусловленность Октябрьской революции 1917 г., а сопротивление ей в лице, прежде всего, белого движения, явлением антисоциальным, т. е. противоречащим нормальному ходу истории. Нет, Октябрьская революция для них, по-прежнему, не имеет объективного исторического основания, является социальной катастрофой, сбившей Россию с магистрального исторического пути, всеобщая беда русского народа и непростительная вина ее творцов – главарей из партии большевиков. Однако с некоторыми историческими фактами все же приходится считаться.

И самым важным из них является участие в революции народа, сломившего, в конце концов, сопротивление всех сил контрреволюции, как внутренних, так и внешних. Но разве русский народ участвовал в революции бессознательно, в качестве политически инертной массы, ведомой чужеродной ей политической силой? Такого объяснения явно недостаточно. Разумеется, русский народ, крестьяне, составлявшие тогда его самую весомую часть, не были послушным быдлом в руках кучки политических авантюристов. Они пришли в революцию со своими чаяниями и требованиями, вошли в нее своим самостоятельным революционным потоком, который имел, с точки зрения авторов фильма, мало общего с «революцией партии большевиков», хотя и вынужден был как-то с ней сотрудничать. Налицо идея «двух революций», одна из которых (крестьянская) настоящая, произросшая из самой жизни, другая (пролетарская или партийно-большевистская) искусственная, не имеющая исторического основания, одним словом, исторически «неправомерная», не «истинная». Более того, большевики вообще устроили свою революцию в нарушение собственной (марксистской) теории, о чем их неоднократно предупреждали подлинные и общепризнанные знатоки учения Маркса, такие как, например, Г. В. Плеханов.

Итак, мы получаем идею двух революций: одна – настоящая, другая – ложная. Настоящая – это революция русского крестьянства, объясняющая его участие в Гражданской войне как главной силы на стороне Красной Армии, объясняющая, поэтому, также и причину победы Красной Армии. Кем эта «крестьянская революция» представлена в фильме о «Страстях», поскольку уж авторы выбрали именно такой способ раскрытия смысла и содержания революции, т.е. через ее «человеческое наполнение»?

Главным действующим лицом в «крестьянской революции» является, разумеется, русское крестьянство. Ему противостоит белое движение, включающее своей основной массой также русское крестьянство. Воюющий друг с другом народ в фильме безмолвствует. От этого невозможно понять, каково же его собственное отношение к войне. Впрочем, из редких разговоров, которые иногда ведут между собой в основном красные бойцы (фильм все же о красных) можно понять следующее.

Народ, уставший от империалистической войны, хотящий домой, к бабам и детишкам, втянут в какую-то бессмысленную общенациональную мясорубку. Землю крестьяне уже получили, отрываться от нее, убивать других и погибать самим вроде бы уже не за что. Большевистскую риторику крестьяне принимают без ощутимого интереса. Чапаев объясняет людям с красными звездами на фуражках (в поезде, по пути на фронт): не хотите воевать, идите домой, но дезертирствовать сейчас не время, беляки порубят. Тут же появляются беляки и начинают обстреливать поезд. Солдаты понимают, да, Чапаев прав, или они нас, или мы их. Поняв это, они идут за Чапаевым на фронт и формируются в его 25-ю дивизию. Беляки в фильме, кроме отдельных офицеров, вообще ни о чем не рассуждают. Они просто рубят красных и мирное население, не спрашивая фамилий. Почему рубят красных, предположить можно. Видимо, те отобрали землю, жен, честь, кого-то из невинных убили, погубили матушку-Россию и т. д., в общем, есть от чего озвереть. Почему, не глядя, стреляют и рубят мирных жителей, тоже становится понятным. Озверев от жестокости красных, казаки уже не могут справиться с накипевшей ненавистью, ожесточаются и убивают мирное население почем зря. Кто виноват? Ответ очевиден: те, кто довел людей до такого обесчеловеченного состояния. Таким образом, вопрос: почему русские люди убивают друг друга, остается в фильме без внятного объяснения. Причина, пожалуй, одна – взаимное ожесточение, месть. В этом смысле показателен последний эпизод фильма. Когда белый офицер, стрелявший в плывущего Чапаева из пулемета, попадает в своего личного врага и удовлетворяет свою страсть к мщению, он встает опустошенным и уходит в какие-то овраги, потеряв интерес ко всему происходящему.

Однако такое объяснение войны, кажется, не совсем удовлетворяет самих авторов фильма. Это и понятно – в такой войне победителей быть не может, а они были. И вот в последней серии нам показывают разговор красноармейцев, незадолго до их гибели вместе с окруженным казаками штабом Чапаева. Они чувствуют окончание войны и рассказывают друг другу, чем будут заниматься в мирной жизни. Один, крестьянин, – землю обещали отдать крестьянам, вернусь в деревню и буду выращивать хлеб, накормлю и себя, и тебя (солдату-рабочему). Другой, рабочий – вернусь на завод, сейчас мы там хозяева, буду работать, строить новую жизнь, страну. Третий, интеллигент – построю школу и буду учить детей. Все вместе – и заживем хорошо, ведь нам обещали счастье (за это выпивают). Здесь, как нам представляется, авторы фильма пытались показать, что гражданская война не была все же сплошной бессмыслицей. Красноармейцы воевали за мечту о хорошей жизни, белые сражались за «станицу», т. е. жизнь, которая, в их понимании, уже была хорошей. С таким объяснением уже можно соглашаться, хотя тут же встает новый вопрос: почему нужно было воевать за мечту? А ведь воевали жестоко. Ответа на этот вопрос в фильме мы не находим, нет его у авторов.

И, наконец, о Василии Ивановиче Чапаеве.

Чапаев в фильме о «Страстях» не легендарный герой Гражданской войны, а герой войны «братоубийственной». Так, в частности, понимает ее и актер Сергей Стрельников, исполнивший в этом фильме главную роль (Российская газета. Неделя. 14.02.2013 г.). У Васильевых в «Чапаеве» гражданская война – война классовая, революционная. В этом фильме она война без насущных интересов и соответствующих им политических целей. Потому и «братоубийственная», что означает – бессмысленная и преступная. Потому С. Стрельников на вопрос, представляет ли он Чапаева героем, отвечает так: «Герой ли? Героизм – это очень пространная вещь. Народный лидер! Полководец! Настоящий мужик!». Здесь он прав, в «братоубийственной» войне героев не бывает, но, с другой стороны, никогда и не было таких войн.

Итак, Чапаев в фильме – «народный лидер», «полководец», «настоящий мужик». О «полководце» сказать, собственно, нечего, были и другие не хуже – у красных и у белых. Полководческий талант Чапаева – вообще не тема этого фильма, авторам он не интересен. Воюет хорошо, Фрунзе доволен, этого и достаточно. О «настоящем мужике» также спорить не хочется, тем более что с такой оценкой будут согласны и зрители, и зрительницы – заслуга С. Стрельникова по этой части бесспорная. Остается, следовательно, «народный лидер» в «братоубийственной» войне. Вообще-то, если не разбираться в существе вопроса, то такой «лидер» и есть главный за нее ответчик, главный, так сказать, фигурант по делу в международном трибунале (если бы он, конечно, собрался) по итогам гражданской войны. Но так высоко политическая фантазия создателей кино не залетает. Да и не хочется им «настоящего мужика» сажать на какую-то, пусть гипотетическую, скамью подсудимых. Есть, как говорится, «божий суд», а он, как бы сказать помягче, уже состоялся.

Быть народным лидером – вещь достойная и ответственная. Но ведь такой лидер – не пахан какой-нибудь, собравший возле себя примитивных «шестерок». Лидера выдвигает сам народ и, как правило, почти не знающее исключений, для святого дела освобождения от какого-то ига. Есть ли в фильме такая идея? Явно она не просматривается. У белых, впрочем, есть, но Чапаев – лидер не этого народа, вернее, не этой его части. Вот и получается, что и лидер, и народа, но в борьбе за какое дело, какое от кого освобождение?

В фильме, в связке «народ и его лидер» народ не есть явление, определяющее Чапаева. Это Чапаев является определяющим для народа, потому (в фильме) народ и безмолвствует - сказал Василий Иванович, значит так и надо. Впрочем, несложный мотив «если не мы их, то они нас» в психологии боевой деятельности народа все же присутствует. Но не более чем. Таким образом, все социально значимое, что определяет боевой дух «идущих на смерть», смысл всей этой жертвенности (которая, будучи осмысленной и осознанной, и называется героизмом), остается «за кадром». И получается какая-то ерунда. Заключается она в том, что если народ не определяет Чапаева, то Чапаев становится «не народным». А если учесть, что он ведет народ в бой, в котором тот не видит какого-то социального смысла, погибает как бы непонятно за что, – то и «антинародным». Этого противоречия создатели фильма не видят, оно их не интересует и не волнует. Значит, вся народность Чапаева сводится к тому, что он есть простой русский человек, «настоящий мужик» и, видимо, только за эти качества народ признал в нем своего лидера. На самом деле эта «ерунда» не имеет никакого исторического основания, а является «ерундой», сидящей в головах создателей фильма, развернувших ее широкопанорамно в разбираемом нами фильме.

Чапаев является центральным образом фильма не потому, что фильм о нем, а потому, что он единственный в фильме человек, рассуждающий и действующий, и, следовательно, обладающий «самостью». Чапаев думает, принимает решения, в том числе, в своих бытовых коллизиях, в атаке на врага идет первым, т.е. совершает поступки. Он не только «простой русский человек» и «настоящий мужик». Чапаев – настоящий солдат, полный Георгиевский кавалер, ставший им за три года службы в царской армии, талантливый командир из самоучек. В Красной Армии их было немало – Буденный, Щорс, Котовский и другие, проявившие свои военные таланты в боях за революцию, которая, как известно, поднимает на поверхность многих, для кого она становится смыслом их жизни. В революции Чапаев, разумеется, не случайно. Привели его в революцию мысли и чувства, которые, конечно, случайными не назовешь. Он ненавидит «их высокоблагородия», хотя одному из них спас жизнь на империалистической войне, ненавидит казаков за их слепую жестокость по отношению к мирным людям. И эта его ненависть имеет не личный, а социальный характер, она есть ненависть классовая. Но революция для него не только возможность, так сказать, предметно выразить свою ненависть, но также и общее народное дело, за которое нужно бороться и, если надо, то и пожертвовать собой. Чапаев – коммунист, в смысле – член партии большевиков, а в такое грозное время этого было уже немало. Партия была немногочисленной и ненавидимой контрреволюционерами всех мастей. Коммунистов не щадили, в плен не брали, как, собственно, и в Великую Отечественную войну. В революции Чапаев, прежде всего, вождь (один из вождей) ее крестьянского потока, который условно можно назвать «крестьянской революцией», или, по терминологии Маркса, «крестьянской войной». Ниже мы будем говорить о том, почему русская социалистическая революция была также и «крестьянской войной» и без нее не могла осуществиться в полной мере.

«Крестьянская революция» в России начала XX в. назревала давно, ее корни в нерешенности тех вопросов, которые для крестьян всегда были основными, главным среди которых, несомненно, был «земельный вопрос». Вопрос о земле давно стал в России политическим, и решался он крестьянами также политически, через восстания против общественного порядка, при котором земля была преимущественно владением помещиков. В революцию 1917 г. крестьянский поток влился потому, что революция землю крестьянам дала, а контрреволюция пыталась забрать обратно. И не мечта о «хорошей жизни» вообще, а мечта о жизни на своей земле, привела крестьян в революцию, за которую они проливали кровь, и в которой, в конце концов, победили вместе с рабочим классом. Революционные качества крестьянских вождей вырастали из радикального умонастроения крестьянской массы, а также из опыта крестьянских войн в прошлой российской истории.  Яркие примеры их вождей, таких как Болотников, Разин, Пугачев и других менее известных, о которых официальная история не упоминает, народная память не забывает. Образованность Чапаева в таких вопросах не оставляет сомнений. И вообще, русской историей он интересуется, многое знает, хотя знания эти ценит не за широту и «академичность», а за их практическую пользу («Про Аустерлиц не знаю, а про Бородино знаю»). Чапаев не может не понимать, что «крестьянская революция» является частью чего-то большего, известного ему от тех большевиков, которые для него стали учителями. Портрет Ленина на стене его избы означал для него много больше того, что означают сегодня для начальствующего люда портреты наших президентов на стенах их благоустроенных кабинетов. Но утверждать, что у него было ясное понимание, чем является это «большее» для его страны и, так сказать, в мировом масштабе, было бы не совсем верно. В фильме Васильевых на вопрос Петьки, мог бы Василий Иванович командовать всей Красной Армией, тот отвечает: «Если бы малость подучился, то мог». Петька: «А в, так сказать, мировом масштабе?» Чапаев: «Нет, Петька, не могу». Возможно, что в таком ответе на, казалось бы, конкретный вопрос содержится и отношение Чапаева к социалистической революции. Не мог он охватить все ее объективное содержание и скрытый смысл. Да он ли один? «Рабочую революцию» Чапаев чувствует и принимает, но, скорее, сердцем и практическим природным умом. Но для него и этого было достаточно. Гораздо лучше он понимает цели и государственный (общенациональный) масштаб «крестьянской революции». Эта особенность его понимания делает из него, «простого русского человека», человека «не простого», т. е. вождя.

Таким образом, Чапаев становится народным вождем не потому, что он «народен» сам по себе, но потому, что он, и такие, как он, в то время, могли поднять крестьянскую войну до ее общенационального уровня. Сделать это можно было только одним способом – слить крестьянскую войну с рабочей революцией воедино, превратив, следовательно, крестьянскую войну в подлинную русскую общенациональную «крестьянскую революцию». Соединение в революции двух ее потоков – пролетарского и крестьянского – не было, конечно, чем-то внешним, механическим. Между ними существовало и единство, и известное противоречие, обусловленное тем, что классовые интересы, следовательно, и политические цели пролетариата и крестьянства были все же разными. На наш взгляд, основная причина противоречия между «рабочей революцией» и «крестьянской революцией» заключалась в том, что «крестьянская революция» была исторически «перезревшей», а «рабочая революция» в ее, так сказать, «чистом» виде, пожалуй, наоборот, ещё не совсем «дозрела». Такое противоречие между двумя революционными потоками проецировало себя и на их «человеческое наполнение».

В фильме отношения между «двумя революциями» не складываются вообще. Примером тому является их человеческий стык, представленный в виде отношений Чапаева с его военными комиссарами. Чапаев в них – сторона, несомненно, положительная, комиссары – прямая ей противоположность. Между ними практически полная несовместимость. Чапаев занимается настоящим делом (воюет за интересы народа), комиссары ему в этом мешают, пытаются дискредитировать, вместо помощи занимаются пустой болтовней, выясняют без конца свои личные с ним отношения, мстят исподтишка за причиненные обиды. Здесь все понятно: «рабочая революция» или, в понимании авторов фильма, «революция партии большевиков» использовала, как они считают, «крестьянскую революцию» в своих узкополитических целях, оплачивала кровью крестьян свои непомерные амбиции. В такой обстановке Чапаев постоянно находится в каком-то внутреннем болезненном противоречии. Комиссаров он терпит как неизбежное зло, где можно, их нейтрализует, продолжая, несмотря на чинимые ими препятствия, делать свое военное дело. В таком деле он представляет собой неоспоримую ценность, поэтому поддерживается высшей военной властью. В своих личных отношениях с женщиной из другого политического лагеря, он уже беззащитен. Здесь оба комиссара сделали все, чтобы этих отношений не было. Напрашивается идея о возможности установления гармоничных человеческих (т. е. социальных) отношений между крестьянским сыном и девушкой из благородного общества, чистой и светлой, которые были разрушены злой волей, опять-таки, «революцией партии большевиков».

Комиссары в этом фильме вообще есть персонифицированный образ «злого гения» революции. Народного дела они не понимают, на крестьянскую войну смотрят как на средство, ради удовлетворения своих личных притязаний могут выстрелить ей в спину, даже в момент ее мощного наступательного действия. Впрочем, сами комиссары, поскольку среди них могли быть также люди из народа, не показаны в фильме совершенными негодяями. И им, оказывается, в сложные, критические моменты были не чужды нормальные человеческие чувства, когда забывая о своих политических догмах и доктринах, как бы освобождаясь на короткий миг от своей идеологической зачумленности, они могли, как комиссар Захаров, прикрыть собой командира и погибнуть достойно, по-человечески.

Было ли что-то похожее на это в действительности гражданской войны? Нет, не было. Отношения между вождями революционных народных масс и политическими комиссарами Октября не были ровными и гладкими, и не могли быть такими. Вспомним «Оптимистическую трагедию» В. Вишневского и другие примеры. Этот человеческий и политический стык «двух революций» налаживался тяжело, с жертвами, как с той, так и с другой стороны. Но без него ни та, ни другая революция не могли сосуществовать, значит, и существовать, осуществиться. Победить в войне за революцию мог только политический союз двух классов – рабочих и крестьян. Эти классы не были исторически равнозначными: крестьяне представляли собой развитый класс уходящей эпохи, пролетариат – становящийся класс новой эпохи. В плане физическом («человеческое наполнение») крестьянский класс преобладал, в отношении политическом – преобладал пролетариат, который в силу именно этого, историей обусловленного, преобладания, один только и мог быть последовательным борцом за социалистическую революцию. Такое вот двойное неравенство двух революционных классов было причиной их внутренней конфликтности, но победить они могли, лишь объединившись в одну политическую силу. Что же стало исторической основой такого объединения?

Исторической основой стратегического объединения двух революционных потоков – «крестьянской войны» и «рабочей революции» – в одну единую политическую силу стали новые исторические условия, в которых антикапиталистическая, т.е. социалистическая  революция пролетариата России неизбежно превращалась в революцию антиимпериалистическую, революцию общенациональную, в общенародное движение за вывод страны из экономической отсталости, детерминированной на тот момент уже ее периферийным положением в мировой капиталистической системе. Только в таком историческом контексте собственно классовые задачи пролетарской революции и могли быть поняты народом как задачи общенациональные. Иными словами, «рабочая революция» и «крестьянская революция» могли слиться в один мощный революционный поток лишь в условиях соединения этих классовых революций в одну общенациональную – антиимпериалистическую. И, таким образом, в исторической действительности мы находим не две несовместимые революции, о которых снят фильм «Страсти по Чапаю», а две революции, связанные в одну, т.е. пресловутое «два в одном». Революция не смогла бы одержать победу, если бы не состоялся синтез этих двух, казалось бы, самостоятельных народных движений.

Идея о периферийном положении России начала XX века в системе мировой капиталистической системы выдвинута Б. Ю. Кагарлицким в его книге «Периферийная империя: циклы русской истории», где доказывается привлечением огромного количества фактического материала. Периферийное положение современной, постсоветской России, на наш взгляд, уже не нуждается в доказательствах. Этот факт представляется очевидным, но такое же положение России на момент Октябрьской революции 1917 г. очевидным не было. В трудах В. И. Ленина мы находим много доказательств развития капитализма в России, но о тогда уже полностью зависимом его развитии, подчинении его политике развитых капиталистических (империалистических) держав в них ничего нет. Поэтому теория русской революции в работах В. И. Ленина была теорией собственно («чистой») пролетарской революции, основанной на концепции К. Маркса о неизбежном революционном превращении капиталистического общества в коммунистическое («Критика Готской программы») и о соответствующем этому процессу политическом переходном периоде, названном К. Марксом революционной диктатурой пролетариата. Следует, однако, помнить, что сам процесс такого революционного превращения предполагал наличие необходимых материальных и духовных предпосылок, которые по марксовой теории являются продуктом стихийного капиталистического развития. В связи с этим у самого К. Маркса мы ничего не находим о «строительстве социализма», под которым нужно понимать не саму коммунистическую трансформацию общества, а лишь процесс создания предпосылок, необходимых для ее начала. Соответственно у К. Маркса не было и специальной теории революции для периода «строительства социализма». Не было ее и у В. И. Ленина, хотя, если внимательно читать его работы послереволюционного периода, были все признаки того, что она могла появиться. Не хватило времени жизни.

Что же сделало возможным выполнение исторической «работы» буржуазии по созданию указанных предпосылок руками революционного народа, т.е. не капиталистическим, а социалистическим способом? Изменение характера исторической эпохи. Капитализм вошел в новую стадию своего мирового развития, названную В.И. Лениным империализмом. Для России это означало, что ее периферийное положение становилось хроническим, стабильным, системным, и что выйти из него можно было лишь одним способом – путем изменения формы общественного развития, иными словами, сойдя с пути капиталистического и встав на путь социалистического развития. Сохранение страны как самостоятельного экономического организма, следовательно, сохранение ее существования как исторически сложившейся социальной общности (осознавали это или не осознавали основные политические силы), было поставлено в зависимость от выбора формы развития. По нашему мнению, действительные национальные интересы заключались в изменении этой формы. Не в строительстве «нормального капитализма», капитализма «национального ориентированного» или «с человеческим лицом», о чем мечтают сегодняшние либерал-патриоты, а в «выходе из капитализма вообще». Только в таком контексте социалистическая революция в России получала историческое право на существование (возникновение, становление и развитие). В этом смысле историческая правда оказалась на стороне В.И. Ленина, а не Г.В. Плеханова.

Все, что мы находим в революционной истории России, начиная с Февральской революции 1917 г., лишь подтверждает объективно назревшую необходимость выбора нового пути развития в интересах, прежде всего, сохранения страны. Это и слабость Временного правительства, противостоявшего этому выбору как реальной тенденции, стремившегося удержать Россию в рамках капитализма, т.е. в ее периферийном положении. Это и слабость социалистических партий (представлявших на тот момент интересы крестьянства), проявившая себя в отказе от власти в критический момент (двоевластия), когда взять эту власть было и можно, и нужно, чтобы, решить, наконец, те вопросы, которые были для крестьян наиболее важными (земля, мир, государственный порядок).

«Крестьянская война» на момент начала Октябрьской революции 1917 г. была вопросом назревшим. Первые ее проявления подавлялись уже Временным правительством. Однако в качестве общенациональной революции крестьянская война состояться не могла в силу объективных причин – крестьянство вообще способно на классовое сопротивление только местного масштаба. Создав собственные «социалистические партии», оно еще раз подтвердило слабость своих политических возможностей. Будучи классом уходящей эпохи, оно могло революционизироваться только под влиянием какого-то из основных классов новой эпохи  – буржуазии и пролетариата. Но буржуазия революционизировать крестьянство уже не могла и не хотела, поскольку ее собственная революционная роль осталась в прошлом. Следовательно, крестьяне, настаивая на радикальном решении своих вопросов в общенациональном масштабе, могли опереться только на пролетариат, его классовую революцию, и в рамках этой революции решить, наконец, свои самые насущные вопросы. Поэтому оно и пошло за пролетарской революцией, не понимая, разумеется, ее конечных целей.

«Рабочая революция» (в отличие от крестьянской войны) могла быть только общенациональной, поскольку своей задачей ставила изменение всей экономической и политической системы общества. Этим своим природным качеством она давала возможность и крестьянству решить его собственные классовые задачи на общегосударственном уровне. Но «рабочая революция» в силу объективных причин не могла сразу приступить к осуществлению своего решающего этапа – коммунистической трансформации общества. Нужно было еще создать необходимые для него материальные и духовные предпосылки, т. е. последовательно осуществлять те социальные преобразования, которые подводили к этому этапу. И первыми из них в политической повестке «рабочей революции» были те, в которых была заинтересована большая часть трудящегося населения России, ее крестьянство – земля, мир, государственный порядок. Решать эти задачи без его революционного участия «рабочая революция» не могла. Такое положение дел диктовало необходимость политического союза рабочего класса и крестьянства. Именно такой союз превращал крестьянскую войну с ее ограниченными возможностями в подлинную «крестьянскую революцию», а «рабочую революцию» в подлинное общенациональное дело. Он, как известно, состоялся, и сломил сопротивление всех сил контрреволюции в Гражданской войне.

Однако «рабочая революция и крестьянская революция», раз уж мы принимаем эту абстрактно-логическую схему, имели разные классовые задачи и цели. Если цели «крестьянской революции» были «рабочей революции» понятны и признавались ею как необходимость, обязательный этап в деле «строительства социализма», то цели «рабочей революции» были крестьянам не понятны, о чем писал и В. И. Ленин. Таким образом, «две революции», как собственно («чисто») классовые, могли «ужиться» только на первом этапе, когда ими обеими решались общие проблемы, затрагивающие интересы крестьян. А что было бы дальше? А дальше последовало бы разрушение политического союза двух трудящихся классов и неминуемое поражение классовой революции пролетариата, поскольку лишь на своей собственной («чистой») классовой основе она удержаться не могла. Но революция имела продолжение вследствие именно того, что вступив в известное классовое противоречие, рабочие и крестьяне не утратили общенациональной политической основы своего союза, т.е. те национальные интересы, которые позволяли ему сохраняться, хотя и в своем противоречивом развитии.

Октябрьская революция 1917 г., организованная большевистской партией как классовая «рабочая революция», по своему объективному содержанию была революцией антиимпериалистической, а, значит, также классовой. В антиимпериалистической революции сторонами классового отношения выступают: на стороне революции – не отдельный класс, а весь трудящийся народ, вставший на путь «выхода из капитализма вообще», на стороне контрреволюции -  империалистическое окружение в лице наиболее развитых стран капитализма, т. н. капиталистической метрополии. Главный вопрос, который решается в этом противоречии, – оставаться стране в положении периферии капиталистической миросистемы или, вырвавшись из этого положения, обрести свой путь самостоятельного развития, т.е. сохранить себя как целостность. В рамках антиимпериалистической революции складывается политический союз разных классовых сил, направленный на решение ее главного вопроса в пользу своей страны. Но в силу именно этого обстоятельства такая революция не может существовать как внутренне непротиворечивый процесс.

Основным является противоречие с внешним классовым врагом, внутренний же (национальные силы контрреволюции) выступает теперь в роли лишь его представителя (даже если он этого не осознает). Успешное противостояние и победа в антиимпериалистическом конфликте возможны только на одном пути - неуклонного наращивания качества, которое обеспечивает и успешное противостояние в настоящем, и победу в будущем. Таким качеством является «социализм», понимаемый как непрерывная деятельность, социальный процесс и его результат в форме т. н. «социалистического общества». Остановка социалистического процесса означает то, что можно назвать открытием врагу ворот своей крепости, что и произошло в конце 80-х годов прошлого столетия.

Главное классовое противоречие общества, вступившего на исторически новый путь общественного развития, предопределяет и главную тенденцию его внутреннего развития, при которой «рабочая революция» является определяющей, а «крестьянская революция» – определяемой. Успешно противостоять во внешнем классовом конфликте можно, лишь неуклонно двигаясь по пути социалистического развития, максимально используя преимущества его механизма. Но, разумеется, лишь в том случае, если он используется в соответствии с законами социалистического развития. Крестьянство не могло влиться в «рабочую революцию», оставаясь единоличным, т.е. оставаясь классом уходящей исторической эпохи. Не влившись, оно бы неизбежно ей противостояло. Вливаться или не вливаться – это вопрос не самого крестьянства, а судьбы антиимпериалистической революции, следовательно, и «рабочей революции» как центра ее постоянного укрепления и развития. Как он решался в СССР – другая тема. Но он должен быть решен обязательно в силу совершенно объективного требования истории – либо как условие поражения антиимпериалистической революции, либо как условие ее продолжения. Центром развития антиимпериалистической революции является классовая революция пролетариата, которая развивается в теле антиимпериалистической. Лишь Октябрьская антиимпериалистическая революция 1917 г. дала возможность появиться неразвитой форме пролетарской революции, создала условия для ее собственного развития как своей «истины».

Разумеется, вся эта сложная диалектика революции (ее развитие через внешние и внутренние противоречия) не могла быть в полной мере схвачена теоретически во время самой революции. Эту диалектику революционные массы осваивали через собственный эмпирический опыт, сталкиваясь с конкретными социальными фактами. Видимо, существует какая-то закономерность в том, что при неразвитой форме явление познает свою природу лишь в столкновении с антиявлением. Так и революционные массы осознавали всю важность своей революции для коренных интересов страны через свой опыт столкновения с силами контрреволюции.

Контрреволюция, противопоставившая себя революции, объективно противостояла решению главной задачи российского общества – выйти из хронической отсталости, детерминированной периферийным положением страны в капиталистической миросистеме, что означало только одно – выйти из капитализма вообще. Под какими бы лозунгами не объединялось белое движение, оно не могло избежать своей участи – быть национальной силой, противостоящей действительным национальным интересам. В этом трагедия белой гвардии, среди которой было немало искренних патриотов. Но патриотизм не является абстрактным качеством человека, у него всегда есть свое конкретно-историческое содержание. Вследствие этого, патриотом можно назвать лишь того, кто отстаивает действительные интересы своей страны в адекватной им конкретно-исторической форме осуществления. Как говорится, человек не то, что он о себе думает, а то, что он есть на самом деле. Белое движение не могло справиться с народной революцией без опоры на внешние силы, и народ сей эмпирический факт не оставлял без внимания. К этому можно добавить, что добрая половина офицеров царской армии сразу же перешла на сторону революции. Есть большие сомнения в том, что они понимали ее собственные классовые цели, и тем более принимали их. Но они чувствовали действительное патриотическое начало в русской революции, и этого было достаточно.

Такой подход к объяснению объективного содержания Октябрьской революции 1917 г. дает возможность понять и то, почему революционное движение двух трудящихся классов стало единым, и то, почему противостоящее ему белое движение оказалось политически и в военном отношении полностью несостоятельным. В советской литературе много писалось о единстве революционного движения и, к сожалению, мало о политическом и морально-психологическом состоянии белого движения, детальный анализ которого мог бы дать дополнительные доказательства антиимпериалистического характера Октябрьской революции 1917 г. и ее особо острой фазы – Гражданской войны в России.

Все это – вопросы философско-теоретического анализа того процесса, который мы называем «советским», который был начат Октябрьской революцией 1917 г. и завершен «реакционной революцией» (термин К. Маркса) начала 90-х годов XX века. Таким образом, мы находим процесс в его целостности, с момента начала до момента завершения. Необходимо найти лишь научный подход к его изучению. Истина в генезисе – говорили Гегель и К. Маркс. Что ж давайте определяться с генезисом Великой русской революцией 1917 г. и порожденного ею советского процесса.

Сегодня мы наблюдаем, как новая российская буржуазия, получившая в свое полное распоряжение политическую власть и производительные силы советского государства, пытается разобраться с нашим прошлым и главное, с нашей революцией. Делает она это по разному, в том числе и так, как в фильме «Страсти по Чапаю» - по-эдиповски слепо и безжалостно расправляясь с собственным родителем.

Но память о Великой русской революции не есть достояние только лишь нынешних власть и собственность имущих, их идейной обслуги. Куда в большей степени духовное и идейное наследие Октября есть наше, народное достояние. Нам нынешним важно понять ту далекую уже революцию во всех её ипостасях – и рабочей, и крестьянской и партийной. Мы не можем, не имеем право отдавать память о тех великих и трагических днях на откуп своим поработителям. Наша обязанность – взять теоретическое и художественное осмысление тех переломных событий в свои руки. Это очень непростая задача, но от её решения зависит судьба нашей будущей революции. «Выжжет ли она наше сердце», сбросит ли нас башкой вниз в очередную навозную яму, или все-таки выразит наш «общенациональный», классовый интерес наемных работников, поднимет нас до политического господства и принесет нам долгожданное избавление от всех и всяческих форм социального рабства?