|
Юрий Миронов
Утверждение, что Лев Николаевич Толстой был коммунистом, наверное, покажется странным многим читателям. В старых школьных программах эта часть духовного наследства великого мыслителя была почти полностью затушевана критикой религиозных основ его мировоззрения и известной характеристикой его в качестве зеркала, отражавшего неразвитость самосознания русского крестьянства. Характеристика эта, если отрешиться от власти авторитета, кажется все же неясной, поскольку крестьянское движение в 1905 -1907 годах, как бы неразвит ни был крестьянский менталитет, носило отнюдь не толстовский характер. Но и для нынешних власть имущих концентрация внимания молодежи на
коммунизме великого писателя совсем ни к чему, тем более что христианские
основы его взглядов по-прежнему оказываются несовместимыми с догматикой православия
и полностью отвергаются церковью, вновь старающейся занять положение духовной
опоры власти. Процесс этот начался уже вскоре после создания Первого Интернационала в полемической борьбе за научное содержание мировоззрения, которая сопровождалась и взаимной нетерпимостью, и личным отторжением спорящих сторон. В России это привело позднее к одновременному существованию враждебных друг другу политических партий, наследников Бакунина, народовольцев и последователей марксизма, которые в свою очередь вели внутри себя ожесточенную борьбу за научную чистоту идеологии даже под общим гнетом царизма. Пожалуй, наиболее яркие страницы марксистской публицистики написаны в борьбе против "своих". И после Октября, когда одна из фракций марксизма в России стала господствующей партией, характер взаимоотторжения лишь обострился, поскольку на кону теперь стояла власть над огромной страной. А между тем требование научной обоснованности коммунистического мировоззрения человека является фикцией: даже те 140 тысяч членов партии большевиков, которые были представлены на VI съезде летом 1917 года и силами которых был совершен октябрьский переворот, наверняка не владели научным содержанием марксизма. Для этого у подавляющего большинства их просто не было достаточных познаний в истории, философии, политической экономии и других общественных науках. Чтобы освоить и понять любую науку ее надо изучать с основ, и чтение талантливых компиляций Плеханова и полемических работ Ленина не может заменить освоения наиболее выдающихся трудов прошлого. Тем не менее, и на штурм Зимнего, и вброд через Сиваш люди шли во имя коммунизма. Как это получилось? Зигмунд Фрейд, обсуждая психологию масс, выделяет роль вождя: в организованной массе: "…отдельный человек отказывается от своего 'Я-идеала' и заменяет его массовым идеалом, воплощенным в вожде. Оговоримся, что это чудо не во всех случаях одинаково велико. Отграничение 'Я' от 'Я-идеала' у многих индивидов не зашло слишком далеко, оба еще легко совпадают, 'Я' часто еще сохраняет прежнее нарциссическое самодовольство. Это обстоятельство весьма облегчает выбор вождя. Нередко ему всего лишь нужно обладать типичными качествами этих индивидов в особенно остром и чистом чекане и производить впечатление большей силы и либидозной свободы, и сразу на это откликается потребность в сильном властелине и наделяет его сверхсилой, на которую он бы и не стал претендовать"1. Фрейд анализировал эту механику на примерах церкви и армии, т.е. достаточно организованных, структурированных масс, к числу которых можно отнести и политические партии. Однако этот психологический механизм оставляет без рассмотрения
содержательную сторону доверия вождю, именно те "типические качества в особенно
остром и чистом чекане", которые и являются мировоззренческой основой выбора
вождя массами. Таким образом, в основе коммунистического выбора людей лежат не харизма вождей и не научное обоснование, тем более что общественные науки, даже бывшие некогда наиболее передовыми, как и всякие науки, дают лишь приближенные решения, справедливые с некоторой погрешностью для определенных условий и времени. В основе коммунизма лежит нечто более глубинное, в равной степени доступное каждому человеку, а именно понятие о справедливости, т.е. нравственный выбор. Конечно, понимание справедливости носит исторический характер и само является продуктом длительного развития, а не результатом постижения некоторого абсолюта, как у Платона. Оглядываясь на историю духовного развития человечества, каждый может убедиться, что постепенно в качестве всеобщего морального запрета вырабатывается запрет на отношение к человеку как к некоторому средству для удовлетворения собственных потребностей. Этот принцип еще далек, очень далек от всеобщего распространения, и достаточно последовательно его исповедуют лишь немногие. Но вот известный всем пример его действия: людоедство. Конечно,
его прекращению способствовало рабство, но он вошел настолько в менталитет
многих народов, что уже в глубокой древности, например, в Ветхом Завете вы
не найдете в заповедях Моисея его запрета. Действительно, запрещать имеет
смысл желательное, а это стало уже физиологически противно нормальному человеку,
хотя были племена совсем недавно, не успевшие выработать это табу, да и в
цивилизованном обществе не так уж невозможны его нарушения. Неравномерность
этического развития человечества, наверное, еще более велика, нежели умственного
(в смысле конкретных знаний) или физического, но это развитие идет, накапливая
результаты осмысления горького большей частью опыта нашей жизни. У современного человека при виде этого перечня имен возникает мысль
о религиозном опиуме. Толстой это прекрасно понимал, он обращался к своим
образованным современникам, настроенным в большинстве своем атеистически,
и поэтому продолжал: "…это происходило не потому, как это думают так называемые
ученые люди нашего времени, что обманщики-жрецы – учителя этой науки – придали
ей такое значение, а потому, что действительно, как каждый может это узнать
и внутренним опытом и рассуждением, без науки о том, в чем назначение и благо
человека, не может быть никаких настоящих наук и искусств…" Возможно, каждый из нас не замечает не только труда современников
в этой области, но и собственных усилий, результаты которых иногда умирают
вместе с нами, а иногда передаются детям и внукам и другим людям, остающимся
после нас. Именно об этом непрерывном развитии говорит Толстой: Это движение человеческого духа происходило всегда и, казалось бы, независимо от внешних обстоятельств, но в то же время и в связи с ними, подпитываясь возникавшими политическими доктринами и одновременно выступая их этическим обоснованием, без чего эти доктрины не могли обрести действенную силу. В России, например, со времени Екатерины II феодальные обязанности крестьянина, связанные с его землепользованием, стремительно, за несколько десятилетий, превращались, по сути, в личное рабство мужика, когда помещику перешли все права, ранее связывающие земледельца с государством: права судьи и исполнителя, владельца живота и имущества, кроме разве что права прямого убийства мужика. И в то же время уже при Екатерине распространялось понимание моральной недопустимости личного рабства и в образованном обществе (Радищев тому один из примеров), и среди мужиков (Пугачев), хотя экономические последствия развития рабства стали проявляться в силу разных обстоятельств намного позднее, к середине XIX века. Потому и освобождение крестьян не встречало серьезного идеологического отпора, и споры велись лишь об экономических условиях освобождения и политических правах сословий. Прочитав этот абзац, иной читатель решит упрекнуть автора за то, что он, якобы, предполагает определяющую роль развития этических понятий в истории человечества. Нет, уважаемый читатель, мы просто хотим обратить ваше внимание на то, что духовное движение человечества, та наука наук, о которой говорил Толстой, имеет свои внутренние законы развития и скорость постижения мира, и при этом большей частью намного обгоняет реальные исторические процессы, создавая некий задел для будущих устремлений людей, задел, богатство и ценность которого в каждую эпоху понятны бывают лишь немногим. В этой связи интересно одно воспоминание Льва Толстого, записанное им в дневнике 28 июня 1904: "…вспомнил крепостное право и то испытанное мною отношение к человеку, как к вещи, к животному; полное отсутствие сознания братства"3. За полвека Толстой преодолел это отношение, но, заметим, он никогда не претендовал на роль первооткрывателя идеи братства людей. 2. ПОРАБОЩЕНИЕ Ныне люди давно уже преодолели в своей этике оправдание личного рабства, хотя, как отмечает Толстой, были времена, когда и рабам и рабовладельцам их социальные роли казались естественными формами общественного бытия: "И Ксенофонту, и Платону, и Аристотелю и римлянам казалось, что это не может быть иначе и что рабство есть неизбежное и естественное последствие войн, без которых немыслимо человечество"4. Но это этическое преодоление не означает реального исключения рабства из жизни людей. Во времена Толстого личное рабство еще официально существовало во многих странах мира. Да оно существует и сейчас, даже в "цивилизованных" странах, полулегально, но на глазах всего общества. Мы регулярно читаем репортажи в прессе о "секс-рабынях" или о рабском положении незаконных эмигрантов, особенно в сфере обслуживания и строительства, и власти соответствующих стран большей частью смотрят на это сквозь пальцы. Но наряду с этим развиты другие методы эксплуатации или, как говорит Толстой, порабощения человека человеком. В основе их, как и личного рабства, лежит угроза прямого убийства порабощаемого. "Рабство есть. - утверждает Толстой, - В чем же оно? В том же, в чем всегда было и без чего оно не может быть: в насилии сильного и вооруженного над слабым и безоружным". 5 Толстой специально подчеркивает, что все формы господства человека над человеком, и прошлые, и современные, всегда опираются, в конечном счете, на прямое насилие, т.е. не являются естественными, чисто экономически обусловленными формами общественного бытия. Он повторяет это многократно, стараясь как бы вдолбить читателю ту простую мысль, что без прямого силового принуждения, без угрозы оружием нельзя заставить одного человека служить другому, отдавать ему безвозмездно свой труд, выполняя ненужные и иногда противные самому рабочему обязанности. "Если человек отдает весь свой труд другим, питается недостаточно, отдает малых детей в тяжелую работу, уходит от земли и посвящает всю свою жизнь ненавистному и ненужному для себя труду, как это происходит на наших глазах, в нашем мире (называемом нами образованным, потому что мы в нем живем), то, наверное, можно сказать, что он делает это только вследствие того, что за неисполнение всего этого ему угрожают лишением жизни". Толстой выделяет три способа порабощения: личное рабство, порабощение путем отнятия земли и порабощение путем лишения человека всех средств производства и требования денег за средства существования. Эти три формы возникли на заре цивилизации и существуют до нашего времени, при этом в разные эпохи и при разных обстоятельствах поработители делали упор то на одну форму, то на другую, но остальные при этом не исключались полностью из жизни общества. Ныне в порабощении оказываются все трудящиеся сословия: пролетариат,
крестьянство, служащие горожане. "Рабы в наше время – не только те фабричные
и заводские рабочие, которые, чтобы существовать, должны продаваться в полную
власть хозяев фабрик и заводов, - рабы и все почти землевладельцы, работающие
не покладая рук на чужих полях чужой хлеб, убирая его в чужие гумна, или
обрабатывающие свои поля только затем, чтобы уплачивать проценты за непогасимые
долги банкирам, - такие же рабы и все бесчисленные лакеи, повара, горничные,
проститутки, дворники, банщики, гарсоны и т.п., которые всю жизнь исполняют
самые несвойственные человеческому существу и противные им самим обязанности".
6 Три общественных института (Толстой называет их узаконениями) обеспечивают
современное порабощение человека: частная собственность на землю, государство
с его системой обязательных налогов и частная собственность на орудия производства
и предметы потребления. Он специально подчеркивает, что речь идет о самых
общих и обычных основах современного общества (" …узаконения эти до такой
степени нам привычны, что представляются нам такими же естественными условиями
человеческой жизни…") и ставит три простых вопроса: Ответы Льва Толстого на эти вопросы недвусмысленны, и мы приведем их далее почти полностью: Фраза примечательная. Лев Толстой не принимает теорий исторического детерминизма, а полагает, что история и текущее состояние общества определяются сознательной деятельностью человека, причем не абстрактного человека, как бы олицетворяющего человечество вообще, а сознательной деятельностью каждого конкретного человека, активно или пассивно участвующего в жизни общества на той или иной стороне: на стороне поработителей или порабощенных. Толстой напрямую полемизирует с марксизмом, в трудах основоположников которого изначально стали проявляться черты исторического детерминизма, при котором свобода человека сводилась к возможности действовать в соответствии с "железными" историческими закономерностями, если они познаны. 8 В конечном счете, этот подход свелся к полному примитиву у великого вождя и учителя, целиком отождествлявшего исторические и естественно-научные законы, так что история человечества оказывалась предопределенной по крайней мере с того момента, как человекообразная обезьяна спустилась с дерева. 9 С эпохи Сталина этот примитив стал господствующим в коммунизме, хотя XX век методично наносил по нему удар за ударом: две мировые войны и консолидация капитализма во второй половине века, невиданное со Средних Веков мракобесие - фашизм в центре Европы и японский империализм на Дальнем Востоке, и затем широкая либерализация общества наиболее богатых стран, наконец, жестокость сталинского строя и т.д. Многие явления объяснялись идеологами коммунизма с большим или меньшим успехом, но в подавляющем большинстве случаев это были объяснения post factum, т.е. теория не работала на прогноз, а это уже серьезно. Под занавес XX века крах Советского Союза, который был полной неожиданностью и для врагов, и для своих, вновь ставит вопрос: что определяет историю? Так ли она завязана на технологию, как это представлялось вождю и нескольким поколениям советских людей? Слабость исторического прогноза просто бросается в глаза. "Ученые, занимающиеся общественными науками, - пишет Джордж Сорос, крупный финансист и очень наблюдательный мыслитель, - предпринимали массу попыток и продолжают пытаться подражать своим собратьям по естественным наукам, но с удивительно скромным успехом". 10 Причину этого он, также как и Толстой, видит в сознательной деятельности людей: "Экономические и общественные события, в отличие от событий, которые изучаются физиками и химиками, включают мыслящих участников. И именно мыслящие участники могут изменять правила экономической и общественной системы просто в силу своих представлений об этих правилах". На этой основе Сорос строит свою теорию рефлексивности. Правда, главной базой его наблюдений были финансовые рынки, где немногочисленные участники могут быстро менять свои установки и намерения. Лев Толстой наблюдал исторические процессы с большими массами народа, в которых нравственные и политические установки участников имеют огромную инерционность. 3. ГОСУДАРСТВО Поскольку в основе всякого порабощения стоит насилие, то естественно для хода мыслей Толстого, что главным действующим лицом в процессе порабощения выступает государство, силовая структура общества, включающая в себя армию, полицию, тюрьмы, суды, т.е. люди вооруженные, угрозой убийства принуждающие рабочих к повиновению, структура, издающая те самые "установления", в силу которых рабочий человек оказывается в рабстве. Государство устанавливает и удерживает действующий порядок порабощения, а не просто защищает от эксцессов естественно действующий механизм эксплуатации человека человеком, как это принято в марксизме. "Правительство, т.е. люди, вооруженные и насилующие, решают, что им нужно от тех, которых они насилуют; … они решают, сколько им нужно работы с своих рабов, решают, сколько им нужно помощников для собирания этой работы, организуют своих помощников в виде солдат, в виде поземельных собственников и в виде сборщиков податей". 11 Нередко в истории это насилие выступало в совершенно обнаженном виде (римское "горе побежденным"), но в современных обществах оно маскируется, мимикрируя под общественное благо, для умиротворения порабощенных и даже для успокоения совести самих поработителей и их обслуги, которую Толстой называет прямым "соучастником" порабощения. Идеологи порабощения распространяют, говорит Толстой, суеверие, совершенно подобное религиозным суевериям: "оно состоит в утверждении того, что, кроме обязанностей человека к человеку, есть еще более важные обязанности к воображаемому существу. Для богословия воображаемое существо это есть бог, для политических наук воображаемое существо это есть государство". В результате получается парадоксальный алогизм: "Люди, насилующие других, уверяют их, что насилие это необходимо для государства; государство же необходимо для свободы и блага людей, - выходит, что насилующие люди насилуют людей для их свободы и делают им зло для их блага". Толстого никак нельзя причислить к "государственникам". Его отношение к государству характеризуется одним словом - ненависть. С необычной для его семидесяти лет страстностью он вновь и вновь повторяет читателю свою мысль, пытаясь вызвать в нем аналогичное сопереживание: "Узаконения – это правила, устанавливаемые людьми, распоряжающимися организованным насилием, за неисполнение которых неисполняющие подвергаются побоям, лишению свободы и даже убийству"12. Причем, если "…прежнее насилие производилось личными усилиями: храбростью, жестокостью, ловкостью самих завоевателей; теперешнее же насилие производится обманом". Оно лишено даже благородной смелости римских императоров, выходивших в сражении во времена Юлиев в первые шеренги своих легионов. Трусливо современные поработители прячутся за чужие спины: "…правительства же не сами производят, в случае непокорности, истязания и убийства над безоружными жителями, а заставляют делать это обманутых и особенно для этого озверелых людей, взятых из того самого народа, который они насилуют". 4. СОУЧАСТНИКИ В условиях полной поляризации общества самые обычные занятия так называемых "достаточных" сословий: государственная служба, коммерция, менеджмент, научная и инженерная деятельность, даже медицина и искусства - обретают характер служения порабощению, соучастия в нем, и Толстой беспощадно, до конечного предела разрушает иллюзии образованных людей, своих современников, искавших морального оправдания в общественной пользе этих занятий. "Техник строит дорогу для правительства, для военных целей или для капиталистов, для финансовых целей. Он делает машины для фабриканта, для наживы своей и капиталиста". И далее: "Самые хитрые изобретения техники направлены прямо или на вред народа, как пушки, торпеды, одиночные тюрьмы, приборы для акциза, телеграфы и т.п., или на предметы, которые не могут быть не только полезны, но и приложимы для народа: электрический свет, телефоны и все бесчисленные усовершенствования комфорта, или, наконец, на те предметы, которыми можно развращать народ и выманивать у него последние деньги, т.е. последний труд: таковы прежде всего – водка, пиво, вино, опиум, табак, потом ситцы, платки и всякие безделушки". Сейчас это кажется уже наивным, телефон и электричество стали массовыми предметами потребления. Но для этого потребовалось, по крайней мере, полвека, три революции, этого, читатель, не следует забывать. И сейчас, если кто-то читает эти строки на экране компьютера, то ведь одновременно подавляющее большинство наших рабочих и крестьян не только не имеют понятия об интернете, но и не имеют нужды в нем, занятые изнуряющей борьбой за непосредственное выживание, за воспитание и обучение своих детей. И наука и искусство в современном обществе поставлены на службу
капиталу - эта банальная мысль из лексикона политинформаторов недавнего прошлого
была совершенно ясна Толстому еще в XIX веке: "Люди науки и искусства могли
бы сказать, что деятельность их полезна для народа только тогда, когда люди
науки и искусства поставили бы себе целью служить народу так, как они теперь
ставят целью служить правительствам и капиталистам". "То же и с искусством. Мы произвели пропасть людей и великих писателей, разобрали этих писателей по косточкам и написали горы критик, и критик на критики, и критик на критики критики; и картинные галереи собрали, и школы искусств разные изучили до тонкости; и симфонии и оперы у нас такие, что уже нам самим трудно становиться их слушать. А что мы прибавили к народным былинам, легендам, сказкам, песням, какие картины передали народу, какую музыку?". Взглянул бы он, что передают деятели искусств народу в наше время… И увидев на телеэкранах самодовольные лица современных деятелей искусства, их веселые тусовки и глубокомысленные рассуждения, вспомни, читатель, слова гения: "Гладких, жуирующих и самодовольных мыслителей и художников не бывает. Духовная деятельность и выражение ее, действительно нужные для других, есть самое тяжелое призвание человека – крест, как выражено в Евангелии. И единственный, несомненный признак присутствия призвания есть самоотвержение, есть жертва собой для проявления вложенной в человека на пользу другим людям силы". Капиталу противны подобные жертвы. На наших глазах за очень короткий срок мы видим удивительное перерождение в судьбах одних и тех же людей. Обустройство России завершается у них обустройством загородного особняка, правозащитная деятельность переходит в сутяжничество о правах на имущество литфонда, и даже талант уходит с легким паром. Котлетки г-жи президентши не проходят даром. Такова вот ирония судьбы. 5. СОПРОТИВЛЕНИЕ Обращаясь к представителям образованных, "достаточных" слоев русского общества, Лев Толстой указывает три причины, делающие необходимыми перемены в общественной жизни для каждого человека. Во-первых, быт привилегированных сословий в условиях неестественного комфорта, без необходимого человеку труда в общении с природой, при противоестественных общественных стимулах его активности приводит к несчастью его жизни. Во-вторых, такое существование противоречит требованиям совести обычного человека. И, в-третьих, оно просто опасно, опасно из-за угрозы рабочей революции со всеми ужасами, кровью и насилием, свойственным вообще революциям. Это образованным людям следует понять и выступить, если использовать современную терминологию, с превентивными действиями против системы порабощения и основного ее агента - государства, и главной задачей такого движения великий мыслитель полагал уничтожение частной собственности и государства. Но Лев Толстой отказывался принципиально от революционного, насильственного решения этой проблемы, отчасти по этическим, отчасти по религиозным, отчасти и по прагматическим соображениям. Вопрос этот сложный, и в данной статье мы лишь упомянем о нем и оставим без дальнейшего анализа, а сосредоточим внимание на предложенных им практических методах решения поставленной задачи. Толстой видел возможность мирной, ненасильственной ликвидации системы порабощения в то время, причем и господствующие сословия в силу перечисленных выше причин были объективно заинтересованы в таком ходе событий. Это мнение дало основание Плеханову упрекнуть Толстого в том, что его не столько беспокоит судьба простого народа, сколько судьба его класса. Это, конечно, не так, просто Толстой всегда видел конкретно своего читателя, и цитированные здесь работы специально были адресованы образованному читателю, и печатались в толстых журналах, которые рабочие и крестьяне не читали. С простыми людьми писатель говорил в другой своей публицистике, в том числе в своих сказках и притчах, на языке, понятном народу. Именно для интеллигенции он говорил, что "теперь, когда народ покорен не прямым насилием, а обманом, для уничтожения насилия нужно только обличение того обмана, который дает возможность малому числу людей совершить насилие над большим числом". В этой своей пропаганде он избегал подчеркивать религиозный момент, так что его доводы были в равной степени приемлемы и для верующих, и для атеистов. Его практическая программа содержала три пункта и была, по его мнению, удобоприменимой и исполняемой: Не знаю, существовал ли в то время термин "гражданское неповиновение", но программа Толстого относится именно к этого роду действий, причем действий "достаточных" сословий, поскольку гражданское неповиновение народа в силу объективных факторов не могло быть значительным: крестьяне, жившие большей частью на грани голода, не могли бастовать, а неуплата ими податей, так же, как забастовки фабричных рабочих, заканчивались вызовом войск, поркой, тюрьмами и ссылкой или каторгой для зачинщиков. Разумеется, и для людей из достаточных классов участие в гражданском неповиновении могло вести к неприятностям, но "как людям достаточных классов, так и рабочим надо понять, что улучшать положение людей нельзя, соблюдая свою выгоду, что служба людям не бывает без жертв". В то же время Лев Толстой был реалистом и понимал, " что человеку нашего времени трудно отказаться от всякого участия в правительственном насилии; но то, что не всякий человек может поставить свою жизнь так, чтобы не быть в какой-либо мере участником правительственного насилия, никак не показывает того, чтобы не было возможности все более и более освобождаться от него", т.е. рассматривал свою программу, как цель, осуществляемую не сразу и всеми, а постепенно, по мере реальных возможностей людей и по мере распространения среди них понимания конечных целей борьбы. "Между существующим порядком вещей, основанном на грубом насилии, и идеалом жизни, состоящим в общении людей, основанном на разумном согласии, утвержденном обычаем, есть бесконечное количество ступеней, по которым не переставая шло и идет человечество, и приближение к этому идеалу совершается только по мере освобождения людей от участия в насилии, от пользования им, от привычки к нему". Была ли у русского общества реальная возможность двинуться по этому пути? Но идея не исчезла. Через полвека она со значительной долей успеха
была реализована в политике Ганди, которую А. Швейцер охарактеризовал как
"ненасильственное насилие". И впрямь, может быть, несть пророка в отечестве своем? Продолжение. Экстремист - 2
1. З. Фрейд. Психология масс
и человеческого "Я". - В книге: З. Фрейд. По ту сторону принципа удовольствия.
Харьков Фолио; М., "Издательство АСТ", 2001, стр. 494
|