Юрий Клочков

НОВООБРЕТЕННЫЙ СВЯТОЙ.

«Архиерейский собор, проходящий в Москве, принял решение "о соборном прославлении новомученников-исповедников российских", в том числе Николая II.

Такое решение было принято в результате дискуссии 146 иерархов после доклада, представленного председателем Синодальной комиссии по канонизации святых митрополитом Крутицким и Коломенским Ювеналием».

Итак, Православная церковь обрела нового святого. Мы не будем дискутировать на тему, хорошим ли христианином был Николай в своей земной жизни. Известно, что он был богомолен, но скорее суевер, чем христианин, что покровительствовал не только сектанту-хлысту Распутину, но и «восточному магу» Батмунху. Все это – проблемы в которых разбираться надлежит ученым-богословам. 

Однако, есть момент, который стоило бы вспомнить поклонникам нового «святого». 

Основная причина канонизации Николая – расстрел его революционерами в 1918 году. Икона «новомученика», по утверждению митрополита коломенского, «мироточива». Странно, что из нее вытекает постное масло – миро – а не кровь.

В архиве ЦГИАЛ хранятся донесения о репрессиях  1905 – 1907 годов. На полях отчетов есть пометки, сделанные собственной рукой царя и под каждым замечанием, написанным голубым карандашом, выведено каллиграфическим почерком: «Его Императорским величеством собственноручно начертано…» и стоит подпись начальника императорской канцелярии. 

Так например, на жалобу шефа полиции на «чрезмерные» и вопиюще противозаконные действия  карательных экспедиций император ответил коротким замечанием: «Если бы достаточно наших офицеров вело себя так же, мы бы не имели революции.»

А теперь вниманию вашему предложим описание одной из таких экспедиций, сделанное по горячим следам событий «королем репортажа» начала века Гиляровским.

КАРАТЕЛЬНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ РИМАНА
(Рассказ очевидца)

«Вот что рассказывал мне обер-кондуктор Т. В. Голубев, вернувшись из карательной экспедиции Римана в декабре 1905 года.

16 декабря я вышел на дежурство с бригадой. На вокзале — войска. Времени 9 час. утра. Я осмотрел поезд, а в товарные вагоны вкатили два орудия, для чего пропилили стенки вагонов и выбили окна. В передние классные вагоны поставили два пулемета.

Бригада моя была неполна: двадцать три вагона, а нас четверо. Я потребовал себе в помощь еще трех человек для ручных тормозов На вокзале бригада находилась с Рязанского участка, но она отказалась ехать. Явился сам полковник Мин, прибывший на вокзал с Риманом

— Одумайтесь. Сроку 24 минуты, а то расстреляю!— сказал он.

Те струсили, и их посадили в батальон семеновцев. Эшелоном командовал полковник Риман Поезд тронулся

— Далеко мы едем? — спросил я его.
— Не ваше дело,— куда прикажу! 

Солдаты разговаривали между собой тихо о своих делах.

Вот и Сортировочная. Около вагонов были люди, некоторые, завидя нас, кричали; “Да здравствует свобода!” Солдаты стреляли в них из окон, а некоторые с площадок. Стреляли без разбору. Люди падали, бились на снегу, ползли, оставляя кровавые следы. .

Вот и Сортировочная. 
Около вагонов были люди, некоторые, завидя нас, кричали; “Да здравствует свобода!”

Солдаты стреляли в них из окон, а некоторые с площадок. Стреляли без разбору. Люди падали, бились на снегу, ползли, оставляя кровавые следы. Народ побежал в поле, а кто остался, тех всех перебили. Женщина укрылась за сарай. Муж ее убежал, а ее застрелили.

Риман заходил на станцию, откуда слышалась револьверная пальба. Для уборки тел оставили нескольких солдат и поехали. Был полдень. Направо у станции Перово забор мастерских и роща. Шли люди вдоль полотна и около забора, приличные, человек шестьдесят.

— Ни с места! Руки вверх! — наведя револьвер, закричал им с площадки вагона Риман. Солдаты начали в них палить. Когда сосчитали убитых, то оказалось их шестьдесят три человека. 

Некоторые, услышав выстрелы, поднимали руки, но их били. Все солдаты вышли из поезда, а его, пустой, приказали двинуть на станцию. Солдаты пошли в наступление с двух сторон. Влево загремели выстрелы. Я остался в поезде с бригадой. Видно было, как падали люди.
Когда поезд остановился около платформы, мы услыхали крик: штыком прикололи помощника начальника станции в то время, когда он говорил по телефону.

 Привели в поезд девочку лет десяти. Ее врач перевязал, и куда-то отправили. Это была единственная перевязка за все время, остальные раненые истекали кровью на снегу. Риман ходил с солдатами по селу. Там стреляли. Я вышел из вагона на станции, но Риман крикнул:
— Идите в поезд!

Прибыли в Люберцы. Поезд встал у платформы. Его встретил дежурный по станции Смирнов. У Римана в руках все время был проскрипционный список.
— Кто вы?
— За начальника станции, Смирнов.
— Обыскать.
Отобрали бумаги, ключи, и его увели.

Солдаты пошли в обход, в село. Собрали деревенскую власть на сход. Удалось ли им быть на Люберецком заводе, где и были главные революционеры,— не знаю. Знаю только одно, что к его приезду все рисковавшие убежали с завода. Мы остались ночевать, осветили вагоны. Часть солдат варила ужин на платформе. Солдатам давали спирт. И нас накормили ужином, а в село не пустили.

Вместо арестованного Смирнова вызвали с квартиры дежурить начальника станции Лунькова. Меня вызвал Риман, приказал быть ближе к нему и по первому приказанию быть готовым. Начальник станции Луньков встретил меня на платформе и указал мне на свой кабинет.
— Будь здесь, усни на диване. 

Там сидел арестованный Смирнов. Он писал записки карандашом и показывал мне:
“Попроси у отца и матери прощения, поцелуй сестер”.
Отец его дорожный мастер в Шурове. Смирнов чувствовал, что его убьют.

Утром в семь часов привели разносчика и расстреляли. На него указал жандарм: разносчик у него отнял шашку в первые дни забастовки.

Солдаты пошли с обыском по домам и привели некоего Волкова, жившего в селе, вывели его в палисадник у станции, обыскали. Вышел Риман, в упор выстрелил ему в грудь. Вывели в тужурке П. Ф. Смирнова. Увидел меня на перроне, крикнул мне:
— Васильевич. Кланяйся родителям, попроси прощенья!

Свели в палисадник. Солдат ему выстрелил из винтовки в затылок Смирнов качнулся, но не упал. Кто-то еще выстрелил в него из револьвера и убил.

Подъезжает к станции извозчик. На санях сидит бритый человек в шубе. Его остановили и обыскали, а затем отвели в контору начальника станции.

Около двери совещались офицеры, потом привели священника к арестованным. Он там пробыл несколько времени и ушел. Вслед за ним арестованных под конвоем повели в поле. Мы смотрели с платформы вагона. Они шли бодро, быстро. 

Впереди спокойно шагал бритый в шубе, руки в карманы. Это был Ухтомский. Сначала его не узнали,—он прежде носил бороду и усы. Всех поставили у кладбища, на горке, лицом в поле, а спиной к шеренге солдат, но бритый взял да повернулся и стал лицом к солдатам. Грянул залп. Все упали, а бритый стоял, руки в карманах. Второй залп — он закачался. В это время его дострелили из револьвера, и он упал.

Поехали дальше. Захватили арестованного слесаря и дорогой его пристрелили и выбросили из вагона на путь. В Быкове не останавливались. В Раменском делали обыск. Захватили с собой помощника начальника станции Соколова. Поехали в Голутвино.

Пошли солдаты наступлением на завод Струве и 

Их расстреляли в числе двадцати трех у штабелей. После рассказывали, что, когда рассматривали убитых, Шелухин был еще жив и просил пощадить, но его прикончили из револьвера. Ужас был в Голутвине!.

кругом. На станции расставили часовых. По платформе шел машинист Харламов. У него нашли револьвер без барабана,— вывели на станцию и расстреляли.

В это время фельдфебель какого-то полка, возвращавшегося с войны, подошел к Риману и сказал:
— Удивляюсь, ваше высокоблагородие, как можно без суда расстреливать?
— А, ты лезешь учить! — и пристрелил его. 

Народу была полна станция. Всех задерживали, обыскивали. Расстреляли у штабелей с камнем 23 человека.

Приводили начальника депо, но отпустили. Взяли начальника станции Надежина и его помощника Шелухина — старые, уважаемые всеми люди. Повели гуськом:
Шелухина — впереди, сзади — Надежина, который шел рядом с Риманом и просил его:
— Пожалейте, хоть ради детей.

Риман приказал солдату велеть ему замолчать, и солдат ударил кулаком старика по шее. Их расстреляли в числе двадцати трех у штабелей.
После рассказывали, что, когда рассматривали убитых, Шелухин был еще жив и просил пощадить, но его прикончили из револьвера.
 

Ужас был в Голутвине!
 

На обратном пути в Ашиткове тоже были расстрелы; между прочим, расстреляли начальника станции и телеграфиста. Станции были пусты и окрестности тоже: будто все вымерло.
Подъезжая к Москве, Риман призвал нас и приказал молчать о том, что видели. Прибыли в Москву в 10 ч. утра 19 декабря.
Вернувшись домой, я долго не мог прийти в себя — все плакал.
 

А кондуктор Маркелин, ездивший с нами, сошел с ума.»